Отец моей девочки, Сын Военачальника, никогда не видал ее. Об этом я ничуть не жалею. С ним расправился соседний военачальник, союзник гоминьдановцев. Всю их семью поймали, связали, бросили в кучу хвороста на перекрестке, облили бензином и живьем подожгли. Вороны и псы передрались из-за жареного мяса.
Повелитель наш Будда пообещал мне, что будет защищать мою доченьку от демонов, а Дерево шепнуло, что мы с ней свидимся.
Далеко-далеко внизу звонит храмовый колокол. Небо трепещет красками рассвета. Из лесу выпорхнула стайка горлиц и взмыла вверх. Вверх, все выше и выше. Всегда вверх.
*Из тумана выросла фигура чиновника — ступает с важным видом. Спускается. Наверх, видать, его привезли на машине. Я признала его — уж больно лицом на деда похож. Его дед зарабатывал на жизнь тем, что собирал на дорогах навоз и продавал фермерам в долине. Может, и не очень чистый, но честный труд.
Внук сел за столик и плюхнул перед собой кожаный портфель. Из портфеля извлек тетрадь, бухгалтерскую книгу, металлический ящик для денег и бамбуковую печать. В тетради сразу начал писать, время от времени окидывая взглядом чайный домик, словно прицениваясь.
— Чаю, — потребовал он. — И лапши.
Я стала готовить.
— Это, — он показал мне книжечку со своим лицом и именем, — мой партийный билет. Удостоверение личности. Я всегда ношу его с собой.
— Какой смысл носить с собой свое изображение? Люди и так могут видеть ваше лицо — оно же всегда при вас.
— Тут сказано, что я секретарь местной партийной организации. Самый главный, понимаешь?
— Если вы главный — люди и сами это поймут.
— Гора вошла в состав Государственной зоны развития туризма.
— Что это значит, если сказать по-людски?
— На дорожках поставят шлагбаумы и будут взимать плату с тех, кто хочет совершить восхождение на нашу гору.
— На вашу гору? Но Святая гора стоит здесь с начала веков!
— А теперь это собственность государства. Она должна приносить доход, чтобы оправдывать затраты на содержание. Со своих будем брать по одному юаню, а со сволочей-иностранцев — по тридцать. Если кто хочет торговать на территории Государственной зоны развития туризма, должен получить лицензию. В том числе и ты.
Я положила лапшу в миску и залила кипятком чайные листья.
— Ну так дайте мне эту вашу лицензию.
— Охотно. С тебя двести юаней.
— Что? Мой чайный домик стоит здесь с незапамятных времен!
Он перелистал свою бухгалтерскую книгу.
— В таком случае я буду вынужден взять с тебя арендную плату за все эти годы.
Я пригнулась за прилавком, харкнула в лапшу и как следует размешала мокроту. Распрямившись, набрала ложку зеленого лука, посыпала сверху и поставила миску перед ним.
— Впервые слышу подобную чушь.
— Вот что, старуха, — не я законы придумываю. Этот приказ — прямо из Пекина. Туризм является важнейшей базой социалистической модернизации. Мы с туристов будем стричь доллары. Ты, конечно, понятия не имеешь, что такое доллар, и даже не пытайся своими куриными мозгами понять научную экономику. Тебе это не дано. От тебя требуется понять одно: партия приказывает тебе заплатить.
— Знаю прекрасно про вашу партию, сестры в деревне мне все рассказали! И про ванны с фонтанами, и про машины с мигалками, и про обслуживание без очереди, и про дурацкие съезды, и про…
— Захлопни свой поганый рот, если хочешь и дальше кормиться за счет народной горы! Партия преобразила нашу родину, совершила рывок в развитии на пятьдесят лет, а то и больше! Все уже заплатили! Даже монастыри. Кто ты такая со своими безмозглыми деревенскими сестрами? С чего ты возомнила, что понимаешь больше партии? Гони двести юаней, или завтра приду с народной милицией. Они закроют твой паршивый домик, а тебя посадят в тюрьму за неуплату. Свяжем тебя по рукам и ногам и стащим с горы, как свинью! Побойся позора! Лучше заплати по-хорошему. Ну? Я жду.
— Долго ждать придется! Нет у меня двухсот юаней. Я за сезон зарабатываю всего пятьдесят. А жить мне на что?
Чиновник уплетал лапшу.
— Закроешь свое заведение и попросишься к сестрам в деревню, пусть приютят в уголке. Станешь блох у свиней ловить. Сыпь в лапшу поменьше соли, тогда и выручка будет побольше.
Будь я мужчиной, сбросила бы его в выгребную яму. Плевать, что член партии, да хоть трижды член. Но у него лапа наверху, и он чувствует за собой силу.
Я вынула из фартука десять юаней.
