— Должно быть, это и правда сложно, если ты сам не знаешь. Я вот вообще не хочу становиться взрослой. Одни неприятности. Может, мне как-нибудь удастся вырасти и не стать взрослой…
— В этом-то вся проблема, дорогая: научиться быть взрослым и притом хорошим человеком. Некоторые за долгие годы так и не могут научиться… Или слишком поздно понимают, что сделали глупость.
— А ты с Миленой в одежде спишь?
Антуан так и подскочил. Он не ждал подобного вопроса. Взял дочь за руку, но она высвободилась и повторила вопрос.
— Почему ты спрашиваешь? Это так важно?
— А ты занимаешься с Миленой любовью?
Он воскликнул:
— Но Зоэ, это тебя совершенно не касается!
— Нет, касается! Если ты будешь заниматься с ней любовью, у тебя появится куча детей, а мне этого совершенно не хочется.
Он наклонился, обнял ее и тихонько прошептал ей на ухо:
— Я не хочу других детей, кроме Гортензии и тебя.
— Обещаешь?
— Обещаю… Вы обе мои любимые девочки, и вы занимаете мое сердце целиком, там больше ни для кого нет места.
— Значит, ты все-таки спишь одетым?
Он не решился солгать. И решил сменить тему разговора.
— Хочешь есть? Может, приготовить тебе плотный завтрак с яйцами, ветчиной, бутербродами и вареньем?
Она не ответила.
— Пойдем назад… Ты не против?
Она кивнула. Озабоченно нахмурила бровки. Призадумалась. Антуан смотрел на нее, ожидая следующего каверзного вопроса.
— Милена здесь сама печет хлеб. Иногда он слегка подгорает, но все равно невероятно вкусный, и…
— Александр тоже волнуется за своих родителей. Одно время они перестали спать вместе, и Александр сказал, что они больше не занимаются любовью.
— А как он-то узнал?
Она прыснула и недоуменно посмотрела на отца: ты что думаешь, я грудной младенец?
— Да просто он больше не слышал шума из их комнаты. Так и узнают.
Антуан взял на заметку ее слова и решил быть осторожнее, пока девочки здесь.
— И это его беспокоит?
— Ну да, потому что обычно после этого родители разводятся.
— Не всегда, Зоэ. Не всегда. Вот мы с мамой до сих пор не развелись.
Он осекся. Лучше было бы опять сменить тему, чтобы избежать новых опасных вопросов.
— Да, но все возвращается к тому же: вы не спите вместе.
— Как тебе твоя здешняя комната?
Она сморщила нос и ответила: «Да ничего, сойдет».
В молчании они вернулись домой. Антуан вновь взял ладошку Зоэ, и она не отняла руки.
После обеда отправились на пляж. Все, кроме Милены, которая готовилась в четыре часа открыть свой бутик. Антуан поразился, когда Гортензия сбросила парео и маечку: у нее было тело взрослой женщины. Длинные ноги, тонкая талия, прекрасные округлые ягодицы, плоский мускулистый животик, полная грудь, едва сдерживаемая купальником. И вела она себя как взрослая женщина. Как она поднимала волосы, забирая их в пучок, как втирала крем в ноги, плечи и шею! Он обернулся посмотреть, не глазеют ли на нее мужчины. К счастью, кроме них на пляже почти никого не было. Ширли заметила его замешательство и констатировала:
— Невероятно, да? Мужчины будут сходить по ней с ума. Мой сын вообще голову теряет, когда ее видит.
— Когда я уходил, она была еще ребенком!
— Ну видишь, как быстро все меняется! И это только начало.
Дети побежали к морю. Белый песок скрипел под ногами. Они бросились в теплые волны. Антуан и Ширли, сидя на подстилке, наблюдали за ними.
— У нее есть приятель?
— Не знаю. Она очень скрытная.
Антуан вздохнул.
— И меня не будет рядом, чтобы следить за ней…
— Да она обведет тебя вокруг пальца! Кому хочешь голову заморочит. Тебе ничего не остается, как приготовиться к худшему.
Антуан посмотрел на море, где дети резвились в волнах. Гэри схватил Зоэ и зашвырнул ее подальше от берега. Осторожней, хотел закричать Антуан, но вспомнил, что там неглубоко, и Зоэ по шею, не больше. Его взгляд вновь вернулся к Гортензии, которая отошла в сторону и скользила по воде, сложив руки вдоль туловища и работая ногами как русалочьим хвостом.
Он вздрогнул. Резко встал и предложил Ширли:
— Присоединимся к ним? Вот увидишь, вода чудесная.
Только входя в воду, Антуан внезапно вспомнил, что не выпил ни капли спиртного с того самого момента, как приехали девочки.
Анриетта Гробз вышла на тропу войны.
