Поезд «Москва — Феодосия» приезжает прямо на пляж, выбрасывая новую партию клиентов-отдыхающих, готовых поменять здесь свои деньги на порцию радиоактивного солнца. А на пляже не протолкнуться! Повсюду — тела отдыхающих, красные, разваренные, мокрые, ворочающиеся, как жирные тюлени, чтобы лучше прожариться всеми телесами.
Кто-то из вас, дорогие читатели, возможно, помнит крымский общепит 1970-х годов и крымские туалеты. Что касается общепита, то в памяти возникает огромная летняя столовая в поселке «Планерское», которая называлась «Левада». Отдыхающие переименовали ее в «Блеваду», но регулярно посещали. Деваться было некуда. «Блевада» долгое время оставалась чуть ли не единственным пунктом общественного питания на весь курортный поселок.
Чтобы получить комплексный обед — подозрительно желтого цвета борщ, в котором плавали склизкие куски сала, и пригоревший со всех боков говяжий шницель, нужно было выстоять почти час на жаре в огромной очереди, а потом, удерживая в руках поднос с едой, рыскать по заполненному полуголыми телами залу в поисках свободного столика.
Говорят, в конце 1970-х годов Крым удостоил своим визитом сам Леонид Ильич Брежнев и произнес судьбоносную для местного общепита фразу: «В СТОЛОВЫХ КОРМЯТ НЕУКУСНО!»
Что, кстати, вопреки мнению тогдашних диссидентов, характеризует покойного вождя как человека в высшей степени сердечного и трогательно заботящегося о пищеварении обитателей вверенной ему обширной державы.
После этих слов точкам общепита было велено закупать мясо в частном секторе. Цены за обеды сразу взлетели с сорока копеек до полтутора рублей, но и качество еды на какое-то, весьма непродолжительное, время улучшилось. Рыбу путассу сменила более съедобная камбала, а подгоревший шницель из непонятно чего уступил место жаркому из кроликов (их местные повара называли «кролями»).
И все-таки крымский общепит меркнет в сравнении с крымскими туалетами. Кажется, я уже писал где-то о туалетах и даже легкомысленно предлагал их классифицировать. Лишь теперь, задним числом, я понимаю, что моя классификация, хоть и была одобрена большинством читателей, все ж таки никуда не годилась. В ней игнорировалось самое важное звено в мировой вселенной нужников. А именно — феномен крымского туалета.
Вы, наверное, помните, не можете не помнить, знаменитую фразу, сказанную киноактером Папановым киноактеру Миронову в фильме «Брилиантовая рука»: «Местом проведения опэрации под кодовым названием „Дичь“ выбран ресторан „Плакучая ива“. Строго на север, порядка пятидесяти мэтров расположен туалэт типа сортир, обозначенный на карте условными знаками „мэ“ и „жо“».
Те, кто отдыхал в 1970-е годы на курортах Крыма, сразу же поймут, о каком «туалэте» идет речь и почему прозорливые архитекторы расположили «туалэт-типа-сортир» не в самом ресторане «Плакучая ива», как того требовал здравый смысл и санитарно-гигиенические нормы, а чуть поодаль, в пятидесяти метрах. Итак, те, кого судьба хоть раз занесла в печальную Тавриду, меня поймут. Остальным я сейчас все растолкую.
С одной стороны, размещать «туалэт-типа-сортир» в пятидесяти метрах — явный просчет. Если отмечать премию (дай бог не последнюю!) и запивать водку пивом, разбавленным той же водкой, то дойти до этого туалэта сил не хватит. Ты останешься на месте, поскольку пятьдесят метров в таком состоянии уже не преодолеть, и к тебе за столик подсядет пьяный толстомордый субъект. Он битый час будет втолковывать, что ежели тебе усы — так ни дать ни взять вылитый Володька Дрынкин. Но тебе не до Володьки с его усами — у тебя очень мало времени, и самое время освежиться. А «туалэт-типа-сортир» слишком уж далеко: в пятидесяти метрах, строго на север…
Но, с другой стороны, при таких делах, может быть и хорошо, что «туалэт-типа-сортир» не прямо под носом, а в пятидесяти метрах.
При каких это «делах»?
На минутку отвлекитесь и представьте себе его изнутри. Крымский «туалэт-типа-сортир» — это вам не туалет в гостинице «Европейская», куда даже сходить боязно — все время чувствуешь себя виноватым. «Туалэт-типа-сортир» — это круглая дырка в черном полу с налипшими по краям продуктами человеческой жизнедеятельности. Она работает не хуже любой уличной жрицы и за сутки успевает обслужить, наверное, около сотни отдыхающих. А таких суток за один сезон набирается, знаете, сколько? Около нее, правда, не задерживаются. Дело даже не в насекомых, которые устали жужжать над этой дыркой и норовят сделать перерыв, ненадолго передохнуть на твоей физиономии, как правило, в районе носа. Дело не в них. Дело в запахе, ужасном смраде, струящемся из туалэтного отверстия и смешивающегося с запахом побеленных стен и хлорки.