— Нелегкая у вас работа. Пока обойдешь все чайные дома на горе, да разберешься, кто чего не заплатил…
Отхлебнув зеленого чая, он прыснул так, что струя заляпала мне окно.
— Взятка? Коррупция — раковая опухоль на теле матери-родины! Неужели ты, старуха, воображаешь, что за эти гроши я соглашусь отсрочить победу социализма? Задержать приход новой эры народного процветания? Помешать наступлению светлого будущего?
Я вынула еще двадцать юаней.
— Больше у меня ничего нет.
Он спрятал деньги в карман.
— Свари-ка мне вот этих яиц и заверни их вон с теми помидорчиками.
Пришлось сделать, как он велел. Дерьмоед так и останется дерьмоедом.
Как-то раз туман выпустил двух монахов, запыхавшихся от быстрого бега в гору.
Бегущий монах — такая же диковина, как честный чиновник.
— Садитесь, прошу вас, — сказала я, расстилая свежую скатерть. — Отдохните.
Они поклонились в знак благодарности и сели. Слугам Учителя нашего, Будцы, я всегда подаю лучший чай бесплатно. Тот монах, что помоложе, отер пот со лба.
— Гоминьдановцы идут! Две тысячи человек. Когда мы уходили, деревня почти совсем опустела. Люди перебираются куда-нибудь повыше. Вашего отца увез на тележке брат.
— Это уже было. Японцы разрушили мою чайную.
— По сравнению с гоминьдановцами японцы покажутся ангелами. Эти просто звери! — вступил в разговор монах постарше, — Они тащат все, что можно унести, съестное и несъестное, а остальное сжигают или отравляют. В одной деревне отрезали мальчику голову только затем, чтобы, бросив в колодец, отравить воду.
— Почему они это делают?
— Коммунисты наступают, несмотря на американские бомбы. Гоминьдановцам нечего терять. Я слышал, они направляются в Тайвань, чтобы присоединиться к Чан Кайши, и им приказано принести все, что смогут добыть. Они содрали золото с храма Будды в Лэшани.
— Да-да, это правда, — кивнул монах помоложе, вытряхивая камушки из сандалий. — Постарайтесь не попасть им в руки. У вас еще есть часов пять. Спрячьте все ценное в лесу и спрячьтесь сами. И будьте осторожны, когда вернетесь. Могут быть отставшие. Прошу вас! Мы не хотим, чтобы с вами случилось дурное.
Я дала монахам мелочь, чтобы они воскурили благовонную палочку за здоровье моей дочери, и они так же бегом скрылись в тумане. Я спрятала утварь, что получше, высоко на Дереве, а Учителя нашего Будду перенесла, попросив прощения за беспокойство, еще повыше, туда, где росли фиалки.
Туман рассеялся, и обнаружилось, что уже наступила осень. Под порывами ветра листья мчались по дорожке, словно крысы по воле заклинателя.
Деревья вытянулись до самого неба. Кроны сомкнулись и образовали небесную поляну. «Следуй за мной, — сказала единорожица, — Положи руку мне на плечо». Высокие своды сменяются высокими сводами. У моего поводыря копытца из слоновой кости. Я заблудилась, но чувствую не страх, а радость. Мы очутились в саду на дне тихого светлого колодца. Над причудливым мостиком с узорами из янтаря и нефрита колышутся цветы лотосов и орхидей. Бронзовые и серебристые карпы плавают вокруг моей головы. «Это место блаженства, — сказала я мысленно единорожице, — Мы здесь еще побудем?»
«Матушка, — мысленно же ответила единорожица, и ее человечьи глаза наполнились слезами. — Матушка, разве ты не узнаешь меня?»
Я проснулась с печалью на сердце.
Сидя в своей пещере, я смотрела на полосы дождя и больше всего на свете хотела превратиться хоть в птичку, хоть в камушек, хоть в папоротник, хоть в оленя, как влюбленные в сказках. На третий день небо прояснилось. Со стороны деревни перестал подниматься дым. Я осторожно подкралась к своему домику. Снова разрушен. Расплачиваются-то всегда бедные люди. А больше всех платить приходится бедной женщине. Я стала разбирать обломки. А что еще оставалось делать?
В начале лета объявились коммунисты. Всего четверо — двое мужчин, две женщины. Молодые, в новой форме, с пистолетами. Дерево предупредило меня об их приближении. Я предупредила отца, который, как всегда, дремал в гамаке. Он приоткрыл один глаз.
— Да пошли они на хрен. Все одинаковые. Только значки да медали разные.
Отец умирал, как и жил, с одним желанием: главное — поменьше шевелиться.