Она стояла перед зеркалом и прилаживала на голове шляпу, энергично втыкая длинные булавки с обеих сторон сложной конструкции из фетра. Она добивалась, чтобы шляпа сидела ровно и не улетала при первом же порыве ветра. Потом она мазнула губы кроваво-красной помадой, нарумянила щеки, вдела в сухие морщинистые мочки сережки и выпрямилась, готовая проводить расследование.
Сегодня было первое мая, а первого мая никто не работает.
Никто, кроме Марселя Гробза.
Он объявил ей во время завтрака, что уходит в контору, вернется поздно вечером, и к ужину его ждать не надо.
«В контору?» — в тишине повторила Анриетта Гробз, наклонив голову с прилизанными волосами, на которые вылила обильное количество лака. Ее пучок был натянут так туго, что никакой лифтинг ей был не нужен. Когда Анриетта распускала волосы и вынимала шпильки, она тут же становилась на десять лет старше: обвисала кожа, проявлялись морщины. В контору, первого мая? Дело явно нечисто. Вот оно — подтверждение тому, что она заподозрила еще накануне.
Эта новость, которую Марсель сообщил ей как ни в чем не бывало, снимая верхушку яйца всмятку и обмакивая в него намазанный маслом хлеб, произвела эффект разорвавшейся бомбы. Причем, уже второй. Анриетта взглянула на этого краснорожего толстяка, испачкавшего физиономию яичным желтком, и ее чуть не вырвало.
Первая бомба разорвалась накануне вечером. Они ужинали вдвоем, сидя на разных концах длинного стола, им прислуживала Глэдис, служанка с острова Маврикий, и вот тогда Марсель спросил: «Как ты провела день?», как он делал каждый вечер за ужином, только в этот раз он добавил слово, которое со свистом рассекло воздух, будто пуля. Марсель не просто спросил: «Как ты провела день», он добавил в конце фразы «Детка»!
«Как ты провела день, детка?»
Спросил и вновь уткнулся в тарелку с мясом и овощами.
Вот уже лет двадцать, а то и больше, Марсель не называл Анриетту «детка». Сначала потому, что она не разрешала ему афишировать чувства на публике, затем потому, что она считала это словечко «гротескным». «Гротескными» были в ее понимании любые знаки супружеской нежности. Несколько раз она резко и грубо одергивала его, и он в итоге начал придерживаться нейтральных обращений: «Дорогая» или просто «Анриетта».
Но вчера вечером он назвал ее «деткой».
Словно бичом хлестнул по лицу.
Это слово совершенно очевидно предназначалось не ей.
Все ночь она вертелась с боку на бок в огромной постели, что когда-то была супружеским ложем, и в конце концов, в три часа ночи, встала, решив выпить стакан красного вина вместо снотворного. Она тихонько подкралась к комнате Шефа и заглянула внутрь. Кровать была не разобрана.
Еще один знак!
Он иногда не ночевал дома, когда ездил в командировки, но тут речи быть не могло ни о какой командировке, потому что он ужинал вместе с ней и потом спокойно ушел в свою комнату, как делал каждый вечер. Она зашла в комнату Шефа, зажгла свет: нет сомнений, птичка упорхнула, он даже не ложился, все застелено еще с утра! Она с удивлением оглядела маленькую комнату, куда она никогда обычно не заходила, узкую кровать, маленький ночной столик, дешевый ковер, лампу с рваным абажуром, разбросанные повсюду носки. Заглянула в ванную: бритва, крем после бритья, расческа, зубная паста и щетка, шампунь и… вся линия дорогушей мужской косметики «Bonne gueule» [34] от «Никель». Дневной крем, тоник, гоммаж, смягчающий крем, увлажняющий крем, питательный крем, крем-контур вокруг глаз, крем от морщин и даже крем для рук. Целый арсенал средств для наведения красоты, красующихся на бортике раковины, выглядел вызывающе.
Она вскрикнула, пораженная: у Шефа есть любовница! Шеф ходит налево! Шеф вышел из-под контроля! И уж наверняка швыряет деньги на ветер!
Она пошла на кухню и решительно допила бутылку бордо, начатую за ужином.
Этой ночью она не сомкнула глаз.
А первомайская работа сегодня подтвердила ее подозрения.
Надо было провести расследование. В первую очередь сходить в кабинет Шефа и проверить, там ли он. Если нет, порыться в его почте, еженедельниках, чековых книжках, проверить расходы по банковской карте. Для этого придется, конечно, как-то обойти эту мелкую сучку Жозиану, но вряд ли она там сидит первого мая. Контора пуста, можно копаться сколько хочешь! Главное, проскочить мимо олуха Рене и этой шлюхи, его жены, вот бездельники, катаются как сыр в масле милостями придурка Марселя Гробза. «Ну и имечко! Позор! И я его ношу, страшно подумать», — пробурчала она, поправляя шляпу.
