И вот однажды пришел верблюд к озеру напиться. Увидел в воде свое отражение и замер от восхищения! «Какая красота! — думал верблюд, — Я самое прекрасное животное на свете!»
И тут из леса вышел — как вы думаете, кто? — олень! Он вздыхал, из глаз его текли слезы.
— Что с тобой? — спросил верблюд, — О чем ты горюешь?
— Лесные звери пригласили меня на праздник, да еще почетным гостем.
— Так это же замечательно! Будет пир горой, наешься до отвала!
— Как же я могу пойти на праздник такой некрасивый, с такой лысой головой? Там будет тигр — сам знаешь, какая у него прекрасная шуба. Там будет орел — сам знаешь, какие у него нарядные перья. Пожалуйста, верблюд, одолжи мне свои рога. Всего на два-три часа. Схожу на праздник — и верну, честное слово. Сегодня вечером. Ну в крайнем случае завтра утром.
— Хорошо! — великодушно ответил верблюд, — Вид у тебя и правда довольно-таки уродливый. Я выручу тебя. Бери мои рога.
И верблюд снял рога и отдал их оленю. Тот с гордым видом поскакал прочь.
— Эй! — крикнул верблюд ему вслед. — Смотри не запачкай мои рога ягодным соком! Или что там у твоих лесных друзей принято пить на пирах?
В лесу оленю повстречался конь.
— Привет! — говорит конь. — Хороши рога! Где достал?
— Да, рога что надо! — отвечает олень. — Верблюд дал.
«Мм, может, и мне верблюд что-нибудь даст, если попрошу хорошенько», — подумал конь.
Верблюд по-прежнему стоял на берегу озера, попивал водицу, поглядывал по сторонам.
— Добрый день, дорогой верблюд! — говорит конь. — Какой у тебя замечательный хвост! Не согласишься ли поменяться со мной? Ненадолго, всего на один вечер. Ну в крайнем случае до утра. Я собираюсь навестить одну молоденькую кобылку. Она так тобой восхищается! Представь, как она обрадуется, если я заявлюсь в ее загончик с твоим хвостом!
Верблюд был польщен.
— Правда? Восхищается, говоришь? Ну что ж, давай поменяемся. Только смотри не запачкай. И не потеряй. Это самый красивый хвост на свете, как-никак.
С тех пор прошло много дней и лет. Олень до сих пор не вернул верблюду рога, а у коня — сами видите — на скаку развевается по ветру длинный хвост. А верблюд приходит к озеру на водопой, видит свое безобразное отражение, фыркает и от огорчения даже забывает, зачем пришел. А замечали вы, как верблюд вытягивает шею и внимательно всматривается в даль? Это он высматривает, не бегут ли олень с конем вернуть ему рога и хвост. Вот почему у верблюда всегда такой печальный вид.
Пыльные чертенята, словно кенгуру, скачут из-под колес джипа. В этой каменистой пустыне водятся только скорпионы да миражи.
Днем брат Бодоо останавливается возле одинокой юрты. Рядом пасется верблюд, но людей не видно. Брат Бодоо заходит в юрту, чтобы перекусить и напиться, — в Гоби это дозволено этикетом. Верблюд фыркает совершенно по-человечески. На душе у брата Бодоо на миг теплеет, но я не успеваю определить источник этого тепла. Ветер дует сильно, но бесшумно: на его пути нет препятствий.
Снова садимся в джип. Вдали проносится стадо газелей. Оно напоминает стайку мальков в реке. Мы направляемся к долине под названием Пасть Стервятника. Там магазин, в котором закупаем провизию и бензин, чтобы хватило до Баянхонгора. Говорят, что Бодоо проехал здесь утром. Скоро мы встретимся.
Высоко в небе кружат ястребы. На опушке леса появляется гобийский медведь — один из немногих уцелевших. Их осталось меньше сотни. Брат Бодоо укладывается поспать в джипе. Ночи очень холодные, даже летом, и он укрывается несколькими одеялами. Во сне видит кости и камни с дырками.
На следующий день длинный переезд — восемьдесят миль без остановки по дюнам, вверх, вниз, вверх, вниз. Брат Бодоо поет бесконечные песни, каждая — в несколько миль длиной. Среди дюн виднеются кости и камни с дырками. Песчаная страна мертвых.
Впереди стоит джип. Брат Бодоо подъезжает к нему и глушит двигатель. На заднем сиденье джипа под импровизированным балдахином спит человек.
— Все в порядке, друг? — обращается к нему брат Бодоо. — Помощь не нужна? Может, воды? Тебе что-нибудь нужно?
— Да! — Человек резко поднимается, открывая лицо; челюсти жуют жвачку, — Мне нужен твой джип. Мой сломался.
И Пунсалмагийн Сухэ-батор дважды стреляет из своего пистолета в моего хозяина: по пуле в каждый глаз.
*Никто не отзывается. Костер светит, но не греет. Наверное, снаружи ночь. Если только есть «снаружи». Я гол, я лишен хозяина. Рядом люди разного возраста. Все лица обращены в одну сторону. Кто-то кашляет. Это брат Бодоо. Раны у него на глазах затянулись. Пытаюсь переселиться в него, но в призраке я обитать не могу. Никогда раньше не слышал такой полной тишины. Являясь тем, что я есть, я думал, что понимаю почти все. Оказывается, не понимаю почти ничего.
Одна фигура встает и выходит из юрты — прямо сквозь стену. Так просто? Я тоже подхожу туда.
— Простите, но вы, наверное, не сможете выйти, — говорит девочка, которую я сначала не заметил. Ей лет восемь, не больше, хрупкая, крошечная, как античная статуэтка.
— Почему? Ты не выпустишь?
— Дело не во мне. Выйти можно, если только для вас подготовлен выход.
Разлетаются вьюрки. Я смотрю на стену. На ней вообще нет дверей.
— Где же выход?
Она пожимает плечами и закусывает губу.
— Что же мне делать?
Лебедь уставился в пол. Девочка пожимает плечами.
Сальные свечи шипят и плюются. Юрта маленькая, но гостей в ней — тьмы и тьмы. Мириады ангелов балансируют на кончике иглы. Время от времени кто-нибудь из гостей встает, делает шаг и выходит через невидимый выход в стене. Стена юрты растягивается, размыкается, выпускает гостя и снова смыкается за его спиной, как водяная завеса. Я попытался выскользнуть за компанию, но передо мной стена даже самую малость не подалась.
Монах в шафрановом балахоне и желтой шапочке вздыхает.
— Зубы болят, — поясняет он.
— Сочувствую, — отвечаю я.
Девочка разговаривает со своим нервным сурком.
Это лошади проскакали или гром прогремел? Лебедь расправляет крылья и вылетает сквозь крышу. Брат Бодоо выходит через дверь.
— Почему я не могу выйти? Другие же выходят.
Девочка, играя в «веревочку», приподнимает бровь:
— Ты сам так решил.
— Я ничего не решал!
— Все представители твоего племени покидают тело, только пока оно еще живое!
— О ком это ты — моего племени?
Монах в желтой шапочке что-то шепчет сквозь обломки зубов ей на ухо. Она недоуменно смотрит на меня.
— Ну хорошо, — наконец соглашается она. — Ситуация и правда необычная. Но что же я могу поделать?
Монах оборачивается ко мне:
— Прости, зубы… Время истекло… Я выполнил свое обещание.
И выходит из юрты сквозь стену.
Последней выходит девочка с сурком на руках. Она пожалела меня, и мне не хочется, чтобы она уходила. Я остаюсь совсем один.