А вы думали, почему туалэт находится в пятидесяти метрах? Все из-за запаха. Он пропитывает одежду, прилипает к телу, остается в волосах. Ты выходишь из туалэта, распространяя вокруг себя аромат протухших каловых масс, невыносимый дух Крыма. С водой на полуострове перебои, и ближайшие несколько дней душ принять тебе, по всей видимости, не светит. Пока ты проходишь снова эти сорок метров, что разделяют «туалэт-типа-сортир» и ресторан, запах частично выветривается. Можно безбоязненно вернуться на свое место к приему пищи, не рискуя испортить аппетит окружающим.
О запахе останется лишь слабое напоминание. Но все-таки останется. И теперь этот запах будет тянуться за тобой как шлейф. Беспокоиться не стоит. Другие отдыхающие посещают те же сортиры, и пахнет от них не лучше.
Сортиры были неотъемлемыми достопримечательностями курортов Крыма, и тяжелый смрад, струящийся вдоль улочек, набережных, щедро обливал пляжи, пробензиненные автострады и сонные горы.
Мне повезло: в Крым меня таскали не так уж часто и ненадолго, а вот Арчи проходилось проводить там каждое лето. «В мае мы уезжаем в Тавриду!» — повторял он слова своего отца.
Салон Арчи: гости из-за океана
Начиная с того незабываемого вечера, когда Арчи отдал свою боль земле, проигнорировав пренебрежение этикетом в свой адрес, я стал часто бывать в его квартире. Там всегда собиралось много гостей, и всякий раз появлялись новые и новые лица. В основном художники, музыканты, дизайнеры, актеры — люди, привычные к постоянным сборищам и потому весьма общительные. Они чувствовали себя здесь как дома. Разгуливали по квартире со стаканами в руках, много пили, ели, болтали без умолку, громко хохотали, курили. Особо агрессивные — это, как правило, были девушки богемного вида без определенных занятий — иногда пытались выяснять отношения при помощи длинных накрашенных ногтей. Арчи всегда удавалось их вовремя разнять.
Часто появлялись иностранцы, видимо, с целью погрузиться в стихию дикой русской жизни. Помню плоскогрудую американку Аби, молодую девицу, только что закончившую Беркли и приехавшую в Россию по гранту с целью написать большое исследование о нравах питерской богемы. Она всегда приходила со своим бой-френдом Райеном, субтильным юношей глуповатого вида, которому кинокритик Женя Перельман сразу же придумал прозвище Форрест Гамп. По-русски Райен говорил медленно, как, впрочем, и по-английски, словно перебирал в уме подходящие слова, и почему-то всегда, когда к нему обращались с каким-нибудь вопросом, удивленно открывал рот.
Накрашенный гомосексуалист Слива, бездельник и всеобщий любимец, после второй или третьей рюмки обычно подсаживался к Райену и заводил с ним долгие, «сущностные», как он их сам называл, разговоры. Как-то раз я стал свидетелем очередной их беседы.
— Райенчик! — говорил подвыпивший Слива. — Послушай меня!
— Да? — Райен открыл рот и всем своим видом выразил готовность общаться.
— Ты такой милый! Картинами занимаешься…
— Архитектурой, — осторожно поправил Сливу Райен.
— Да? Ну, не важно… — Слива нежно обнял Райена за плечи, и тот начал беспомощно озираться. — Так вот, скажи мне, Райен… Да не вертись ты, ради бога! Никто тебя не съест!.. Тебе твоя родина нравится?
— Какая родина? — заморгал Райен, тщетно пытаясь высвободиться из объятий Сливы.
— Как «какая»? — удивился Слива и, повернувшись ко мне, сидевшему рядом, прокомментировал: — Дурачок какой-то… Райен! Америка! АМЕРИКА у тебя родина!
— Амэрика, — улыбаясь, согласился Райен.
— Уфф, — выдохнул Слива. — Разобрались, слава богу. Так вот… Она тебе нравится?
— Мне? — испугался Райен.
Слива со стоном повернулся в мою сторону:
— Аствацатуров! Я больше не могу! Уйми его, пожалуйста, а то я за себя не ручаюсь!
— Слива! — сказал я. — Сам уймись. Ну чего ты к человеку привязался? Оставь его в покое.
— Мне нравится! — вдруг неожиданно встрял Райен.
— Слыхал? — кивнул в его сторону Слива. — Можем ведь, если захотим. Значит, тебе нравится, да?
