В процессии десять человек. У первого в руках знамя, у второго — что-то вроде лютни, я таких раньше не видела, у третьего — ружье. Четвертый по виду лакей. Пятый одет в шелковые одежды цвета солнца на закате. Шестой в военной форме. Остальные четверо — носильщики с багажом.
Я бегу позвать отца. Он за домом сажает сладкий картофель. Куры подняли переполох, совсем как мои старые тетушки в деревне. Когда я возвращаюсь с отцом, путники уже поравнялись с чайным домиком.
У отца глаза лезут на лоб. Он рухнул на колени, меня тоже дернул вниз, в грязь рядом с собой.
— Ах ты, глупая сучка, — шипит он, — Это же Сын Военачальника! В ножки кланяйся!
Мы стоим на коленках, упираемся лбами в землю до тех пор, пока кто-то из путников не хлопает в ладоши.
Поднимаем головы. Кто же тут Сын Военачальника? Человек в шелковом наряде смотрит на меня, улыбается краешком рта.
Лакей спрашивает:
— Господин, не угодно ли вам немного отдохнуть?
Сын Военачальника кивает, не отводя от меня взгляда.
Тогда лакей орет моему отцу:
— Чая! Быстро! Самого лучшего, какой есть в твоей тараканьей дыре! Иначе воронье еще до вечера выклюет твои глаза!
Отец поднялся и махнул мне. Велел мне начистить самые лучшие чайники, а сам стал класть свежие угли в жаровню. Я никогда прежде не видала Сына Военачальника.
— Который из них? — спрашиваю отца.
Отец бьет меня ладонью по затылку.
— Не твое собачье дело.
Потом испуганно оглядывается на мужчин, которые смеются, глядя на меня. Мои уши горят.
— Вон тот важный господин в нарядном платье, — бормочет отец довольно громко, его могут и услышать.
Сын Военачальника — ему, наверное, лет двадцать — снимает шляпу и откидывает волосы со лба. Лакей, взглянув на нашу лучшую утварь, рявкнул отцу:
— Ты с ума сошел?
Один носильщик вынимает из багажа два серебряных чайника, украшенных золотыми драконами с рубиновыми глазами и изумрудными зубами. Другой раскрывает складной столик. Третий стелет белоснежную скатерть. Мне кажется, я вижу сон.
— Пусть чай подаст девчонка, — говорит Сын Военачальника.
Пока я наливаю чай, он ощупывает меня глазами, я кожей чувствую. Все молчат. Я не пролила ни капли.
Я смотрю на отца, ожидая знака одобрения или хотя бы поддержки. Но ему не до меня — он озабочен спасением собственной шкуры.
Мужчины заводят разговор на мандаринском наречии, таком звонком, нарядном. Красивые непонятные слова проплывают от одного к другому. Они упоминают кого-то по имени Сунь Ятсен [42] и еще кого-то по имени Россия и Европа. Вооруженные силы, налоги, должности. Из какого мира прибыли эти люди?
Отец снял с меня платок, велел подобрать волосы и умыть лицо. Потом послал отнести еще чаю, а сам встал в тени и незаметно наблюдает за гостями, ковыряя в зубах палочкой для еды.
Туман становится все гуще. Гору совсем затянуло белым киселем, и день, словно увязнув в нем, замер на месте. Звуки стихли.
Сын Военачальника вытянул ноги, откинулся на спинку стула и стал ковырять в зубах золотой зубочисткой.
— После такого горького чая хорошо бы шербета. Эй ты, крысиное отродье, чего там прячешься в тени? Я дозволяю тебе подать мне кувшин лимонного шербета.
Отец падает на колени и говорит, не отнимая губ от земли:
— У нас нет такого шербета, мой господин.
Сын Военачальника смотрит на своих спутников.
— Какая тоска! Так и быть, мандариновый тоже сгодится.
— Шербета нет вообще, мой господин. Приношу свои извинения.
— Извинения ты приносишь? Я твои извинения в рот не положу. Я сжег себе нёбо этой смесью из крапивы и лисьего дерьма, которую ты выдаешь за чай. Думаешь, у меня желудок как у коровы?
Взглядом он предлагает свите посмеяться его шутке, что все и делают.
— Ну ладно. Ничего-то у тебя нет. Подашь мне на сладкое свою дочку.
Ядовитый шип вонзился, выгнулся, переломился.
Отец приподнимает голову. Мужчина в военной форме кашляет.
— Как прикажете понимать этот кашель? Отец велел мне совершить паломничество, будь оно проклято. Но он не говорил, что я должен отказывать себе даже в пустяковом развлечении.
Лакей смотрит на моего отца, как на пыль под ногами, и бросает:
— Ступай приготовь комнату на верхнем этаже. И уж постарайся для его светлости.
