— Чего вам в жизни не приходилось делать?
— Перекрашиваться в блондинку.
— Как вы тратите деньги?
— Я их раздаю. Деньги приносят несчастье.
— Что доставляет вам максимальное удовольствие?
— Страдание.
— Что вам хочется получить на день рождения?
— Атомную бомбу.
— Назовите трех современников, которых вы ненавидите.
— Я, я и я.
— Что вы защищаете?
— Право на саморазрушение.
— От чего вы способны отказаться?
— От всего, что навязано мне силой.
— На что вы способны ради любви?
— На все. Когда влюблен, девяносто восемь процентов мозга не функционирует.
— Для чего вы занимаетесь искусством?
— Чтобы дождаться ночи.
— Что вам больше всего в себе нравится?
— Мои длинные черные волосы.
— Согласны ли вы пожертвовать ими ради дела?
— Да.
— Ради какого дела?
— Любое дело, которому искренне отдаешься, заслуживает уважения.
— Если бы я попросил вас пожертвовать ими сейчас, вы бы это сделали?
— Да.
— Несите ножницы!
Ирис не шелохнулась. Ее огромные синие глаза безотрывно смотрели в камеру, лицо оставалось бесстрастным. Двадцать один час. Передача по одному из главных телеканалов. Вся Франция собралась у экранов и смотрела на нее, Ирис. Она хорошо отвечала на вопросы, не упустила ни одной детали. Ассистентка принесла на большом серебряном подносе ножницы. Ведущий взял их и, подойдя к Ирис, спросил:
— Вы знаете, что я собираюсь сделать?
— У вас руки дрожат.
— Вы согласны и не будете потом жаловаться? Скажите: «да, клянусь».
Ирис подняла руку и сказала: «да, клянусь» совершенно ровным голосом, словно речь шла не о ней. Ведущий взял ножницы, показал их в камеру. Все вокруг затаили дыхание. Ведущий на мгновение заколебался, потом опять повернулся к камере, поводя ножницами. Похоже было, что все происходит в замедленной съемке. Что он нарочно длит и длит паузу, наращивая напряжение, рассчитывая на то, что Ирис одумается и откажется. Ах! Если бы можно было прервать и поставить рекламу! Минута дорого стоит. Рекламщики передерутся ради моей следующей передачи. Наконец он подошел к Ирис, погладил ее тяжелые, густые волосы, взвесил их на руке, рассыпал по плечам и срезал первые пряди.
Было слышно, как щелкнули ножницы. Ведущий отступил, повернулся к камере, держа в руке отрезанные локоны и демонстрируя публике свой трофей. Все разом потрясенно вздохнули, зашевелились… Ирис не двигалась. Она сидела очень прямо, равнодушно глядя в камеру синими глазами. На ее губах играла легкая улыбка тайного экстаза. Ведущий опять приподнял сверкающие, черные, густые пряди. Погладил их, поднес ножницы. Волосы падали на длинный овальный столик. Другие участники передачи отвернулись, словно не хотели участвовать в этой аудиовизуальной казни.
Стояла мертвая тишина. С каждым щелчком оператор выхватывал из толпы искаженные ужасом лица.
Был слышен только лязг ножниц в шелковистой массе волос. Размеренный, кошмарный звук. Никто не посмел возразить. Никто даже не вскрикнул. Только всеобъемлющий ужас сочился сквозь сомкнутые губы зрителей.
Ведущий уже смело орудовал в массе волос, словно садовник, ровняющий живую изгородь. Лязг ножниц стал спокойнее, менее резким. Серебристые лезвия плясали вокруг головы Ирис свой танец живого металла. Волос было очень много, и ведущий истово трудился, не покладая рук. Аудимат [42] был готов взорваться. Рейтинг взлетел до небес. На следующей неделе будут говорить только о его передаче. Он уже представлял себе заголовки, комментарии, зависть собратьев.
Ведущий картинно бросил ножницы на пол и объявил:
— Дамы и господа, Ирис Дюпен только что доказала вам, что жизнь и искусство едины, потому что…
Голос его потонул в шквале аплодисментов: все зрители, безмолвно застывшие во время жуткой сцены, наконец освободились от наваждения и ликовали.
— Потому что в своей книге Ирис Дюпен изображает юную девушку Флорину, которая, чтобы избежать нежеланного брака, бреет себе голову. Книга выходит в издательстве Серюрье и называется «Такая смиренная королева», это история о… Я расскажу или вы сами?
Ирис кивнула, сказав:
— У вас отлично получается, вы хорошо поняли мою героиню.