— Слыхал? — кивнул в его сторону Слива. — Можем ведь, если захотим. Значит, тебе нравится, да?
— Да, — подтвердил Райен.
— А мне нет! — с вызовом заявил Слива. — Не нравится мне твоя родина! И знаешь, почему?
Райен неизменно оказывался, как я потом узнал, жертвой антиглобалистских настроений Сливы. Слива не любил американцев с тех пор, как ему отказали в визе в американском консульстве: он туда пришел накрашенный, в розовых женских рейтузах и в ошейнике.
Чтобы оградить Райена от Сливы, я позвал на помощь хозяина дома.
— Опять они вместе?! — крикнул с другого конца комнаты Арчи. — Черт! Не доглядел!
Не прошло и нескольких секунд, как он уже сидел рядом со Сливой и обнимал его.
— Сливочка! — говорил Арчи ласковым голосом. — Давай, мой хороший, иди поешь. Давай. Нам тут с Райеном надо кое-что обсудить. Райен, маленький, тебе налить вина?
Аби и Райен настолько прониклись гостеприимством Арчи и богемным духом его салона, что решили снять одну из комнат в его квартире, видимо, затем, чтобы глубже окунуться в самое средоточие петербургской тусовочной жизни. Арчи согласился, тем более что американцы готовы были платить деньги, а он уже четвертый месяц сидел без работы.
— Не настроился пока на рабочий ритм. У меня бывшая подруга в консульстве работала, так от меня денег вроде как не требовалось. Я и привык. Пора бы уже отвыкнуть, устроиться куда-нибудь. Но пока не получается. Времени совсем нет. Ты же сам видишь. Постоянно гости. А вообще-то придется работу поискать. Ведь ты понимаешь, в нашей дикой стране одной обходительностью манер не проживешь… Американцы не помешают. Их деньги уж тем более, — уверял он меня.
Однако после заселения американцев собираться в гостях у Арчи мы стали значительно реже.
Аби и Райен фактически превратились в полноправных хозяев квартиры и постоянно требовали к себе внимания. Они во все вмешивались, покрикивали на нас, могли прервать общий разговор какой-нибудь дурацкой шуткой, над которой сами тут же принимались подолгу визгливо хохотать. Вдобавок они навязали нам своих непонятных друзей, с которыми тоже приходилось общаться. От этого делалось тоскливо, и вечера у Арчи потеряли свою привлекательность.
— Совершенно непонятно, куда теперь ходить, — жаловался мне Слива. Мы случайно встретились в кафе на Невском, и он подсел за мой столик. — Даже и не знаю, что теперь делать. Не по улицам же шляться… Слушай, Аствацатуров, у тебя взаймы не будет? Мне за кофе расплатиться…
Надо отдать должное американцам, они, судя по всему, в какой-то момент заметили, что количество гостей пошло на убыль. Аби даже высказала по этому поводу мне, Сливе и Жене Перельману свое недовольство.
— Приходите! Оставайтесь на ночь! — говорила она. — Мы только рады.
Откликнувшись на это приглашение, мы стали снова ходить к Арчи, как и прежде. И все остальные тоже. Гости прибывали каждый день, звонили в дверь среди ночи. Некоторые, например Женя Перельман, приходили обычно под утро.
И Аби не выдержала.
К слову сказать, в тот самый день мы вели себя очень тихо. Было всего несколько человек. Мы сидели в гостиной, пили вино, разговаривали вполголоса. И вдруг в коридоре раздался топот ног, и на пороге появилась Аби в мятой ночной сорочке. Она была вне себя от ярости. Растрепанные волосы, искаженное бешенством лицо, порывистые движения придавали ей сходство с ведьмой из шекспировского «Макбета», а может, и с самой досточтимой леди Макбет. Сама преисподняя, преисполнившись гнева, предстала перед нами в исподнем. Из-за спины Аби робко выглядывал Райен. Кто-то из нас вежливо с ней поздоровался, но она, не ответив, принялась кричать, что «когда курите, двери закрывайте» и что «вообще это все ей надоело». Сильный американский акцент придавал ее ругани какой-то нежданный опереточный комизм. Никто не испугался.
— Аби! — весело сказал ей Перельман, усвоивший манеру держаться во всех случаях жизни с добродушной насмешливостью. — Садись! Сбрось камень с души. Мы ж не звери какие-нибудь, верно, Аствацатуров? Хозяевам тоже выпить оставим.
Я кивнул, что, мол, нет, не звери, что нальем, если что.
Но Аби затопала и завопила:
— Все вон!
Ответом ей был дружный хохот.
И тут Арчи поднялся со своего места. Я заметил, что он очень бледен.
— Аби, это мой дом, — сказал он твердо. Его голос дрожал. — И я здесь пока хозяин.