Я снова нахожусь в человеческом теле. Стены юрты оживают — они вздрагивают, пульсируют, реагируют на шум и голоса. Я обследую верхние этажи сознания своего хозяина и не обнаруживаю там ровным счетом ничего. Ни воспоминаний, ни следов жизненного опыта. Даже имени нет. Пустое «я». А голоса откуда? Заглядываю глубже. Шепотки, следы бесцельного покойного существования. Побуждаю хозяина открыть глаза, чтобы понять, где мы находимся, но они не открываются. Проверяю, есть ли у него глаза. Есть, но открывать их он не умеет. Мы находимся в месте, не похожем ни на что, и мой хозяин о нем ничего не знает. Мой хозяин вообще ничего не знает. Может, слепоглухонемой? Его мозг чист. Настолько чист, что мне становится страшно.
Покой сменяется судорожным страхом. Мое присутствие обнаружено? Узел боли затягивается все туже. Ужас, панический ужас — подобного мне не приходилось наблюдать с тех пор, как я взломал мозг моего первого хозяина. Завеса раздвигается, и меж раздвинутых ног матери мой новый хозяин вылетает в мир, возмущаясь бесцеремонным обращением. Холодный воздух охватывает со всех сторон! Свет, слишком яркий свет даже через закрытые веки заставляет его нежный мозг вибрировать.
Через пуповину переселяюсь в мать и попадаю в океан эмоций глубоких и противоречивых: изнеможение и ликование, чувства потери и обретения, опустошенности и полноты, и обрывки воспоминаний, и хищные когти страсти, и решение — больше никогда в жизни не обрекать себя на такую пытку. Я забыл выставить защиту и чуть не потонул в этом океане.
Однако пора браться за работу.
Другая юрта. В юрте тепло, светло, тень от оленьих рогов на стене. Наконец-то я разобрался со своим местонахождением. У меня две новости: хорошая и плохая. Хорошая: я в Монголии, в теле монголки. Плохая: меня занесло гораздо севернее того места, куда направляется Бодоо. Мы недалеко от границы с Россией, в провинции Ренчинхумбе, в районе озера Цаган-Нур и города Дзолон. Сейчас сентябрь, скоро выпадет снег. Повитуха — бабушка младенца, которого я только что покинул. Она улыбается дочери и кладет ей на живот кусок льда для обезболивания. Волосы у нее спутанные, лицо круглое, как луна. В углу, напевая, хлопочет женщина с кастрюлей горячей воды и кусками ткани и меха — сестра роженицы. Тишина, если не считать этой негромкой протяжной песни.
Сейчас раннее-раннее утро. Мать измучена своим долгим, тяжким трудом. Я притупляю боль, погружаю ее в глубокий сон и помогаю растерзанному телу набраться сил. Пока моя хозяйка спит, я размышляю, где же я находился после того, как Сухэ-батор убил моего хозяина. Та странная юрта — галлюцинация? Я грезил? Но разве это возможно? Ведь я есть только сознание. Может ли у меня, как у людей, быть подсознание, о котором я ничего не знаю? И каким образом я заново родился в Монголии? Почему и благодаря кому? И кто был монах в желтой шапочке?
Откуда мне знать, не живет ли во мне бестелесный, который управляет моими действиями? Как вирус внутри бактерии. Впрочем, я наверняка почувствовал бы присутствие постороннего.
Но ведь и люди думают так.
Дверь открылась и впустила лучи восходящего солнца, а с ними — отца ребенка, дедушек, бабушек, сестер, братьев, дядюшек и тетушек.
Все они ночевали в соседней юрте и сейчас пришли, радостные и возбужденные, приветствовать нового члена рода. Их речь я понимаю с трудом — придется учить новый диалект монгольского языка. Усталая мать светится счастьем. Младенец громко плачет, и все подходят к нему.
Покинув мать, я переселяюсь в отца новорожденной в тот момент, когда он целует жену. Балжин называла это племя «оленьи люди». Олень дает им пищу, одежду, служит валютой. Они ведут полукочевой образ жизни. Несколько раз в году появляются в Дзолоне, чтобы обменять мясо и шкуры на разные товары и продать китайским скупщикам порошок из оленьих рогов, который ценится в Китае как афродизиак. Если не считать этих приездов, оленьи люди не общаются с миром. Когда русские, чтобы доказать правильность идей социализма, пытались создать пролетариат в этой лишенной промышленности стране, среди оленьих людей им не удалось даже провести перепись населения. Оленьи люди уцелели и тогда, когда были уничтожены все буддийские монахи в округе.