Чего не сделаешь ради детей! Я принесла себя в жертву на алтарь материнства. Вот Ирис понимает, она благодарна, с ней приятно иметь дело, но Жозефина! Позор, а не ребенок! А какая наглая, непокорная! Переживает подростковый кризис в сорок лет, смех один. Ладно, не видимся с ней, это и к лучшему. Не выношу ее! Не выношу серенькой жизни, которая ей так мила: муж-придурок, квартирка в пригороде и грошовая зарплата книжного червя в институте. Вот уж успех так успех, обхохочешься! Одна Гортензия хоть немного утешает, бальзам на раны. Настоящая маленькая женщина, и стать, и внешность, все при ней, она уж добьется большего, чем ее мамаша!
Она вытянула шею, чтобы разгладить морщины. Поджав губы, вышла из квартиры и вызвала лифт.
Проходя мимо консьержки, кивнула головой и улыбнулась. Консьержка оказывала ей множество услуг: такой дружбой следовало дорожить.
Анриетта Гробз, как многие люди, с близкими была человеком совершенно невыносимым, зато с чужими — сама любезность. Поскольку она считала, что из родных уже все равно ничего не выдоишь, а такие чувства, как привязанность, любовь, бескорыстие, были ей незнакомы, она не церемонилась с родственниками и держала их в ежовых рукавицах. Ее неуемное тщеславие требовало милой сердцу лести, а лесть эту она могла получить только от абсолютно посторонних людей, которые об истинных свойствах ее натуры даже и не догадывались, а потому считали ее милой и любезной и охотно награждали всеми возможными добродетелями и достоинствами. Она раздувалась от гордости и повторяла их речи на все лады, без конца перечисляя всех этих людей, которые так ее обожают, которые готовы ради нее на все, которые считают ее исключительной, изысканной, потрясающей… И чем чаще ей казалось, что родные, особенно Жозефина, раскусили ее пустоту и бессердечие, тем старательней она завлекала этих посторонних. Надеялась расширить свой круг и сверкать в его центре. Оказание мелких услуг абсолютно посторонним людям позволяло ей тешить свое самолюбие и всячески собою гордиться…
Консьержка как раз была из числа ее придворных. Анриетта дарила ей старые шмотки, убеждая, что они от самых известных дизайнеров. Подбрасывала денежку ее сыну, когда он помогал ей поднять наверх покупки, если их было много. Позволяла консьержке ставить машину на их место на парковке возле дома, если оно было свободно. Такими фальшивыми проявлениями благородства она завоевывала благодарность, которая питала ее самомнение и позволяла и дальше терроризировать родных и близких. Очень ее радовал этот круг не близких друзей. Она могла их приближать и отдалять, рассказывать о всех мучениях, которые причиняет ей младшая дочь… и в свое время Жозефина не раз удивлялась неприветливости консьержки, когда приходила навестить мамашу.
Тем утром Анриетта с легкостью заподозрила супруга в самых страшных грехах. Она повсюду видела зло — потому что зло было в ней самой.
Сначала она удивилась, не обнаружив перед домом своей машины с шофером, потом вспомнила, что сегодня 1 мая, прокляла все эти дурацкие праздники и прочие выходные, только способствующие развитию лени и развалу экономики страны, и снизошла до того, чтоб поднять руку — остановить такси.
— Авеню Ниель, — рявкнула она шоферу серого «опеля», который остановился чуть было не задев ее.
Как она и ожидала, контора была пуста.
Ни Шефа, ни его секретарши. Ни тех двух кретинов, которые вроде как сторожат. Она недобро усмехнулась и поднялась по лестнице. Ключи у нее были.
Усевшись поудобнее, Анриетта принялась изучать дела и списки в еженедельнике. Ни одной подозрительной фамилии, ни одного женского имени. Ее это не остановило, она продолжала исследовать ящики стола на предмет чековых книжек и чеков с банковской карты. И вот, когда уже почти отчаялась, толстый конверт с надписью «разные расходы» вознаградил ее за все труды. Жаркая волна мстительной радости захлестнула ее. Попался! Счет из отеля, четыре ночи в гостинице «Плаза», номер на двоих, с завтраком, смотри-ка, надо же, икра и шампанское на завтрак, он не скупится для своей милашки! Немалый счет от ювелира с Вандомской площади, а также чеки за шампанское, духи, дизайнерские шмотки! Сволочь! Девки-то ему дорого обходятся! Ну, старикам положено платить! И недешево платить!
Она встала, вышла в приемную к Жозиане, чтобы снять копии со своих находок. Стоя у ксерокса, размышляла: зачем Шеф сохранил эти счета? Может, платил деньгами компании? Если так, здесь в чистом виде злоупотребление служебным положением, и она крепко держит его за яйца!