Она провела рукой по волосам и улыбнулась. Лучезарно и безмятежно. Так ли важны эти несколько сантиметров волос! Завтра книгу будут рвать друг у друга из рук, завтра все книжные магазины будут умолять издателя о первоочередной поставке тысячи экземпляров «Такой смиренной королевы», надо только мне уточнить, что речь идет не о королеве Франции, а о королеве сердец. Издатель настойчиво рекомендовал ей не забывать об этой детали. «Пусть они не думают, что это просто историческое повествование, дайте им понять, что этот роман — как старинный гобелен, в котором сплетенные воедино нити разных историй рисуют картину мрачного и таинственного XII века с его крепостями и рыцарями… тут вы добавляете подробности, колоритные выражения, чувства — так сказать, наращиваете плоть на скелет. Вам надо порозоветь от волнения, подпустить в голос слезу, заговорить о Боге, очень кстати будет заговорить о Боге, Боге наших предков, о прекрасной Франции, о божественном и человеческом законе, ну, в общем, я на вас рассчитываю, у вас получится!» История со стрижкой не была предусмотрена заранее. Ирис смаковала свой триумф, сложив руки на коленях, смиренно опустив глаза, сосредоточившись на словах ведущего.
«Это цирк, я на арене цирка, и я — королева цирка», — думала она, рассеянно слушая пересказ книги. И вот — последний раз назван роман, последний раз названо издательство, и последний раз ее имя овациями встречает зал, и зрители аплодируют стоя, как римляне на играх в Колизее. Ирис кланяется в знак благодарности и, серьезная и строгая, легкой походкой отправляется за кулисы.
Сияющая пресс-атташе, не отрываясь от телефона, подняла большой палец. Победа!
— Ты победила, дорогая! Ты была великолепна, отважна и божественна! — сказала она, прикрыв ладонью трубку. — Все уже звонят — газеты, журналы, радио, другие телеканалы, они хотят тебя, бредят тобой, это полная победа!
В гостиной у Ширли Жозефина, Гортензия, Зоэ и Гэри прильнули к телеэкрану.
— Ты уверена, что это Ирис? — забеспокоилась Зоэ.
— Ну да…
— Зачем она это сделала?
— Чтобы продать, — ответила Гортензия. — И она продаст! Все будут говорить только о ней! Вот классный финт! Думаешь, это было продумано заранее? Она обо все договорилась с ведущим?
— Да я думаю, твоя тетя способна на все, — ответила Ширли. — Но… должна признаться, она меня поразила.
— She knocks me down too, [43] — пробормотал Гэри. — Первый раз такое по телеку вижу. То есть, не в кино, потому что пострижение Жанны д’Арк я уже видел, но там была актриса, и у нее был парик.
— Ты думаешь, она лишилась волос не понарошку? — чуть не плача, воскликнула Зоэ.
— По-моему, нет!
Зоэ посмотрела на маму, которая все это время молчала.
— Но, мамочка, это же ужасно, просто ужасно! Я никогда не стану писать книги и на телевидение никогда не пойду!
— Ты права, это просто ужасно… — едва успела выговорить Жозефина перед тем, как умчаться в туалет: ее рвало.
— Конец фильма, продолжение в следующем номере, — бросила Ширли, выключая телевизор. — И по-моему, все только начинается.
Они услышали звук спускаемой воды, и бледная как мел Жозефина вернулась в комнату, вытирая рот тыльной стороной ладони.
— А почему маме стало плохо? — шепотом спросила Зоэ у Ширли.
— Ей неприятно видеть, как твоя тетя себя ведет! Ну-ка давайте, накрывайте на стол, я достаю курочку из духовки. Скорей, а не то она обуглится.
Гэри встал первым, резко выпрямился во весь рост — под два метра. Жозефина никак не могла к этому привыкнуть. В сентябре, после каникул, она его не узнала. Увидав со спины в вестибюле, подумала, что это новый жилец. Теперь он был на полторы головы выше матери. К тому же окреп. Клетчатая рубашка, казалось, вот-вот лопнет на его широких плечах; из-под расстегнутого ворота выглядывала черная майка с надписью «Fuck Bush»[44]. Ничего общего с тем подростком, который уехал отсюда в начале июля. Черные волосы отросли и красиво обрамляли лицо, оттеняя ясные зеленые глаза и ровные белые зубы. На подбородке появилась первая, пока едва заметная щетина. Голос сломался. Почти семнадцать лет! Он стал мужчиной, но сохранил очарование и угловатость подростка, порой проскальзывавшие в его улыбке, манере держать руки в карманах или переминаться с ноги на ногу. «Еще несколько месяцев — и он окончательно станет взрослым, — подумала Жозефина. — В нем чувствуется некое врожденное благородство — как элегантно он движется, может, и правда королевских кровей, а что!»
— Не знаю, смогу ли я хоть что-либо съесть, — сказала Жозефина, садясь за стол.