Коммунисты спросили, можно ли присесть в чайной и поговорить со мной. Друг друга они называли «товарищ», а ко мне обращались почтительно и ласково. Один парень с девушкой были влюблены друг в друга, я сразу это поняла. Я б и рада была им поверить, но они слушали меня с улыбкой. А опыт научил меня — за улыбкой прячется зло.
В начале лета объявились коммунисты. Всего четверо — двое мужчин, две женщины. Молодые, в новой форме, с пистолетами. Дерево предупредило меня об их приближении. Я предупредила отца, который, как всегда, дремал в гамаке. Он приоткрыл один глаз.
— Да пошли они на хрен. Все одинаковые. Только значки да медали разные.
Отец умирал, как и жил, с одним желанием: главное — поменьше шевелиться.
Коммунисты спросили, можно ли присесть в чайной и поговорить со мной. Друг друга они называли «товарищ», а ко мне обращались почтительно и ласково. Один парень с девушкой были влюблены друг в друга, я сразу это поняла. Я б и рада была им поверить, но они слушали меня с улыбкой. А опыт научил меня — за улыбкой прячется зло.
Коммунисты внимательно выслушали мои жалобы. Кроме зеленого чая, им от меня ничего не было нужно. Они вообще хотели не брать, а давать. Они хотели давать разные хорошие вещи, например образование. Всем, даже девочкам. Еще хотели давать бесплатное лечение и покончить с болезнями. И покончить с эксплуатацией человека человеком на фабриках и на земле. И покончить с голодом. И вернуть нашей родине попранное достоинство. Китай больше не будет темным дряхлым стариком в семье азиатских народов. Молодой Китай родится из праха какого-то феодализма, так вроде они сказали, и поведет за собой все человечество. Новая эра начнется через пять лет, не позже, потому что мировая пролетарская революция исторически неизбежна. А когда начнется новая эра, то у каждого будет личный автомобиль, так они сказали. А дети наших детей вообще на работу будут летать по воздуху. Потому что у каждого будет всего вдоволь по его потребностям, и преступники исчезнут сами собой. Зачем воровать, когда всего вдоволь?
— Ваши вожди, должно быть, великие волшебники и знают волшебное слово.
— Да, — сказала девушка. — Это волшебное слово — учение Маркса, Сталина, Ленина. Это волшебное слово — «диалектика классовой борьбы».
Мне это волшебное слово показалось не очень убедительным.
Отец выполз из гамака и потребовал чаю.
— Мы очень рады, что коммунисты наведут хоть какой-то порядок на Святой горе и в долине, — сказал он, не сводя глаз с девушек и ковыряя пальцем в зубах. — А то вот националисты изнасиловали ее. — Он мотнул головой в мою сторону. — Натерпелись от них.
Стыд горячей волной поднялся во мне. И неужели он забыл, что это сделал Сын Военачальника? Влюбленная девушка вышла из-за стола и пожала мне руку. Такая молодая, чистая ручка, мне даже не по себе стало.
— При старом режиме женщины часто подвергались насилию. Они не знали другой жизни. В Корее японская армия угнала девушек. Им дали японские имена и, как стадо, водили за армией для нужд солдат. Но эти времена остались в прошлом.
— Да, — заговорил юноша. — Капиталисты и империалисты насиловали Китай много веков. При феодализме женщина была приравнена к домашнему животному. И при капитализме женщин покупали и продавали, как домашний скот.
Я хотела сказать ему, что он и понятия не имеет — каково это, когда тебя насилуют, но девушка была так ласкова со мной, что я потеряла дар речи. Добра-то я ни от кого не видела, кроме моего Дерева и Учителя-Будды. Девушка сказала, что принесет мне лекарство, если нужно. Они были такие добрые, счастливые, смелые. Моего отца назвали «господин» и даже расплатились за чай.
— Вы совершаете паломничество на Святую гору? — спросила я.
Юноши улыбнулись.
— Партия освободила китайский народ от оков религии. Скоро паломников вообще не будет.
— Паломников не будет? И гора больше не святая?
— Конечно не святая, — кивнули они. — Но все равно красивая.
Значит, правильно я все поняла. Намерения-то у них добрые, но в голове чушь собачья.
В том же году, когда я, как обычно, зимовала в деревне, из Лэшаня пришли печальные вести. Моя дочь и ее опекун с женой бежали в Гонконг, потому что коммунисты хотели арестовать их как врагов революции. Всем известно, что из Гонконга еще никто никогда не возвращался. Какие-то ужасные чужеземцы, которых называли «англичане», распустили слух, что Гонконг — райское место, а когда приезжие ступают туда, их сразу же заковывают в цепи и заставляют работать на ядовитых заводах и в алмазных копях, пока они не умрут.
Дерево пообещало, что я увижу свою дочь. Не понимаю, как это произойдет. Но я привыкла верить Дереву.
