Без четверти шесть. Поторапливаем засмотревшихся посетителей. Дождь не прекращается, время не стоит на месте. Главный хранитель Рогоршев уже прихорашивается в ванной при кабинете. Не так уж много мужчин ухаживает за своим телом. Хорошо бы перекурить. Господи боже мой, чем скорей мы с Руди свалим из этого проклятого города, тем лучше. Говорю ему: «Слушай, Руди, давай зараз стибрим десяток шедевров! Какого-нибудь там Пикассо, а в придачу Эль Греко и Сезанна! И дело с концом — через семьдесят два часа в Швейцарии, покупаем шале и продаем потихоньку по шедевру в год». Пляжи, яхты, водные лыжи летом. Я уже придумала, как обставлю свой будуар. И непременно куплю леопардовую шубу до пят. Местные жители станут звать меня «снежная королева из России». А все бабы сдохнут от зависти и будут ревновать ко мне своих миллионеров-сыроваров. И совершенно напрасно. Для меня существует только один мужчина — Руди. Уверена, там, вдали от здешнего безумного убожества, он сможет наконец разогнуться. В теплое время года будет учить наших детишек плавать. Зимой будем все вместе кататься на лыжах. Как полагается дружной семье.
— Ну давай, Руди, пожалуйста! — уговариваю я его. — Это же так просто! А Грегорский в любой момент сделает визы.
— Ничего не просто! — возражает Руди. — Забудь, что ты женщина, и хоть раз пошевели мозгами. Если до сих пор мы выходили сухими из воды, то только потому, что знали меру. Если вынесем картин больше, чем Джером сможет сделать копий, то пропажу обнаружат. Число пропавших картин умножь на десять — столько козлов Интерпол пустит по нашему следу. Умножь на двадцать сумму, которую мне придется выложить, чтоб отмазаться. Умножь на тридцать трудности, с которыми я столкнусь при поиске покупателя. И умножь на пятьдесят срок, который мы получим в итоге!
— Большое спасибо, что занимаешься со мной арифметикой. Тебе-то хорошо упражняться в арифметике. Не тебя же эта лысая свинья регулярно трахает!
Тут обычно Руди взрывается и если выпил, то может и приложить меня слегка — так, слегка, просто потому, что выпил. Он уходит злой, где-то болтается и может не появляться день, а то и два. Конечно, ему нелегко — ответственность давит.
— Люблю тебя! — стонет главный хранитель Рогоршев, подпрыгивая верхом на мне.
Мой лифчик болтается у него на шее.
— Я твой зайка! Съешь меня! Проглоти! Всего, целиком! Ах ты, моя шлюшка, моя госпожа, обожаю тебя!
Я знаю, он представляет на моем месте Татьяну. Вот и прекрасно. Авось, скорее кончит, и я смогу закурить. Я тоже представляю на его месте Руди, чтобы выдержать. Я украла у него кубинских сигар для Руди — пусть производит впечатление на деловых партнеров. Охватываю ногами гиппопотамью талию Рогоршева, чтобы он скорей кончил. Он визжит, как карапуз, который мчится на санках с обрыва, потом следует глубокий вздох, как у повешенного, и наконец наступает благословенная тишина и кушетка восемнадцатого века перестает скрипеть.
— Боже мой, Марго! Как я люблю тебя!
Он целует меня в ямку над ключицей, и мне на миг кажется — он говорит правду. Может, изобрели алхимики философский камень, который способен превратить похоть в любовь?
— Ты ведь не ревнуешь меня к Татьяне, нет? Она никогда не сможет заменить тебя, Марго, любовь моя…
Я выпускаю колечко дыма и слежу, как оно плывет в дальний угол кабинета, где уже сгустился сумрак. Я почему-то представляю себе стаю диких лебедей и похлопываю его по лысому черепу. Он не утруждается даже снять носки. Со стены смотрит его портрет — приукрашенный до смешного. Прямо вершитель судеб.
Все алхимики были лжецы и мошенники, но это не имеет никакого значения. Я стараюсь для Руди. Он еще не знает, но мы будем-таки встречать Рождество в Цюрихе.
Главный хранитель Рогоршев всегда уходит раньше меня. В персональной ванной он принимает душ, чтобы его жене было легче делать вид, будто она ничего не замечает. Я тем временем для отвода глаз что-нибудь печатаю на машинке. Слышу, как он поет, намыливаясь, как шумит вода, смывая мой запах с его тела в канализацию. Он надевает свежую рубашку, целует меня, чтобы продемонстрировать нежные чувства, и выходит. Теперь я могу заняться счетами для подставной компании Руди, оформить новый пропуск для Джерома или выписать несколько бесплатных приглашений для клиентов Руди. Или просто смотреть на купола Андреевского собора. Обычно я ухожу в полвосьмого, не раньше. Джером хочет, чтобы охрана привыкла к тому, что я задерживаюсь после работы.