— Господин… Ваша светлость… То есть… — сдавленно бормочет отец.
Сын Военачальника изображает жужжание овода.
— Хуже насекомого! Не можешь поверить своему счастью? Отдайте ему один чайник. Мне эти чайники никогда не нравились. Теща подарила на свадьбу. Приданое. Драконы уж очень напоминают ее. Более чем щедрое вознаграждение за прочистку дыры у деревенской девки. Сиамская работа. За такой шедевр она у тебя по крайней мере должна быть целкой.
— Даю слово, мой господин, целехонька. Она у меня нетронутая. Но к нам сватаются несколько завидных женихов из лучшего общества…
Лакей вынул меч из ножен и посмотрел на хозяина. Тот немного подумал и сказал:
— Из лучшего общества? Плотник с угольщиком предлагают свои болты? Ладно уж, отдайте ему оба чайника. Только больше не торговаться, мистер насекомое. На сегодня хватит искушать удачу.
— Мой господин не зря славится щедростью! Неудивительно, что, услышав имя моего господина, люди плачут, вспоминая его доброту…
— Заткнись.
Отец оборачивается ко мне:
— Ты слышала волю господина? Подготовься!
Я чувствую запах пота, который исходит от гостей. Готовится что-то немыслимое. Вообще-то я знаю, откуда берутся дети. И почему дурная кровь каждый месяц вытекает из моего тела, тетушки, которые живут в деревне у подножия горы, мне рассказали. Но все же…
Будда смотрит на меня из-за Дерева — там его святилище. Мне страшно, и я прошу его, чтоб было не очень больно.
— Давай, давай! — Лакей толкает меня в спину мечом. — Наверх.
Его последнее пыхтенье — и тишина, в которой запел черный дрозд. Я лежала с открытыми глазами — они не закрывались. А его не открывались. Я мысленно ощупывала свое тело, пытаясь понять, где болит сильнее. Казалось, он порвал меня всю, снаружи и внутри. Я насчитала семь мест на теле, где он впивался клыками в мою кожу и кусал. Вонзал ногти мне в шею, расцарапывал лицо, сворачивал набок голову. Я не издала ни звука. Зато он стонал за двоих. Ему было больно?
Наконец я почувствовала, что он съежился внутри меня. Потом зашевелился, поковырял в носу. Когда он отвалился, что-то вытекло из меня и потекло по бедрам. Я посмотрела: на нашей единственной простыне расплывалось большое пятно густой крови, смешанной с чем-то белым. Он подтерся моим платьем и критически оглядел меня:
— М-да, на богиню красоты не похожа, верно?
Он оделся, поставил ногу мне на живот и глядел с высоты. В глазах потемнело, я плохо различала его лицо. На мою переносицу шлепнулся большой плевок.
— Тьфу, ободранный кролик.
Паучок между балками все плел и плел свою паутину.
— Господин насекомое! — донеслось, когда он спустился по скрипучей лестнице. — С тебя причитается. За то, что я объездил твою кобылку.
Взрыв смеха в ответ.
Будь я мужчиной, догнала бы его и вонзила в спину кинжал. Как только гости отбыли, отец, не сказав мне ни слова, отправился продавать чайники.
Из сумрака возникла старая женщина — она медленно поднялась по лестнице ко мне в комнату. Я лежала и размышляла, как защититься, если на обратном пути Сын Военачальника опять остановится у нас.
— Не бойся, — сказала старушка. — Дерево поможет тебе. Оно подскажет, когда нужно бежать и прятаться.
Я догадалась, что она — призрак, потому что ее губы шевелились беззвучно, и лишь когда они сомкнулись, я услышала слова. И еще потому, что свет от лампы проходил через нее насквозь и у нее не было ног. Я поняла, что она добрый дух, потому что она присела на сундук в изголовье моей кровати и запела колыбельную про кота, который плывет на лодочке по реке.
Через десять, а может, через двадцать дней вернулся отец — без гроша. Я спросила его, где же деньги, а он ответил, чтоб не совалась, а то высечет. Зимовали мы в деревне вместе с моими двоюродными сестрами, и они рассказали, как было дело. Отец отправился в Лэшань и там потратил половину моего выкупа на опиум и бордели. На вторую половину купил еле живую лошаденку, которая издохла по дороге.
Я была наверху, когда до меня донеслись голоса. Как парень с девушкой подошли, я не видела. Я их услышала, когда они были уже возле Дерева. Сквозь щель в стене я немного подглядела за ними. Ее лицо было сильно раскрашено, как у дочери торговца или у продажной женщины. Грудь очень пышная. У юноши на лице такое выражение, какое бывает у мужчин, когда они сильно хотят чего-нибудь. И девушку не сопровождала никакая пожилая родственница! Она отвела руки за спину и прислонилась к Дереву там, где его ствол так красиво изгибается, как девичья фигура. Там еще каждую весну цветут фиалки, но этого она не могла видеть.
Юноша тяжело дышал.
— Клянусь, я буду любить тебя всю жизнь! Правда!
Он положил руки ей на бедра, но она сбросила их.
— Ты обещал мне радиоприемник. Где он? Давай!
Голос у девушки капризный и властный.
— Я готов отдать тебе жизнь!
— Принес свой приемник или нет? Такой маленький, серебристый, ловит Гонконг?
Я спустилась во двор. Лестница скрипела, но они были так поглощены каждый своим интересом, что заметили меня, только когда я подошла к курятнику.
— Не угодно ли чаю?
Они отпрянули друг от друга. У парня уши покраснели, как помидор. Она, наверное, благодарна мне за то, что я спасла ее честь. Нет, не похоже. На лице ни малейшего смущения, руки сложены, ноги расставлены широко, как у мужчины.
— Да, чаю.
Они подошли к чайному домику. Девушка села нога на ногу, достала из сумочки зеркальце и губную помаду. Он сел напротив и уставился на нее, как пес на луну.
— Приемник, — требует она.
Он достал из своей сумки блестящую коробочку и вытянул из нее длинный прутик. Девушка взяла, прикоснулась к коробочке пальцем, и откуда ни возьмись в комнату ворвались женский голос, южный ветерок, слова любви, музыка.
— Откуда она поет?
Девушка соизволила заметить меня.
— Это последний хит из Макао. А ты уже слышал его? — обратилась она к спутнику.
— А то нет, — мрачно ответил он.
Все-таки есть на свете вещи, которых я никогда не пойму.
Отец орет на меня так, что куры переполошились.
— Ах ты, грязная шлюха! Идиотка! И это после всего, что я сделал для тебя! Всем для тебя пожертвовал! А ты вот как отблагодарила меня! Если б ты родила мальчика, Сын Военачальника озолотил бы нас! Озолотил! Мы жили бы у него во дворце! Я был бы важной шишкой! Слуги со всех сторон! Подносят заморские фрукты! А ты! Кто ж захочет признать такое непотребство?
И он ткнул пальцем между ножек моего ребеночка. Дочка заплакала. Всего пять минут от роду, и вот уже первый урок.
— Ты продалась за паршивый горшок! Угробила все мои надежды выдать тебя удачно замуж!
Одна из тетушек выводит его из комнаты.
Дерево заглядывает в окно и улыбается мне.
— Правда, она красавица? — спрашиваю я.
На личике моей девочки затрепетали зеленые тени от листьев — Дерево кивает.
Спустя несколько дней все было решено. Мою дочь возьмут на воспитание родственники, которые живут в долине, на расстоянии трех дней верхом. У них богатое хозяйство, много земли, для них еще один рот не обуза. Дядюшка сказал — дальнее расстояние покроет позор, который я навлекла на семью. Хотя честь мне, конечно, ничто не вернет. Может, через несколько лет какой-нибудь старый вдовец и согласится взять меня в жены вместо сиделки. Если только мне повезет.
Я тогда же решила, что постараюсь обойти такое везенье стороной.
Мои дядюшки порешили, что японцы никогда не заберутся ни вглубь, до Янцзы, ни вверх, в горы. Каждый знает, что японскому солдату нужно куда больше кислорода, чем обычному человеку, поэтому они никогда не одолеют Святой горы. И значит, война нас не коснется. Многих местных парней призвал Военачальник, и их послали воевать на стороне какого-то союза, но за пределами долины. В далеком, может, и вовсе несуществующем мире, в краях со странными названиями — Маньчжурия, Монголия и еще как-то.
Ни черта мои дядюшки не смыслят. Однажды мне приснилась пещера, а в ней — глиняный кувшин с рисом. Я спросила монаха, что значит мой сон, и он ответил — это знак от Учителя нашего, Будды.
Когда на Святой горе дует ветер, он приносит звуки издалека, а ближние звуки уносит вдаль. Чайный домик скрипит от старости — ленивый отец ни разу в жизни не взял в руки молотка, чтобы его подправить, и Дерево тоже скрипит. Так и вышло, что мы ничего не слышали, пока не раздался стук в окна.
Отец спрятался в шкаф. Я прислушивалась с тревогой, но заранее приняла судьбу, уготованную мне Учителем нашим Буддой. Закуталась в шаль. Эти люди говорили не на нашем языке. И даже не на кантонском или мандаринском наречии. Они издавали странные звуки, вроде тявканья. Я смотрела на них сквозь щели в досках. При свете лампы толком не разглядишь, но на вид вроде почти как люди. Мой двоюродный брат рассказывал мне, что у чужеземцев нос как у слона, а волосы как у больной обезьяны. Но эти выглядели в общем как мы. На форме вышит значок, похожий на головную боль, — красный кружок с полосками наподобие приступов боли.
Вдруг прямо в лицо ударил свет фонарей, нас с отцом схватили и потащили вниз. В комнате валялись перевернутые горшки и миски, горели фонари, было полным-полно мужчин. Они нашли и разбили наш ящик с деньгами. Над значками у них еще какая-то штучка с крыльями. И кругом пахнет мужчинами, мужчинами, мужчинами. Нас поставили перед мужчиной в очках, с блестящими усами.
Я была кормильцем в семье, но молча уставилась в пол.
— Чашку хорошего зеленого чая, господин? — прошептал отец, не переставая дрожать.
Этот, в очках и с усами, мог говорить на кантонском наречии, только выжатом, как бельевым катком.
— Мы ваши освободители. Мы реквизируем эту деревенскую гостиницу именем его величества императора Японии. Святая гора теперь входит в состав Азиатской зоны процветания. Мы прибыли сюда, чтобы освободить нашего исстрадавшегося Китай-батюшку из-под ига европейских империалистов. Немцы не в счет, этот народ хранит честь и расовую чистоту.
— О! — говорит отец. — Это хорошо. Я уважаю честь. Я и сам исстрадавшийся отец.
Тут хлопнула дверь — я даже сперва подумала, что это выстрел, — и вошел военный, весь увешанный медалями. Блестящие Усы отдал честь Увешанному Медалями и что-то протявкал. Увешанный Медалями внимательно посмотрел на моего отца, затем на меня. Улыбнулся краешком рта. И что-то негромко протявкал остальным.
Блестящие Усы повернулся к отцу и рявкнул:
— Принимал преступников в своей гостинице?
— Как можно, господин! Мы ненавидим этого поганого козла, Военачальника! Его сын изнасиловал мою дочь!
Блестящие Усы превратил слова отца в тявканье, глядя на Увешанного Медалями. Тот недоуменно приподнял брови и что-то проворчал.
— Мы рады слышать, что твоя дочь всегда готова доставить удовольствие проезжим. Но нам досадно слышать, как ты поливаешь грязью нашего союзника, Военачальника. Он вместе с нами старается избавить долину от коммунизма.
— Нет, я хотел сказать…
— Молчать!
Увешанный Медалями засунул дуло пистолета в рот моему отцу и сказал:
— Кусай!
Посмотрел отцу в глаза и приказал:
— Крепче кусай.
И что есть мочи ударил отца в подбородок. У него изо рта показались обломки зубов. Увешанный Медалями рассмеялся. Кровь капала у отца изо рта, пол покрылся пятнами, как маками. Отец попятился назад и угодил, будто нарочно, в корыто с водой.
От хохота державший меня солдат ослабил хватку. Я врезала ему по коленке бутылью с маслом, а лампу, стоявшую передо мной, запустила в другой конец комнаты. Что-то упало, что-то разбилось, кто-то закричал. Я наклонила голову и бросилась к выходу. Учитель наш Будда позаботился, чтобы у меня в руке оказалась медная палочка для еды, и распахнул дверь, едва мои пальцы ее коснулись, и захлопнул ее за мной. Снаружи стояли трое японских солдат, один крепко схватил меня, но я вонзила палочку ему в щеку, и он разжал руки. Двое других побежали за мной, но ночь была безлунная, а я знала каждый камушек, каждый сучок, все медвежьи тропы и лисьи ходы. Я свернула с дороги в сторону, и преследователи проскочили мимо.
Только когда я добралась до пещеры, сердце стало биться потише. Внизу простиралась Святая гора, лес колыхался под ветром, как море в моих снах. Я укрылась шалью и смотрела в проем на ночное небо, пока не уснула.
Отец был весь черный от побоев, но держался на ногах. Бродил, хромая, среди руин чайного домика. Рот напоминал гнилой помидор.
— Это все из-за тебя! — закричал он, увидев меня. — Сама и чини. Я уезжаю к брату. Вернусь через пару дней.
И отец заковылял вниз по склону. Когда он вернулся — спустя несколько недель, — это был дряхлый старик, который ждет смерти.
Моя доченька расцвела и превратилась в первую красавицу во всей округе, сказали мне тетушки. За нее уже дважды сватались — а ведь ей только двенадцать. Но ее опекун отклонил оба предложения, он метит выше. Скоро долина должна перейти к гоминьдановцам, и он хочет через нее породниться с новой властью. Он даже рассчитывает во время сватовства выторговать себе сытную должность. За деньги наняли фотографа, и он снял мою девочку на карточки, которые пустили по рукам среди женихов из самого лучшего общества. Когда зимой я гостила в деревне, тетушка показала мне эту карточку: в волосах лилия, на губах невинная, едва заметная улыбка. От гордости мое сердце забилось сильнее, да так и не успокоилось.