Полосатое платье делало толстую девушку еще толще. Она посмотрела сначала на миску с лапшой, от которой шел густой и вкусный пар, потом на меня. Положила в рот полную ложку лапши, скорчила рожу, потрясла головой и выплюнула на стол.
— Гадость!
Ее подружка — с виду ведьма ведьмой — глубоко затянулась сигаретой.
— Что, так плохо?
— Я даже свинью не стала бы этим кормить.
— Нет ли у тебя шоколада, старуха? — спросила подружка-ведьма.
Лапша у меня вкусная, уж это я знаю наверняка. А вот что такое шоколад — не ведаю.
— Что вы сказали?
Толстуха вздохнула, наклонилась, подняла горсть земли и высыпала в лапшу.
— Может, так будет съедобней. Я не заплачу тебе ни юаня. Я просила лапши. А не помоев.
Подружка-ведьма хихикнула и стала рыться в сумке.
— Может, завалялось печенье…
На Святой горе бессмысленно злиться. Я редко испытываю злость. Но когда на моих глазах оскверняют пищу, я прихожу в такую ярость, что не могу сдержать себя.
Лапша, смешанная с грязью, полетела в лицо Толстухе. Ее подбородок заблестел от жира. Мокрый воротник прилип к шее. Она хотела крикнуть, сложила губы, но только сделала глубокий вдох и, взмахнув руками, повалилась на спину. Подружка-ведьма отскочила в сторону и забила руками, как крыльями.
Толстуха поднялась на ноги, красная и разъяренная, и бросилась было на меня, но одумалась, когда увидела у меня в руках чайник с кипятком. Я бы ошпарила ее, честное слово. Толстуха отступила на безопасное расстояние и завизжала:
— Я сообщу куда надо! Ты, ты, ты, сука, ты у меня попляшешь! Погоди! Я разделаюсь с тобой! Мой свояк знаком с помощником секретаря парторганизации! Твою вшивую чайную бульдозер сровняет с землей! И тебя закатает туда же!
Даже когда они уже скрылись за поворотом, их проклятия долетали до меня из-за деревьев.
— Сука! Чтоб твоих дочерей ослы трахали! Чтоб у твоих сыновей яйца поотрывали! Сука!
— Ненавижу дурные манеры, — шепнуло Дерево. — Потому я и выбрало гору, а не деревню.
— Я не хотела скандала. Если б она не осквернила пищу… — объяснила я.
— Попросить обезьян, чтоб напали на них и повыдергивали им волосы?
— И поделом им будет.
— Договорились.
А потом в долине начался лютый голод, страшней которого люди не упомнят.
Коммунисты объединили всех фермеров в коммуны. Земля стала ничейная. Землевладельцев больше не существовало. Их всех вместе с семьями загнали в могилы или в тюрьмы, а землю передали народной революции.
Крестьяне питались в столовой при коммуне. Еда была бесплатная! Впервые с начала веков каждый крестьянин в долине знал, что в конце дня он плотно поест. Началась новая эра.
Но земля была ничья, поэтому некому было о ней заботиться и почитать ее. Перестали приносить дары духам рисовых полей, а во время сбора урожая рис бросили гнить на корню. И мне казалось, чем меньше крестьяне работали, тем больше врали, как много они работают. Крестьяне-паломники из разных коммун останавливались в моей чайной и толковали о сельском хозяйстве. Они засиживались все дольше, а их рассказы становились все невероятней. Огурцы размером с поросенка, поросята размером с корову, коровы размером с мою чайную. Леса из капустных кочанов! Мысль Мао Цзэдуна просто изменила законы природы. Счетовод коммуны нашел на южном склоне горы гриб размером с зонтик.
Больше всего пугало то, что они верили в эту чушь, которую сами же и выдумывали, и с кулаками лезли на всякого, кто решался вымолвить слово «привираете». Я, конечно, всего лишь глупая женщина, которая выросла и состарилась на Святой горе, но моя редиска какой была всегда, такой и при Мао Цзэдуне осталась.
Той зимой в деревне было мрачно и грязно, как никогда, а главное — все тронулись умом.
Я жила в семье сестры. Из поколения в поколение они выращивали рис. Я спросила сестриного мужа, почему люди так обленились. Почти каждый вечер мужчины напиваются допьяна, а на следующий день дрыхнут без задних ног и продирают глаза только к обеду. Конечно, женщинам пришлось взвалить их работу на свои плечи.
Все шло наперекосяк. На крышах домов вместе с воронами обосновались злые духи и напускали морок на людей. На улицах, аллейках, на рыночной площади не было видно ни души. С утра до вечера не слышалось ни единого доброго слова. Самый большой в долине монастырь закрылся. Иногда я захаживала туда, смотрела на ворота с луной, на пруды, поросшие ряской. Это напомнило мне что-то. По долине гуляла чума, которой никто не замечал.