— Ну, прихватили сегодня что-нибудь хорошенькое? — улыбается своей масляной улыбочкой начальник службы безопасности у служебного выхода.
Вот бы он в один прекрасный день лопнул и захлебнулся собственным дерьмом — хорошо бы полюбоваться на это зрелище. Он знает о моих шашнях с Рогоршевым и сам положил глаз на меня. Это входит в наши планы — чтобы как можно больше народу знало. Он обыскивает меня! Меня, Марго Латунскую! Он, придурок, который откосил от армии, а теперь воображает себя Рэмбо — как же, у него ведь есть блестящий значок и рация! Его пальцы двигаются по моей груди несколько медленнее, чем следовало бы. Я мечтаю, как доберусь до него из Цюриха.
— Нет, шеф, — бормочу я, бедная испуганная овечка. — Сегодня никаких шедевров не прихватила.
— Хорошая девочка. А как там полотеры…
— Будут через три недели. День в день. В девять тридцать вечера.
— Значит, через три недели. День в день.
Он открывает вертушку и выпускает меня. Чувствую, как ощупывает меня взглядом. Я не виню его, хоть он мне и противен. Ничего не поделаешь — для мужчин я всегда обладала магической притягательностью.
Зимой я езжу на троллейбусе или на метро. В другое время года предпочитаю пройтись пешком. Если погода хорошая, люблю прогуляться до Троицкого моста, пройти по Марсову полю. В дождь сразу иду на Невский проспект, на эту улицу призраков, — уж если существуют улицы призраков, это точно Невский. Джером говорит, что в каждом городе есть своя улица призраков. Вот дом, в котором я некогда занималась любовью с деятелем Политбюро. Сейчас в нем офис «Американ экспресс». Иду мимо касс Аэрофлота и маленького армянского кафе, мимо Строгановского дворца и Казанского собора. Кругом эти новые магазины: «Бенеттон», «Найк», «Бургер-кинг». Есть магазин, в котором не продают ничего, кроме фотопленки и брелоков для ключей. А рядом выставлены швейцарские часы и «ролексы». Наверное, сейчас во всех городах мира центральные улицы похожи друг на друга. В подземном переходе привычные шеренги нищих и стайки музыкантов. Покупаю в ларьке пачку сигарет и маленькую. Вряд ли найдется в мире город, где уличные музыканты могут соперничать с нашими. Тут и саксофонист, и струнный квартет, и тоненькая девушка, извлекающая гулкие звуки из толстой длиннющей деревянной трубы — диджериду, и украинский хор — конкурируют из-за рублей прохожих. Если я и даю, то только на церковь. Сама не знаю почему — церковь мне никогда ничего не давала. У нищего в руках обычно табличка с горестной историей, часто на нескольких языках. Читают эти истории только иностранцы. Петербург стоит на горестных историях, сколько их зарыто в его болотах.
Перехожу Аничков мост и поворачиваю налево. Мой дом четвертый. Тяжелая железная дверь, за ней — будка, в которой дремлет консьерж. Мимоходом проверяю почтовый ящик — надо же, там письмо, от моей дорогой хворающей сестрицы. Прохожу через заросший сорняками дворик. Поднимаюсь на третий этаж. Если телевизор орет на полную мощность, значит, Руди дома. Руди не выносит тишины. Сегодня тихо. Вчера вечером мы немного поспорили из-за сроков нашего отъезда, и он, наверное, решил поплотнее заняться делами, чтобы мы могли скорее уехать, вот и задерживается. Ну и хорошо. На ужин пожарю рыбу, половину оставлю ему на сковородке — вдруг ночью придет. Бывало, он не ночевал день, максимум два. Не больше. Как правило, не больше.
Стоят белые ночи. К двум часам сгущается синева. А чуть погодя солнце снова восходит, тихо и незаметно. Я сижу в гостиной, вспоминаю прошлое, мечтаю о Швейцарии. На этом самом диване мы с адмиралом занимались любовью. У окна. Он рассказывал мне об океане, о Сахалине, о Белом море, о подводных лодках подо льдами. Мы смотрели на звезды. Складываю грязную посуду в раковину, включаю фумигатор от комаров. Кладу кубинские сигары в карман куртки Руди — найдет и вспомнит обо мне. Откуда-то доносятся звуки джаза. Раньше я бы непременно пошла туда, где музыка, и танцевала до утра под восхищенными взглядами. Лица мужчин разгорелись бы от желания. Они перехватывали бы друг у друга следующий танец.