Ширли склонилась к ее уху и прошептала: «Возьми себя в руки, они не понимают, почему ты в таком состоянии!»
Ширли рассказала Гэри секрет Жозефины. «Но ты никому не расскажешь! — Обещаю, клянусь!» Она ему доверяла, он умел хранить тайны.
Они провели вместе чудесное лето. Две недели в Лондоне, две недели в Шотландии, в небольшом замке знакомого Ширли. Охотились, рыбачили, бродили по зеленым холмам. Гэри все вечера проводил с Эммой, девушкой, которая днем работала в местном пабе. Однажды вечером он вернулся и сообщил матери с улыбкой сытого дикаря: «I did it». [45] Они выпили за новую жизнь Гэри. «Первый раз не особо хорошо получается, но дальше, вот увидишь, будет все лучше и лучше! — Да и теперь было неплохо! Я так долго с ума сходил от желания! Ты знаешь, может, это и странно, но теперь я чувствую себя равным моему отцу». Он чуть было не прибавил: «Расскажи мне о нем наконец», но вопрос замер на его губах. Каждый вечер он заходил за Эммой: она жила в маленькой комнатушке над баром.
Ширли разжигала камин в большом зале, на стенах которого, как полагается, висели доспехи и оружие, и, устроившись на диване, читала книгу. Иногда она встречалась с тем человеком. Он два или три раза приезжал к ней на выходные. Они встречались по ночам в западном крыле замка. С Гэри он никогда не пересекался.
Она посмотрела на Гэри, который заканчивал накрывать на стол. Поймала взгляд Гортензии, обращенный на сына, и мысленно возликовала. «Вот так! Он больше не бедный песик, что бегал за ней с высунутым языком! Well done, my son!» [46]
«Что-то в Гэри изменилось, — думала Гортензия, теребя новый мобильник в кармане джинсов. — Вырос, конечно, возмужал, но не только — в нем появилось что-то еще. Какая-то внутренняя независимость. Он уже не в моей власти. Не люблю, когда моим воздыхателям на меня наплевать».
«Она тоже изменилась, — думала Ширли, глядя на Гортензию. — Была хорошенькая, а стала просто опасная. От нее исходит смутная, будоражащая чувственность. Этого не осознает только Жозефина, которая по-прежнему считает ее маленькой девочкой». Ширли полила курицу соком с подноса, потыкала вилкой — готова, и выглядит аппетитно, с золотистой корочкой. Поставила на стол. Спросила, кому белое мясо, кому ножку. Девочки и Гэри потребовали белого мяса.
— Значит, ножки остаются нам? — сказала Ширли Жозефине, которая с отвращением разглядывала курицу.
— Я, пожалуй, не буду, — ответила Жозефина, отодвигая тарелку.
— Мама, тебе нужно поесть! — заявила Зоэ. — Ты слишком похудела, некрасиво, даже твоих чудных ямочек не видно.
— Ты что, сидела на диете мадам Бартийе? — спросила Ширли, разрезая курицу.
— Еще чего! Я в августе работала, и было как-то не до еды. И потом стояла такая жара…
Да еще целыми днями торчала в библиотеке, поджидая Луку и изнывая от нетерпения так, что кусок в горло не лез.
— А книга-то вышла раньше, чем планировалось? — спросила Ширли.
— Издатель решил выпустить ее к началу сезона.
— Значит, был здорово уверен в себе.
— Или в ней! И вот доказательство: он оказался прав! — буркнула Жозефина.
— У тебя есть какие-нибудь новости от Бартийе? — спросила Ширли, пытаясь сменить тему.
— Никаких, и меня это, честно говоря, не беспокоит.
— Макс не вернулся в школу, — вздохнула Зоэ.
— Ну и хорошо. Он очень плохо на тебя влиял.
— Он не такой уж плохой парень, Жози, — вмешался Гэри. — Жалко его немного… С такими родителями мог быть куда хуже! Он сейчас с отцом занимается овцами. Ему там явно забот хватает. У меня один приятель с ним переписывается. Парень забросил школу и посвятил себя производству сыра! Good luck! [47]
— По крайней мере, он вкалывает, — сказала Гортензия. — Сейчас это редкость. А я вот записалась на театральные курсы. Это поможет мне в жизни…
— Можно подумать, тебе не хватает уверенности в себе! — фыркнула Ширли. — На твоем месте я бы лучше записалась на курсы скромности.
— Очень смешно, Ширли! Прямо лопаюсь со смеху.
— Как тебя не подразнить, дорогая…
— Кстати, мам, мне надо подписаться на некоторые модные журналы, я должна быть в курсе последних тенденций. Мы вчера с одним моим другом зашли в «Колетт», это было круто.
— Обязательно, девочка моя. Подпишу, конечно. А кстати, что такое «Колетт»?