Моему хозяину всего двадцать лет, его сердце через край переполнено гордостью. Я редко завидую людям, но сейчас завидую. Сам я бесплоден, всегда таким был и буду. У меня нет генов, которые я мог бы передать по наследству. Для моего хозяина рождение отпрыска — тот последний мост, по которому он окончательно вступает в зрелость, повышая свой статус среди ровесников и даже среди старших. Лучше, конечно, если б родился сын, но никто не собирается останавливаться на достигнутом.
Зовут моего хозяина Бэбэ. Он закуривает и выходит из юрты. Я завидую простоте его мыслей. Он знает, как скакать на оленях, как сдирать с них шкуру, какой олений орган, если его съесть сырым, от какой болезни излечивает. Он знает много легенд, но никогда не слышал о троих, которые задумались о конце света.
Ночь отступает, капля по капле возникают лужицы света. В соснах вокруг селения начинают шептаться серые тени. Проезжают ранние всадники, по морозцу копыта скрипят на каждом шагу. Падучая звезда рассекает небосвод.
Так что же мне делать теперь?
Мое намерение продолжать поиски неизменно. Других зацепок, кроме Бодоо, у меня нет. Нужно вернуться на юг, добраться до города Баянхонгор. Если бы я имел доступ к музейной сети, я быстро обнаружил бы его. С тех пор как он бежал от Сухэ-батора, прошло три месяца. Я потерял время, но чего у нас, бессмертных, в избытке, так это времени.
Под моим влиянием Бэбэ говорит старой женщине, что у него срочные дела в городе. Мне не хочется разлучать молодого отца с семьей, с новорожденной дочерью, но старая женщина охотно выпроваживает нас. Мужчины только путаются под ногами.
Бэбэ со своим старшим братом скачут через леса, по расщелинам между гор, по берегам узких озер. Ивы, рыбачьи лодки, дикие гуси. На вершине холма стоит горный козел. От Бэбэ я узнаю про лосей, лосих, рысей, архаров, волков. Я узнаю, как ставить капканы на диких кабанов. Мы встречаем медведя, который бьет лапой по воде, ловя в озере лосося. Радуги четкие, солнечные лучи пробиваются сквозь туман. Дороги нет, но грязь застыла на морозе, и поэтому ехать легко.
Бэбэ разговаривает с братом о дочери, о том, как ее назвать. Я удивляюсь силе их кровных связей. Все мои хозяева монголы имеют одну общую черту: семья для них крепость, в которой они находят защиту, исцеление, любовь, рождение и смерть. К этому чувству я, ведя паразитическое существование, могу только прикоснуться через посредника, но не пережить.
Если только не… Эта надежда и заставляет меня продолжать поиски.
Дзолон — еще один обветшалый город. Деревянные домишки, бетонные блоки. Старые грузовики ржавеют в лужах, из которых пьют собаки. Совершенство неба портит только дым от электростанции. Очередной завод-призрак, среди труб которого проросли молодые деревца. Очередь перед покосившимся сараем — единственным в городе рестораном. После встречи с хозяином кожевенной мастерской Бэбэ обычно заходит сюда выпить.
— В городе появились иностранцы, — сообщает ему бородатый охотник в очереди, — Круглоглазые.
— Русские, что ли? По торговым делам?
— Нет, не русские.
Когда Бэбэ входит в ресторан, я вижу Каспара и Шерри. Каспар тычет вилкой в тарелку, а Шерри прикладывает компас к карте.
— Привет! Рад вас видеть! — ляпаю я, не успев подумать.
Местные жители потрясенно смотрят на Бэбэ. Они понятия не имели, что этот пастух-кочевник может говорить на каком-либо языке, кроме монгольского с оленьим акцентом.
— Привет! — отвечает Шерри, отрываясь от карты.
У Каспара в отличие от нее в глазах появляется настороженность.
— Как вам наша страна? — спрашиваю я.
Другого выхода нет: надо закончить разговор, а потом стереть из памяти Бэбэ шок, который он пережил, заговорив на неизвестном ему языке.
— Прекрасная, прекрасная страна! — в один голос отвечают Каспар и Шерри.
— По крайней мере, в ней полно сюрпризов, — кивает Бэбэ. — Желаю приятного путешествия. Советую поскорей, до наступления морозов, перебраться в более теплые края. Может, на берег океана. Вьетнам в ноябре — просто сказка, особенно горы. По крайней мере, раньше так было…
Бэбэ отходит, садится за столик и, дожидаясь брата, заказывает еду. Его племя пользуется кредитом у хозяина ресторана, а расплачивается оленьим мясом. Мое внимание привлекает улан-баторская газета трехнедельной давности. Читать Бэбэ не умеет. Письменности на оленьем языке нет, в племени нет школ. Новостей в газете очень мало, в основном лакировка действительности да еще запоздалый репортаж о торжествах по случаю национального праздника. Все это совершенно не интересует Бэбэ, который редко уезжает из племени, дальше Дзолона не уезжал никогда и не имеет такого желания.
На странице некрологов замечаю заголовок: «Двойная потеря для монгольской культуры».
Бодоо мертв.
Меня охватывает отчаяние. Я успел забыть, каково это.
Выходит, что Бодоо скончался на той же неделе, что и его брат. В обоих случаях смерть наступила в результате сердечного приступа. Благодаря Сухэ-батору я знаю, что это излюбленное монгольским КГБ объяснение гибели инакомыслящих.
Мы переживаем эту трагедию тем более глубоко, что перед смертью ученый готовил к изданию труд всей своей жизни — полное собрание сказок и легенд монгольского народа. В память о великом этнографе мы публикуем одну из сказок в его пересказе.
Надо было велеть Сухэ-батору съехать с обрыва. Черт бы подрал мерзавца. Да и меня тоже.
Кто-то хлопнул Бэбэ по плечу. Его рука тянется к карману с охотничьим ножом. За его спиной стоит, пошатываясь, в стельку пьяный тип.
— Какого хрена ты притворяешься, будто читаешь газету? А, олений человек? И о чем ты толковал на каком-то паршивом языке с иностранцами? Где ты вообще был, когда я боролся за демократию? Хотел бы я знать!
Глаза его налиты водкой и кровью.
— Ты не умеешь читать по-русски. Ты не умеешь читать по-монгольски. Ведь не на оленьем же языке написана эта газета! Где ты был, черт подери, когда я строил коммунизм? Хотел бы я знать! Ну-ка, давай почитай мне вслух! Давай-давай, оленья башка! Охота послушать сказку… — И проорал: — Водки еще!
Я вернулся к исходной точке поисков. От злости я был готов вселиться в этого кретина, чтобы размозжить ему башку об стену, но вовремя одумался. Толку-то? И стал вслух читать сказку. Чтоб почтить память Бодоо.
Давным-давно, когда на свете еще не было бурят, по южному берегу озера Байкал бродил Хори Тумед, молодой охотник. Зима уже начинала подтаивать и капала с веток серебристых берез, капля за каплей. Хори Тумед любовался бирюзовыми горами на том берегу озера.
Присев отдохнуть, охотник заметил, что очень низко над озером с северо-востока летят девять лебедей. Хори Тумед почувствовал беспокойство: лебеди летели кружком, в полной тишине. Хори Тумед испугался — колдовство! — и залез в дупло суковатой ивы. Едва он спрятался, как лебеди коснулись земли и превратились в прекрасных девушек: лица сияют, как снег, шеи длинные, руки тонкие, волосы иссиня-черные, и каждая следующая еще краше предыдущей. Девушки-лебеди разделись, повесили платья на ветви той самой ивы, в которой скрывался молодой охотник, и вошли в воду. Ноги охотника налились тяжестью — но не от страха, а от любви и желания. Он выждал, пока девушки отплыли подальше от берега, осторожно вылез и украл одно из платьев.