Закуриваю очередную сигарету. Наливаю бренди. Совсем немного и не самого дорогого. Самый дорогой нужен Руди для деловых встреч — когда он приводит партнеров сюда. Подношу огонек зажигалки к конверту, не распечатывая, и кладу письмо сестры в пепельницу. Так ей и надо. Потягивая бренди, смотрю, как огонь превращает слова этой твари в струйку дыма. Она закручивается спиралью и тянется вверх. Вверх, все выше и выше.
Музыка стихла. Руди все еще нет. Малышка Няма, сытая и довольная, подходит, сворачивается клубочком у меня на коленях и засыпает, урча, пока я рассказываю ей о моих горестях.
*Джером заваривает чай. У него отточенные движения, как у официанта. Руди опять опаздывает. Руди всегда опаздывает минут на сорок. Прекрасный летний день, время обеда. В нагретом воздухе здания и деревья на Васильевском колышутся, будто водоросли под водой.
— Чем пахнет этот чай?
Джером задумывается, прежде чем ответить.
— Не знаю, как это будет по-русски. По-английски мы называем «бергамот». Это цедра одной разновидности цитрусовых.
— Понятно. Чудесный запах.
Больше мне ничего не приходит в голову.
Джером протягивает мне чашку на блюдце и садится. Он прекрасно говорит по-русски, но я никогда не знаю, о чем с ним говорить.
— Этот фарфор — все, что осталось от былой роскоши, — говорит он, — Настоящий Веджвуд. Стоит бешеных денег, но с тех пор, как ваше общество сидит в дыре, за него и гроша ломаного не получить. Смотри не разбей.
— Ни разу в жизни не разбила ничего красивого.
— Охотно верю.
Джером встает.
— Поскольку наш Роберт де Ниро, наш новоявленный богач, чем-то занят, покажу свою мазню тебе одной.
Он выходит в соседнюю комнату, где у него мастерская, и я слышу, как он расчищает путь. В садике у Андреевского собора камфорное дерево купается в солнечных лучах. За мостом Лейтенанта Шмидта на Английской набережной строят новую гостиницу. Сегодня праздник, День героев, поэтому на лесах никого нет. Под окном раздается рев спортивного автомобиля и скрип тормозов.
— Похоже, это Руди. — Джером выглядывает в окно.
Квартира Джерома расположена в неплохом месте, хотя с моей, конечно, не сравнить. В те дни, когда дует северный ветер, сюда доносится запах с химического завода, но в остальном — очень недурная квартирка. Больше моей, если учесть мастерскую, в которую он никого не пускает. В гостиной главное место занимает огромный буфет. Он возвышается, как алтарь в кафедральном соборе. Подарок Леонида Брежнева. Дома у Джерома чище, чем у любой женщины. При этом он обходится без женщин — и не только в смысле уборки. Интересно, все англичане такие чистюли или только английские гомики? Во времена холодной войны Джером работал на нас шпионом. Заодно в Кембридже читал лекции по истории искусства. Вот уже седьмой год в России ему не платят пенсии за военные заслуги, а в Англии он объявлен в розыск как изменник. Поэтому он находится в очень стесненных обстоятельствах. Он мечтает издать мемуары, но бывшим шпионам, которые торгуют своими откровениями, нынче цена рубль за дюжину. Единственный его талант, который пользуется спросом на рынке, это умение копировать старых мастеров. Поэтому он и попал в нашу команду. Я замечаю коричневую кожаную летную куртку, которая, судя по размеру, не может принадлежать высокому тощему Джерому. Закуриваю. Пепельницы нет, поэтому приходится воспользоваться блюдцем. В соседней комнате заиграли на пианино.
Возвращается Джером, скидывает с картины покрывало и косится на мою сигарету.
«Ева и змей», только кисти не Лемюэля Делакруа, а Джерома… как его там. Не знаю фамилии. Смита, Черчилля. Сам Джером никогда мне особо не нравился, но его мастерство восхищает.
— Не представляю, неужели кто-то в состоянии заметить разницу! Даже позолота на раме внизу потерта.
— Ну нет, есть недочеты. Кракелюры не совсем получились, — возражает Джером. — И потом, в девятнадцатом веке знали секрет приготовления синей краски, который потерян, и ни за какие деньги Грегорского его не вернуть. Так что работа далека от совершенства. Но вполне сойдет. Когда заметят разницу, будет поздно.
— Над «Евой» ты работал в два раза дольше, чем над остальными.
— Так это ж тебе, голубушка, не русский авангард! Кандинский с точки зрения копирования под силу маляру. Измерил длину полосок, подобрал колер и шлепай на холст! Нет, Делакруа требует другого подхода…
Я бы назвал это «труд любовного постижения». Будь моя воля, я бы поработал еще пару недель, но у Грегорского разыгрался аппетит — он требует от меня еще одной вещи до конца месяца. До смерти хочется прибрать оригинал к рукам, хоть ненадолго. А денег за него огребу — хоть «Титаник» со дна океана поднимай, хоть Бермуды покупай.