Я никогда прежде не слышал, чтобы Арчи говорил с кем-нибудь в подобном тоне.
— Ты тоже уходи! Мы деньги платим! — закричала в ответ Аби.
— Что-о-о? — выдохнул Арчи. — Да я… Ах ты дрянь! — с этими словами он врезал ей пощечину и, закрыв лицо руками, опустился на стул. А потом громко разрыдался.
Аби тут же убежала, оттолкнув Райена, который остался стоять в дверях, удивленно хлопая глазами и приоткрыв рот. Гости, все как один, бросились утешать Арчи.
— Арчи! Не переживайте!
— Арчи, успокойся!
— Арчи, мы тебя не бросим!
— Ну и дрянь! — всхлипывал Арчи.
— Не бери в голову!
— Нет, ну какая тварь! — продолжал стонать Арчи, по-прежнему закрывая ладонями лицо и раскачиваясь на стуле. — Ее, дуру, пустили в интеллигентный дом, с приличными людьми за один стол посадили. А она мне за это…
— Арчи, прекрати! — строго сказал Перельман и, обратившись к нам, собравшимся полукругом вокруг Арчи, чуть помягче спросил: — Как бы его утешить? О! Хочешь, я тебе сейчас спою?
Арчи удивленно поднял голову и скептически посмотрел на него.
Слива захихикал.
— А что? Я в школьном хоре пел.
Райен по-прежнему стоял в дверях все с тем же идиотским выражением на лице. Я чувствовал свою вину и подошел к нему, чтобы его хоть как-то утешить.
— Извини, Райен! — произнес я тихо. — Мы скоро уйдем. У него просто истерика. Завтра…
— У нас в Америке, — отозвался растерянно Райен, — так нельзя.
— Да, не дело…
— У нас так нельзя, — упрямо повторил Райен. — Ударять женщину нельзя. Спокойной ночи!
Он повернулся и вышел из комнаты.
— Во мудак! — шепнул мне в ухо Женя Перельман. — Странно. Уж за девушку мог бы вступиться.
— Нам же лучше, не пришлось их разнимать. Просто они, Женя, у себя в таких случаях полицию вызывают.
Через два дня Аби и Райен упаковали свои вещи и переехали в другое место. Денег, которые они заплатили Арчи вперед за квартиру, он им так и не вернул.
— Это в счет моральной компенсации, — объяснил он Райену по телефону.
Больше мы о них ничего не слышали. Зато появился другой человек, на которого Арчи стал постепенно возлагать обязанность финансировать наши встречи. Звали его Толик.
Физиономия новой жизни
Это был толстый увалень небольшого роста, лет тридцати. Неуклюжий и рыхлый. Рыхлый и жирный настолько, что казалось, сделай он одно неосторожное движение, одежда на нем лопнет и оттуда огромными кусками начнет вываливаться жир. Шея у Толика практически отсутствовала, и круглая голова походила на баскетбольный мяч, заброшенный в корзину и там почему-то застрявший. Редеющие светлые волосы едва прикрывали красную макушку, щедро посыпанную перхотью. Физиономия являла собой антропологический курьез и напоминала не лицо человека, а скорее неухоженную задницу гамадрила, которую хулиган-сюрреалист из озорства украсил поросячьими глазками-щелочками. Такую, что если на Страшном суде Христовом вспомнишь, так уж непременно рассмеешься. Очки в золотой оправе несколько сглаживали это впечатление, но на угреватом носу Толика они постоянно запотевали, и он их угрюмо снимал, протирал, водворял на место, потом снова снимал и снова протирал. Поскольку такая операция требовала, по всей видимости, невероятных усилий, физических и умственных, он, в конце концов, прятал их в пластиковый футляр, протерев на прощание.
Толик потел, разумеется, не только физиономией, глупой и вечно сердитой, но и всем своим рыхлым телом, распространяя вокруг себя резкий кисловатый запах опрелостей, с которым вряд ли мог справиться даже сильный кондиционер. А уж тем более это было не под силу дорогому французскому парфюму, который Толик, судя по всему, литрами выливал себе за ворот рубахи.
Когда Толик присаживался на стул, он некоторое время ерзал, переваливался с ягодицы на ягодицу и слегка приподымался, словно изготавливался крепко пернуть. Обычно он усаживался с мрачным видом где-нибудь в углу, получал от Арчи сначала бокал вина, потом огромную тарелку с наваленным на ней большим количеством еды и начинал, чавкая, неловко есть, то и дело роняя пищу себе на брюки.
Я в таких случаях старался в его сторону не смотреть.
Однажды, когда мы в очередной раз собрались и в какой-то момент вышли на кухню покурить, я, Женя Перельман, Слива и Арчи, кто-то спросил Арчи, зачем он приглашает к себе в дом таких мрачных уродов, как Толик.