В комнате установилась веселая атмосфера каземата.
– Как по-твоему, сильно он нас накажет? – спросил Гаррик.
– Думаю, будет пороть, пока не устанет, потом отдохнет и снова начнет, – ответил Шон.
Они слышали, как лошадь Уэйта остановилась во дворе. Он что-то сказал конюху, и мальчики услышали его смех. Хлопнула дверь кухни, и наступили полминуты тишины. Затем Уэйт взревел. Гаррик нервно вздрогнул.
Еще десять минут они слушали, как Уэйт и Ада разговаривают на кухне – рев и успокаивающий голос перемежались. Потом в коридоре послышались шаги, и в комнату вошла Ада.
– Отец хочет вас видеть. Он в кабинете.
Уэйт стоял перед камином. В его бороду набилась пыль, а мрачно нахмуренный лоб прорезали морщины, словно борозды вспаханное поле.
– Входите! – проревел он, когда Шон постучал в дверь, и они вошли и остановились перед ним. Уэйт хлопнул хлыстом по ноге, и с его брюк для верховой езды полетела пыль.
– Иди сюда, – сказал он Гаррику, взял его за волосы и принялся поворачивать голову, осматривая синяк на лбу.
– Гм, – сказал он и выпустил волосы. Они остались стоять дыбом. Уэйт бросил хлыст на стол.
– Теперь ты, – велел он Шону. – Вытяни руки. Нет, не так. Ладонями вниз.
Кожа на руках была в ссадинах и покраснела, одна костяшка разбита и вздулась.
– Гм, – снова сказал Уэйт. Повернулся к каминной полке, взял с нее трубку и набил табаком из каменного кувшина.
– Вы пара обалдуев, прах вас побери, – сказал он наконец, – но я рискну, начав с пяти шиллингов в неделю на каждого. Идите поешьте… сегодня еще много работы.
Они несколько мгновений недоверчиво смотрели на него, потом повернулись к двери.
– Шон.
Шон остановился. Он знал, что происходящее слишком хорошо, чтобы быть правдой.
– Куда ты его ударил?
– Везде, па, везде, куда смог дотянуться.
– Это неправильно, – сказал Уэст. – Нужно бить сбоку, по голове, вот сюда, – он концом трубки показал на свою челюсть, – и плотнее сжимать кулаки, не то сломаешь пальцы, до того как повзрослеешь.
– Да, па.
Дверь за ним неслышно закрылась, и Уэйт позволил себе улыбнуться.
– Достаточно с них ученья, – сказал он вслух и чиркнул спичкой, чтобы раскурить трубку; когда табак затлел ровно, он затянулся и выпустил клуб дыма. – Боже, хотел бы я на это посмотреть! В следующий раз не станет связываться с моими парнями.
Глава 12
Теперь у Шона была своя беговая дорожка. Он был рожден для бега, и Уэйт Кортни вывел его из стойла, где он только злился, на волю. И Шон бежал, не думая о наградах, не сознавая дистанций – бежал радостно, что было сил.
Еще затемно, стоя на кухне с отцом и Гарриком, Шон с чашкой кофе в руках с нетерпением ждал наступления нового дня.
– Шон, возьми с собой Мбаму и Н’дути и проверь, нет ли отставших животных в зарослях у реки.
– Я возьму с собой только одного пастуха, па, Н’дути понадобится тебе у чанов с дезинфицирующим раствором.
– Хорошо. К полудню подъезжай к чанам, нам нужно прогнать сегодня тысячу голов.
Шон залпом допил кофе и застегнул куртку.
– Тогда я пойду.
Конюх держал его лошадь у кухонной двери. Шон спрятал ружье в чехол и вскочил на лошадь, не коснувшись ногой стремени; улыбнулся, повернул лошадь и поехал по двору. Было еще темно и холодно.
Уэйт следил за ним с порога.
«Он так в себе уверен», – подумал он. Вот сын, на которого он надеялся и которым мог гордиться.
– А что делать мне? – спросил стоявший сзади Гаррик.
– Так… в загоне для больных животных есть телки… – Уэйт остановился. – Нет, лучше пойдешь со мной, Гарри.
Шон работал ранними утрами, когда солнце, как в театре, покрывало все веселой позолотой, а тени становились длинными и черными. Он работал под полуденным солнцем, обливаясь потом; работал в дождь; в сером и влажном тумане, который спускался с плато; работал в короткие африканские сумерки и возвращался домой в темноте. И каждую минуту был счастлив.
Он научился узнавать животных. Не по кличкам – клички были только у тягловых быков, – но по размеру, цвету и клеймам, так что стоило ему скользнуть взглядом по стаду, и он сразу видел, какого животного не хватает.
– Зама, где старая корова со сломанным рогом?
– Нкози, – больше не уменьшительное «нкозизана», «маленький господин», – нкози, вчера я отвел ее в загон для больных, у нее червь в глазу.
Он научился распознавать болезнь чуть ли не раньше, чем она начиналась, – по тому, как двигается животное, как держит голову. Он узнал средства от болезней. Завелись черви – полить рану керосином, пока личинки не высыплются, как рис. Глаза больны – промыть их марганцовкой. Сибирская язва – пуля и костер для туши.
Он принял своего первого теленка под раскидистыми акациями на берегу Тугелы; один, закатав рукава по локоть и ощущая скользкие прикосновения к рукам. Потом, когда мать облизывала теленка и тот шатался под прикосновениями ее языка, у Шона сдавило горло.
Но всего этого было недостаточно, чтобы поглотить всю его энергию. Работал он играючи.
Шон совершенствовал искусство верховой езды – спрыгивал с седла и бежал рядом с лошадью, снова вскакивал ей на спину, соскакивал с другой стороны, на всем скаку вставал в седле, потом шире расставлял ноги, снова садился, и его ноги безошибочно отыскивали стремена.
Практиковался в стрельбе, пока не научился попадать в бегущего шакала за сто пятьдесят шагов, тяжелой пулей поражая середину тела животного.
И еще нужно было выполнять работу Гаррика.
– Я плохо себя чувствую, Шон.
– Что случилось?
– Нога болит. Знаешь, натирает, когда я много езжу верхом.
– А что домой не идешь?
– Па велел починить ограду у чана номер три.
Гаррик держался за лошадь, растирая ногу, и улыбался легкой храброй улыбкой.
– Ты чинил ее на прошлой неделе, – возразил Шон.
– Да, но проволока опять распустилась.
Все, что чинил Гаррик, непостижимым образом тут же снова выходило из строя.
– Есть у тебя ножницы для проволоки?
Гаррик с готовностью достал их из седельной сумки.
– Я сделаю, – сказал Шон.
– Эй, парень, спасибо. – Потом, после секундного колебания: – Ты ведь не скажешь па?
– Нет. Ты ведь не виноват, что у тебя нога болит.
И Гаррик возвращался домой, тайком пробирался в спальню и убегал на страницы «Острова сокровищ» к Джиму Хопкинсу.
Работа стала для Шона источником новых переживаний. Когда дожди возрождали зеленую траву и заполняли водой мелкие впадины на плато, это перестало означать только, что начался сезон гнездования птиц и что теперь рыба в Бабуиновом ручье будет лучше клевать; это означало, что можно выводить скот из долины, что животные, которых они отправят в загоны для продажи в Ледибурге, нагуляли жир; это значило, что закончилась еще одна зима и земля вновь готова порождать жизнь и богатство. Новое чувство распространялось и на скот – сильное, почти свирепое чувство собственника.
Был конец дня. Шон сидел на лошади среди деревьев и смотрел на небольшое стадо, цепочкой растянувшееся по затопляемой низине. Животные паслись, опустив головы, лениво помахивая хвостами. Между Шоном и стадом стоял теленок трех дней от роду, все еще светло-бежевый и неуверенно держащийся на ногах. Он неуклюжими кругами бегал по траве, разминая ноги.
В стаде замычала корова, и теленок застыл, насторожив уши; ноги под ним подломились. Шон улыбнулся и взял поводья с шеи лошади – пора возвращаться на ферму.
Но в этот миг он увидел ягнятника: тот уже начал камнем падать на теленка с неба, большой, темно-коричневый, отведя назад крылья и выставив когти для удара. Его стремительное падение производило отчетливо слышимый шорох.
Шон оцепенело наблюдал. Орел вцепился в теленка, и Шон услышал, как хрустнули кости, резко, словно сломалась сухая ветка. Теленок упал; он слабо дергался, а орел сидел на нем.
Еще секунду Шон сидел, ошеломленный быстротой произошедшего. И тут его охватила ненависть. Такая сильная, что у него свело живот. Он ударил лошадь пятками, и она рванула вперед. Шон направил лошадь на орла, пронзительно вопя. Это было звериное выражение ненависти.
Орел повернул голову и искоса посмотрел на него одним глазом. Раскрыл большой желтый клюв и ответил на крик, потом высвободил когти из туши теленка и поднялся в воздух. Тяжело взмахивая крыльями, он летел над самой землей, набирая скорость, поднимаясь, уходя от Шона.
Шон выхватил ружье и остановил лошадь. Соскочил с седла и раскрыл казенник.
Орел был уже в пятидесяти ярдах и быстро поднимался.
Шон вложил в казенник патрон, захлопнул его и одним плавным движением поднял ружье.
Выстрел был трудным. Орел продолжал подниматься, от взмахов крыльев все его тело дергалось. Шон выстрелил.
Выстрел был трудным. Орел продолжал подниматься, от взмахов крыльев все его тело дергалось. Шон выстрелил.
Отдача ударила в плечо, но ветер отнес пороховой дым, и Шон увидел, как пуля нашла цель.
Орел остановился в воздухе, взорвался, как подушка, набитая перьями, и начал падать – его шестифутовые крылья слабо дергались. Шон сорвался с места, прежде чем он упал на землю.
Когда он подбежал, орел был уже мертв, но Шон повернул ружье и ударил прикладом по голове орла. На третьем ударе ложе сломалось, но Шон продолжал бить, всхлипывая от ярости.
Наконец он остановился и стоял, тяжело дыша – пот катился по его лицу, а все тело дрожало. Орел превратился в кровавое месиво разорванной плоти и перьев.
Теленок был еще жив. Ружье заклинило. Шон наклонился и со слезами гнева прикончил теленка охотничьим ножом.
Глава 13
Новое чувство было таким сильным, что Шон мог возненавидеть даже Гаррика. Но его ненависти хватало ненадолго. Гнев и ненависть Шона походили на огонь в сухой траве – горячий и высокий, этот огонь быстро выжигает все вокруг, и остается только мертвый пепел, нет даже тления.
Когда это произошло, Уэйт был в отъезде. Три года подряд Уэйта выдвигали на пост президента Ассоциации скотоводов, и он трижды отказывался. Ему не чуждо было тщеславие, и он ценил столь почетную должность, но в то же время понимал, что из-за его частых отлучек пострадает ферма. Шон и Гарри работали на ферме уже два года, когда подоспели очередные ежегодные выборы.
Накануне своего отъезда на собрание в Питермарицбург Уэйт поговорил с Адой.
– На прошлой неделе я получил письмо от Бернарда, дорогая. – Уэйт, стоя перед зеркалом в спальне, подравнивал бороду. – Они настаивают, чтобы на этот раз я занял этот пост.
– Очень разумно с их стороны, – ответила Ада. – Если согласишься, они получат самого подходящего человека.
Уэйт сосредоточенно нахмурился, подрезая усы. Она так безоговорочно в него верила, что и он сам редко сомневался в себе. И теперь, глядя в зеркало на свое отражение, он думал, что своими успехами в большой степени обязан Аде.
– Соглашайся, Уэйт. Ты справишься.
Не вызов, не вопрос – спокойное утверждение. Когда она так говорит, он верит.
Он положил ножницы на комод и повернулся к жене. Она, в белой ночной сорочке, сидела на кровати нога на ногу; волосы темной массой падали на плечи.
– Думаю, присмотреть тут за всем сможет Шон, – и сразу же, поспешно: – И, конечно, Гарри.
– Шон быстро учится, – согласился Уэйт.
– Ты примешь предложение?
Уэйт поколебался.
– Да, – кивнул он, и Ада улыбнулась.
– Иди сюда, – сказала она, протягивая к нему руки.
Шон отвез Уэйта и Аду на станцию в Ледибург – в последнюю минуту Уэйт настоял, чтобы Ада поехала с ним, он хотел, чтобы она разделила с ним торжество.
Шон отнес их багаж в купе и остановился, пережидая, пока они поговорят с группой скотоводов, которые тоже ехали на собрание. Раздался свисток, и все разошлись по своим купе. Ада поцеловала Шона и поднялась в вагон. Уэйт еще на секунду задержался на платформе.
– Шон, если понадобится помощь, обратись к мистеру Эразмусу в Лайон-Кор. Я вернусь в четверг.
– Мне не понадобится помощь, па.
Лицо Уэйта стало твердым.
– Должно быть, ты Господь Бог. Только ему никогда не нужна помощь, – хрипло сказал он. – Не дури. Если будут неприятности, обратись к Эразмусу.
Он поднялся в вагон вслед за Адой. Поезд дернулся и, набирая скорость, двинулся к откосу. Шон смотрел ему вслед, потом вернулся к коляске. Он почувствовал себя хозяином Тёнис-крааля, и это ощущение ему понравилось. Небольшая толпа на станции расходилась, и из нее показалась Энн.
– Привет, Шон.
На ней было зеленое платье, вылинявшее от частых стирок; ноги были голыми. Она улыбнулась, показав мелкие белые зубы, и посмотрела ему в лицо.
– Привет, Энн.
– Ты не поехал в Питермарицбург?
– Нет, меня оставили смотреть за фермой.
Они стояли молча, в присутствии стольких людей чувствуя себя неловко. Шон кашлянул и почесал нос.
– Энн, пошли. Пора домой, – позвал один из ее братьев от билетной кассы, и Энн прислонилась к Шону.
– Увидимся в воскресенье? – прошептала она.
– Приду, если смогу. Но не знаю. Мне нужно смотреть за фермой.
– Постарайся, Шон. – Лицо ее осветилось искренностью. – Я возьму с собой еды и буду ждать весь день. Пожалуйста, приходи, пусть ненадолго.
– Приду. Обещаю.
Она с облегчением улыбнулась.
– Буду ждать на тропе над водопадом.
Она повернулась и побежала к семье, а Шон поехал в Тёнис-крааль. Гаррик лежал на веранде и читал.
– Я думал, па велел тебе клеймить новый скот, который мы купили в среду.
Гаррик отложил книгу и сел.
– Я приказал Заме держать их в краале, пока ты не вернешься.
– Но па велел это сделать тебе.
– Ненавижу клеймение, – сказал Гаррик. – Они так мычат, когда прикладываешь клеймо, и я терпеть не могу запах паленой кожи и волос, у меня от него голова болит.
– Ну, кто-то должен. Я не могу – мне нужно готовить раствор на завтра. – Шон начинал терять терпение. – Дьявольщина, Гаррик, почему ты всегда такой беспомощный?
– Да ведь я одноногий.
Гаррик был близок к слезам. Упоминание о ноге произвело нужное действие – Шон мгновенно сдержался.
– Прости. – Шон улыбнулся своей неотразимой улыбкой. – Вот что я тебе скажу: я буду клеймить скот, а ты займись чанами. Отвези бочки с раствором на шотландской телеге, возьми в помощь двух пастухов. Вот ключи от кладовой. – Он бросил на кровать рядом с Гарри связку ключей. – Ты должен закончить до темноты.
От двери он обернулся.
– Гарри, не забудь заполнить все чаны, а не только те, что ближе к дому.
Гаррик нагрузил шесть бочек с раствором на телегу и спустился с холма. Задолго до темноты он вернулся домой. Его брюки были залиты темным смолистым химическим раствором, немного раствора попало и на его единственный кожаный ботинок. Когда он вышел из кухни, Шон крикнул из кабинета отца:
– Эй, Гарри, все заполнил?
Гаррик был поражен. Кабинет Уэйта – священное место, внутреннее святилище Тёнис-крааля. Даже Ада стучала в дверь, прежде чем зайти, а близнецы бывали там, только чтобы получить наказание. Гаррик, хромая, прошел по коридору и открыл дверь.
Шон сидел, положив ноги на стол. Он откинулся на спинку вращающегося стула.
– Па убьет тебя.
Голос Гаррика дрожал.
– Па в Питермарицбурге, – ответил Шон.
Стоя в дверях, Гаррик осмотрел комнату. Он впервые по-настоящему увидел ее. Когда ему приходилось бывать здесь раньше, его слишком занимало предстоящее наказание и он видел только сиденье большого кожаного кресла, над ручкой которого нагибался, подставляя хлысту ягодицы.
Теперь он осмотрелся. Стены до потолка покрыты деревянными панелями из полированной темно-желтой древесины.
На потолке – лепнина в виде дубовых листьев.
В центре комнаты на медной цепи свисает единственная большая люстра.
В камин из коричневого камня можно войти не нагибаясь, и в нем лежат дрова, готовые загореться.
На полке у камина – трубки и табак в каменном кувшине, вдоль одной из стен в стойке ружья, книжный шкаф с томами в зеленых и темно-бордовых переплетах: энциклопедии, словари, книги о путешествиях и сельском хозяйстве, но никакой художественной литературы. Против стола на стене – портрет Ады, написанный маслом; художник отчасти сумел передать ее серьезность и спокойствие; она в белом платье и держит шляпу в руке. В комнате господствует пара великолепных рогов черного африканского буйвола над камином, зазубренных, с огромным размахом между концами.
Это комната мужчины; на коврах из леопардовых шкур клочки собачьей шерсти, и присутствие мужчины ощущается очень сильно – здесь даже пахнет Уэйтом. А за дверью висят его плащ и широкополая шляпа с двойной тульей.
Шкафчик рядом с Шоном открыт, на нем стоит бутылка коньяка. Шон держит в руках бокал.
– Ты пьешь папин коньяк, – уличил Гаррик.
– Совсем неплохо. – Шон поднял бокал и посмотрел на жидкость, потом сделал глоток и подержал коньяк во рту, готовясь проглотить. Гаррик со страхом следил за ним, и Шон постарался не морщиться, когда коньяк пролился в горло. – Хочешь?
Гаррик покачал головой, а коньячные пары вырвались у Шона из носа, и на глазах его выступили слезы.
– Садись, – приказал Шон, чуть охрипший от коньяка. – Я хочу выработать план на время папиного отсутствия.
Гаррик направился к креслу, но тут же передумал: с креслом связаны слишком болезненные воспоминания. Он подошел к дивану и сел на край.
– Завтра, – Шон поднял один палец, – продезинфицируем весь скот в домашней части. Я велел Заме начать с самого утра. Ты ведь подготовил чаны?