Потом вернулась в кабинет, уселась в кресло и продолжила раскопки. Может, тут найдутся и еще какие-нибудь подозрительные конверты. Ногой стукнулась о какую-то коробку под столом. Нагнулась, достала ее и в ужасе уставилась на содержимое: десятки детских ползунков, розовых, голубых, белых, махровых, меланжевых, хлопковых, слюнявчики, рукавички, разноцветные шерстяные носочки, роскошные шали «Шатлен» и швейцарские, английские, французские каталоги кроваток, колясок и колыбелек. Тут ее осенило: он решил выпускать линию товаров для детей! Копировать вещи известных марок и производить их по низкой цене в Китае или где-нибудь еще. Она с отвращением скривилась: старикашка Гробз собирается завоевать новый сектор рынка. Младенцы! Как он жалок! Она закрыла коробку и ногой задвинула ее обратно под стол. Это он утешает себя, что не стал отцом. В старости люди становятся чересчур сентиментальными, теряют чувство меры, не умеют с достоинством принимать судьбу. Бог знает, как он ее доставал этой своей мечтой завести ребенка. Но она стояла насмерть! Не разжала железного кулака. И без того противно было терпеть его приступы нежности, чувствовать, как его толстенькие сосисочные пальчики месят ее грудь и… Она поморщилась. К счастью, это уже позади, она быстро расставила все по местам.
Вниз она тоже спустилась по лестнице: боялась ехать на лифте одна. Как-то раз застряла и чуть было не умерла. Задыхаясь, трясла головой, кричала. Пришлось снять шляпу, расстегнуть воротник, вынуть одну за другой из пучка булавки, чтоб стало легче дышать, и через час спасатели извлекли из лифта измученную умирающую старуху. Она никогда не забудет, как на нее тогда украдкой поглядывали сотрудники, пока она, шатаясь, шла к выходу через вестибюль. Она потом долго не решалась появиться в конторе.
Во дворе она услышала дикарскую музыку, несущуюся из жилища Жинетт и Рене, и какой-то мужчина, по всей видимости, пьяный, выглянул во двор и окликнул ее:
— Эй, бабулька! Пошли с нами попляшем! Ребята! Тут во дворе какая-то старушенция, а у ней на голове такой шапокляк!
— Заткнись, Роже, — рявкнул, очевидно, Рене. — Это мамаша Гробз.
Она вздернула плечи и ускорила шаг, крепко сжимая под мышкой обличительный конверт. «Смейтесь-смейтесь, вы все у меня на крючке, и дешево вы не отделаетесь, даже не думайте», — бурчала она и молила Бога поскорей послать ей такси, чтобы добраться домой и спрятать добычу в свой шкаф.
— Тебя потому и не видно нигде? Закрылась дома и пишешь?
Ирис многозначительно кивнула. Она мысленно перенеслась на кухню Жозефины и выразительно расписала терзающие ее муки творчества. Беранжер недоверчиво взирала на подругу, изумляясь произошедшей метаморфозе.
— О, как это изматывает, ты не можешь себе представить. Видела бы ты меня! Я почти не выхожу из кабинета. Кармен приносит мне еду прямо на рабочий стол. Она заставляет меня поесть, потому что сама я совершенно забываю!
— Ты и правда похудела…
— Все эти герои живут у меня в голове. Они со мной постоянно. Они реальней тебя, Александра и Филиппа. Это удивительно: ты меня видишь, но сама я не здесь. Я с Флориной, так зовут мою героиню.
Беранжер слушала, раскрыв рот.
— Ночами не сплю. Встаю и записываю свои мысли. Целыми днями только об этом и думаю. Ведь каждому персонажу нужно подобрать манеру речи, и события должны развиваться в соответствии с внутренней логикой героя, а не так, как заблагорассудится автору. Рассказ должен течь плавно, абсолютно свободно, и только тогда читатель увлечется им и получит истинное удовольствие. Нужно что-то оставлять недосказанным, использовать приемы аллюзии и эллипсиса.
Беранжер не была уверена, что правильно поняла смысл слов «аллюзия» и «эллипсис», но не решилась попросить объяснения.
— Откуда ты берешь все эти средневековые истории?
— Из XII века, дорогая. Поворотный момент в истории Франции. Я накупила кучу книг и читаю, читаю… Жорж Дюби, Жорж Дюмезиль, Филипп Арьес, Доминик Бартелеми, Жак Легофф… А еще я читаю Кретьена де Труа, Жана Ренара и великого поэта XII века Бернара де Вантадура!
Ирис приняла задумчивый вид и ссутулилась, даже как будто сгорбилась, словно все это знание ей давило на плечи.
— А знаешь, как в Средние века называли сладострастие?