— Четверть Бермуд, — уточняю я. — Не забывай все делить на четверых.
— А ты знаешь, что Делакруа был другом Николая Первого? Император приглашал его расписывать собор Христа Спасителя, и он провел здесь несколько лет. Западный человек на службе у российского государства. Может, поэтому я так его понимаю.
Когда Джером начинает бормотать под нос, я чувствую себя совершенно лишней.
Условный стук в дверь. Я, вертя глазами в такт, жду, пока ритм достучат до конца. Все правильно. Но Джером все равно жестом выпроваживает меня на кухню и прикладывает палец к губам. Да, привычка перестраховываться — вторая натура.
— Открывайте, вы там! — орет Руди, как всегда, — Я продрог, как собака!
Джером облегченно вздыхает. «Продрог» — это значит, что Руди пришел один, не привел за собой хвоста и к его затылку не приставлен пистолет. «Холодрыга» означает «сматывайтесь через черный ход». Как это можно сделать с шестого этажа дома, в котором нет черного хода и даже пожарной лестницы, — уже другой разговор. Мальчики всегда будут играть в шпионские игры.
— Привет, детка! — здоровается со мной Руди.
Он вручает Джерому пиццу, которую захватил по дороге в одном из своих ресторанов. На нем новая кожаная куртка цвета черной смородины. Ему нравится называть меня «детка», хотя он моложе меня лет на восемь или девять. Он улыбается. Добрый знак. Он снимает большие темные очки и с восторгом смотрит на картину.
— Джером! Ты превзошел самого себя!
Джером издевательски кланяется.
— Как мило с твоей стороны, что заскочил на огонек!
Руди никогда не улавливает иронии Джерома, предоставляя мне обижаться за него.
— Джером, ты гений!
— Благодарю за похвалу. Делакруа мне действительно удался. Как прошла встреча с нашим покровителем из мэрии?
— Грегорский неотразим! Завтра утром пришлет человека, который заберет Делакруа.
Не нравится мне эта новость.
— Почему не ты сам едешь к покупателю?
Руди складывает руки, как Папа Римский:
— Хельсинки — не ближний свет, детка. Зачем мне тащиться туда? Они готовы сами пошевелиться — и ради бога. Значит, нас стали больше уважать. Еще это значит, что мне не придется рисковать своей шеей на таможне. Котенок, как мне не хватало тебя ночью…
Руди дурашливо улыбается. Не нравится мне эта дурашливость. Обвальный идиотизм на почве кокаина. Он протягивает руку к моей груди, но я не позволяю себя лапать. Руди со смехом валится на диван.
— Скажи ты ей, Джером!
Джером входит с тарелками и ножом для пиццы.
— Что ей сказать?
— Что над Грегорским крыша не протекает.
Джером хмурится:
— А если протекает и он решит нас сдать, то нас отымеют и в Петербурге, и в Виндзоре.
Улыбка на лице у Руди съежилась, как обгоревшая страница.
— Черт подери, да что на вас нашло сегодня? Солнышко светит, через две недели и сорок восемь часов мы станем на двести тысяч баксов богаче, а у вас такой похоронный вид, будто мать родную продаете торговцу человеческими органами! Если проблема в его гребаном величестве господине Грегорском, то поймите: в первую очередь отымеют его. Поэтому он больше не имеет дела с зелеными головастиками, только с серьезными людьми. У меня надежная крыша в этом городе. И не только в этом. У меня везде надежная крыша.
— О, святой Киаран [45], да никто и не сомневается, — говорит Джером с мученическим видом.
Не следовало ему делать такого вида. Руди вскипает.
— Да, черт подери, никто! Никто не сомневается! Сам Кирш не сомневается! Ширликер с дружками не сомневается! Артурчик Копейка не сомневается! Вы знаете, кто такой Артур Копейка? Это самый крутой — ясно? самый крутой — торговец героином от Берлина до Урала! Так почему же вы, мои друзья, думаете, что я слабее, чем тот сраный Борис Франкенштейн? Почему?
Джером повел совиным глазом.
— Говорят же тебе — никто не сомневается. Правда, Маргарита?
Мой бедный, бедный мальчик. Совсем укокошился.
— Ну что ты, Руди. Как можно сомневаться? — успокаиваю его я.
Руди перескакивает на другую тему, позабыв, о чем мы говорили:
— У тебя есть табаско? Эта грузинская сучка забыла положить соус. Сиськи что надо, минет делает отлично, но тупа как пробка. Напомните, чтобы прогнал ее, пока не слишком разжирела на такой зарплате.
— Ничего, я принесу табаско, — смеюсь я его милым шуткам. — Заварить тебе кофейку покрепче?
Он не буркнул «нет», значит — «да».