— Очень модный магазинчик! Я видела там курточку «Прада», ну такую миленькую… Дороговато, правда. Здесь, конечно, я буду в ней слишком бросаться в глаза, но когда мы переедем в Париж, самое оно.
Ширли выронила куриную косточку из рук и обернулась к Жозефине.
— Вы переезжаете?
— Гортензия очень хочет и…
— Я не хочу ни в какой Париж! — возмутилась Зоэ. — Но моего мнения никто не спрашивает!
— Ты хочешь уехать отсюда? — спросила Ширли.
— Пока еще ничего не понятно, Ширли. Мне надо заработать много денег…
— Это может произойти раньше, чем ты предполагаешь, — сказала Ширли, кинув взгляд на выключенный телеэкран.
— Ширли! — воскликнула Жозефина, умоляя ее замолчать.
— Прости… Погорячилась. Ты ведь моя единственная семья. Вы все моя семья. Если вы переедете, я поеду вслед за вами.
Зоэ захлопала в ладоши.
— Это будет круто! Снимем большую квартиру…
— Еще ничего не понятно, — заключила Жозефина. — Ешьте, девочки, остынет.
Они молча ели курицу. Ширли заметила, что молчание за столом — верный признак того, что еда удалась. Она пустилась в долгие рассуждения о том, как правильно выбрать курицу, какие производители кормят кур только зерном и держат в хороших клетках… Ее прервал телефонный звонок.
Так как никто не дернулся ответить, Жозефина спросила:
— Гэри, это у тебя?
— Нет, мой лежит в комнате.
— У тебя, Ширли?
— Нет, у меня другой звонок…
Тогда Жозефина обернулась к Гортензии: та дожевала кусочек, вытерла рот уголком салфетки и спокойно ответила:
— Мам, это у меня.
— И давно у тебя мобильник?
— Друг одолжил мне свой на время. У него был лишний…
— И друг оплачивает твои разговоры?
— Его родители. За них не беспокойся, они не обеднеют.
— Речи быть не может! Ты вернешь его, и я тебе куплю…
— И мне? — взмолилась Зоэ.
— Нет. Вот будет тебе тринадцать лет…
— Надоело мне быть мелкой! Достало!
— Спасибо, мамочка, очень мило с твоей стороны, — заявила Гортензия, — но раз у меня есть этот, пусть остается. А там посмотрим.
— Гортензия, ты должна его немедленно вернуть!
Гортензия скривилась и процедила: «Ну, если ты настаиваешь…»
Она призадумалась: с чего это в маме проснулась такая щедрость? Наверное, взялась за новый перевод… Надо бы попросить ее побольше давать на карманные расходы. Но не сейчас. Пока он покупает ей все, что угодно, но когда она его бросит, ей свои деньжата очень пригодятся.
…Этот день — 1 октября — Жозиана будет потом вспоминать всю жизнь.
Стук каблучков по неровным плитам двора вечно будет звучать в ее памяти. Какой день! Она не знала, плакать ей или смеяться.
Она первой пришла на работу, спряталась в туалете и сделала тест на беременность, который по дороге купила в аптеке на углу авеню Ниель и улицы Ренекен. У нее была задержка: месячные должны были начаться десять дней назад! Каждое утро она вставала, боязливо задирала ночную рубашку и проверяла белую полосочку трусов. Она складывала руки и молилась, чтобы причиной было «то самое»: маленький Гробзик в голубых или розовых пинетках. Если это ты, любовь моя, вот увидишь, у тебя будет чудесный дом!
Этим утром в туалете на втором этаже она послушно ждала десять минут, сидя на унитазе и возведя глаза к потолку, словно ожидая, что небо разверзнется над нею, она читала все молитвы, которые знала, умоляла Бога и всех святых — и наконец, взглянув на цветную полоску теста, воскликнула: «Ура, Жозиана, свершилось, божественный ребенок наконец-то поселился у тебя в животе!»
Она задохнулась от радости. У нее в груди словно прорвало плотину, счастье затопило ее, приподняв над землей. Она победно завопила, вскочила с толчка и воздела руки к небу. По ее щекам покатились крупные слезы, она вновь опустилась на унитаз, не в силах справиться с эмоциями. «Я стану мамой, я стану мамой, — повторяла она, обнимая себя за плечи. — Я мама, о Боже!» Розовые и голубые пинеточки плясали перед ее глазами посреди дождя из счастливых слез.
Она побежала к Жинетт и Рене, застучала в дверь. Они заканчивали завтрак — и тут она ворвалась к ним, как ураган, кружась и сметая все на своем пути. Едва дождалась, когда Рене уйдет на работу, и как только за ним закрылась дверь, дернула Жинетт за рукав и выпалила: