– Они пойдут в магазин раньше или позже, тут ты прав. Ты вывод можешь сделать или нет?
– Нет. Устал я уже думать.
– Ты не мог устать думать. Чтобы устать думать, нужно начать думать.
– Тогда не устал, тогда мне надоело.
– Всегда так. За пять минут до вывода тебе надоедает. Так ты никогда ничему не научишься. Рано или поздно дедушки пойдут в магазин. И что они там купят? Угадай с трех раз: справочник по математике, книгу по истории древнего мира или шоколадных конфет?
– Да понял я.
– И что ты понял?
– Водку они купят. Алкоголики они, и в тюрьме сидели. Все? Теперь отстанешь от меня?
– Деньги на место положил?
– Положил.
– Вопросов нет? Свободен.
– Есть вопрос.
– Давай свой вопрос, пока я добрый.
– Как я должен был поступить, чтобы купить конфет?
– Сказать мне. Я дольше тебя здесь живу, всех знаю. Понял?
– Понял.
Миша молчит. Миша молчит не просто так. Он молчит специально. Миша уверен, что мне надо дать время подумать. Я тоже молчу. Я знаю, что если я скажу глупость, Миша начнет объяснять мне, почему я не прав. Но я не такой, как Миша. Я не умею долго молчать. Пару часов я читаю книгу. Но рано или поздно надоедает даже читать.
– Миша, – говорю я.
– Чего тебе?
– Ты конфет купишь?
– Куплю, если угадаешь, почему я куплю конфет специально для тебя.
– А если не угадаю?
– Все равно куплю. Теперь угадал?
– Нет.
– Я так и думал.
– Миша.
– Что?
– Я не понял. Ты купишь конфеты в любом случае, при этом хочешь, чтобы я угадал причину. Это похоже на загадку Сфинкса.
– Какого Сфинкса?
Я рассказываю Мише про Сфинкса. Сам Миша книг не читает, но иногда ему нравится, когда я рассказываю.
– Все просто, Рубен, все очень просто. Я куплю тебе конфет в любом случае. Если ты понял, почему, и если не понял. В конфетах сахар, от сахара умнеют. При худшем варианте мы просто поедим конфет, в лучшем – ты станешь чуть–чуть умнее.
– Ты шутишь?
– Шучу, конечно. А что мне еще остается?
Я подъезжаю к Мише, передвигаю его руки и ноги. Его левая нога совсем холодная. Надо ехать за нянечками. Когда тяну Мишу за руку, вижу его глаза. Он совсем на меня не сердится. Миша никогда не сердится на мою глупость. Он умный.
ГОЛОСА
Дом престарелых – большое помещение. Три этажа. Библиотека, актовый зал, морг, третий этаж. Мне не надо так много, нам с Мишей вполне хватает нашей комнаты. Если долго крутить колеса, я могу добраться до туалета. Туалет – главное. Все остальное, по сравнению с туалетом, – ерунда, ничего не стоящая ерунда.
Я возвращаюсь в нашу комнату. На этот раз меня не было особенно долго. Ноги у Миши совсем замерзли. Я нагибаюсь, чтобы поправить Мише ногу, тяну, но Мишина нога не двигается ни на сантиметр. Я откидываю голову на спинку коляски, тяжело дышу.
– Миша, мне плохо.
– Как можно глубже вдохни и выдохни несколько раз.
– Голова кружится и зайчики перед глазами.
– Что–нибудь болит?
– Ничего. Но странно так. Когда ехал по коридору, слышал голоса. Как будто ты звал или Сашка Поддубный.
– Это нормально. Ты сходишь с ума.
– Шуточки у тебя. Не смешно.
– Я не шучу. Делай что говорю, быстро. На столе стоит пузырек из–под валерьянки. Вытащи пробку и выпей.
– Мне не нужна валерьянка.
– Тебе не нужна валерьянка, и я не призываю тебя пить валерьянку.
– Не понял.
– Понимать я тебя тоже не прошу. Пей быстрее.
– А что там?
– Вытяжка из твоих мозгов, моча молодого поросенка. Пей. Я знаю, что делаю.
Мне совсем плохо. Так плохо, что нет сил спорить. Впрочем, мне трудно спорить с Мишей и в нормальном состоянии. Рывком подталкиваю коляску к столу, двумя руками поднимаю маленький пузырек. Руки дрожат. Мои руки иногда дрожат, но в этот раз они дрожат особенно сильно. Вынимаю зубами пробку, ставлю пузырек на стол, откладываю пробку в сторону.
– Не нюхай, выдохни воздух и выпей все одним глотком. – Голос Миши напряжен. Он приказывает, а не просит. Но мне уже все равно. Я подчиняюсь. Мне так плохо, что хуже уже не может быть. Жидкость обжигает горло. Странно, вкус мне незнаком, но что–то напоминает. На секунду перехватывает дыхание, текут слезы.
– Сука.
Это все, что я могу произнести. На большее не хватает дыхания.
– Передвинь мне ноги.
Я неожиданно легко передвигаю Мишины ноги, тяну его за руку. Усталости нет, руки перестали дрожать.
– Сука, – повторяю я уже четче. – Что ты мне дал?
– Отвечаю по порядку, – Миша говорит спокойно. – Если термин «сука» ты употребил в мой адрес, то есть вероятность, что ты не прав. Впрочем, если хочешь, мы можем обсудить мои морально–нравственные характеристики, но чуть позже. В пузырьке был спирт, разбавленный водой. Спирта много, воды мало. Обжечься ты не мог. К тому же я посоветовал тебе выдохнуть воздух.
– Но я не хочу употреблять алкоголь. Алкоголь – это яд, а алкоголизм – неизлечимая болезнь.
– Это миопатия – неизлечимая болезнь, и твоя глупость – неизлечимая болезнь, а алкоголизм успешно лечится.
– Употребление алкоголя приводит к деградации личности. У лиц, регулярно употребляющих алкоголь, рождаются неполноценные дети. Пить вообще очень вредно.
Миша не слушает меня. Миша молчит, но я уже научился различать даже его молчание.
– Ладно, хватит болтать. Что ты газет начитался, я и так знаю. Что ты там искал?
– Где?
– Сам скажи, где.
– Ничего не искал. Я просто так поехал. Хотел посмотреть.
– Посмотрел?
– Посмотрел.
– Рассказывай.
– Понимаешь, Миша, я только к лифту подъехал, а оттуда бабушку вывозили мертвую. Голова закрыта простыней, а пятки синие.
– Ты бы предпочел, чтобы закрыты были пятки, тебе хотелось на лицо посмотреть?
– Нет.
– Твое эстетическое чувство оскорбил цвет пяток? Ты бы предпочел коричневые пятки, или зеленые?
– Сука ты.
– Возможно. Ты толком можешь объяснить, что ты хотел увидеть и что увидел? В чем разница?
– Да ни в чем. Я раньше трупов не видел.
– Ты думал, что люди живут вечно.
– Перестань. Миша, ты не понимаешь, о чем я?
– Понимаю. Маленький мальчик увидел труп и наложил в штаны.
– Не только. Я потом в этот лифт заехал, там такой запах.
– В лифте?
– В лифте еще ничего, а на третьем этаже – такой запах, как в туалете, только хуже. Старик все время кричал «няня, няня», долго кричал, никто к нему не подходил. Я недалеко от лифта отъехал, дальше не смог, а хотел еще в комнаты заглянуть. Потом у меня голова закружилась.
– Так. Повтори еще раз, что тебе конкретно не понравилось. Цвет пяток бабушки, тембр голоса дедушки? Может, ты хотел бы, чтобы он пел? Что он должен был делать? Что бы ты стал делать на его месте?
– Не знаю. Он нянечку звал, а она не подходила.
– Ты не прав. Он не звал нянечку.
– Я сам слышал, он «няня» кричал.
– Для того, чтобы позвать нянечку, надо подойти к комнате нянечек и громко постучать.
– Но он же ходить не может. Да и зачем ему нужна нянечка, если бы он мог ходить?
– Перестань болтать. И вытри сопли. Нельзя, чтобы тебя видели со слезами. Здесь нельзя плакать. Так, надоел ты мне. Быстро, еще раз. Бабушка умерла, ее повезли в морг. Все нормально. Так?
– Ну, так.
– Без «ну».
– Так.
– Дедушка не мог позвать нянечку, соответственно, нянечка не подходила. Так?
– Так.
– Если много людей долго лежат на кровати без помощи, это плохо пахнет. Так?
– Так.
– Тогда все нормально. Все это я тебе мог рассказать и без твоей идиотской экскурсии. Что ненормального ты там увидел?
– Ладно, пусть все нормально. Только не нравится мне здесь. Я голоса начинаю слышать. Так и с ума сойти можно.
– Если начнешь вслух кричать, что тебе здесь не нравится, попадешь в дурдом. Итак. Тебе здесь нравится?
– Да.
– Уже лучше. Больше на третий этаж не катайся, нечего тебе там делать. С ума ты пока не сходишь. Нервный срыв, бывает.
Спирт действует как–то странно. Мне неожиданно становится все равно. Все равно, какого цвета пятки у трупа, плевать на дедушку с третьего этажа. Мне хочется задать вопрос, но я знаю, что вопрос будет глупый и Миша станет надо мной смеяться.
– Миша, а у тебя тоже так было?
– Тоже. Только водку мне зэк в рот влил.
– И голоса были?
Миша не отвечает. Миша смотрит мимо меня, у него неожиданно злое лицо.
Мы молчим, мы можем молчать долго.
– Понимаешь, Рубен. Мне было несколько сложнее, чем тебе сейчас. С одной стороны, в голове была полная каша, и голоса, и крики, а с другой…
Миша опять замолкает, и я боюсь, что сегодня он больше не захочет со мной разговаривать.
– Что «с другой»?
– А с другой стороны, на соседних кроватях лежали настоящие сумасшедшие и кричали. Все время кто–нибудь кричал по–настоящему. Я не мог различать воображаемые и реальные голоса.
– Что «с другой»?
– А с другой стороны, на соседних кроватях лежали настоящие сумасшедшие и кричали. Все время кто–нибудь кричал по–настоящему. Я не мог различать воображаемые и реальные голоса.
Я смотрю на Мишу. Он устал, он очень устал. Ему было гораздо тяжелее, чем мне. И сейчас тяжелее. Намного.
ДОМ
Мы живем шикарно. У Миши много денег. Это деньги от продажи дома. В том доме когда–то жили его мама с папой, но главное – там жила бабушка. Миша никогда ничего не рассказывает про своих родителей. Если Миша о чем–то не говорит, то это навсегда и ничего тут не поделаешь. Миша есть Миша. Только иногда он вспоминает бабушку. Бабушка мечтала купить корову. Вместо коровы она купила государственные облигации внутреннего займа. Выбора у Мишиной бабушки не было. Все должны были покупать эти облигации. Зато теперь, через двадцать лет после смерти Мишиной бабушки, кроме денег от продажи дома у нас есть облигации. Если продать облигацию, можно получить за нее пятьдесят рублей – огромные деньги. Банка дешевых рыбных консервов стоит тридцать три копейки. Облигации очень красивые. Мне нравится рассматривать облигации, мне нравятся облигации, мне нравятся деньги. Я люблю смотреть на деньги и думать о том, сколько всего можно было бы на них купить. Тратить деньги мне не нравится. Миша говорит, что я не умею обращаться с деньгами, и я ему верю. Иногда Миша спрашивает меня, что я хотел бы купить, но ничего умного я все равно не могу придумать. Один раз я попросил Мишу купить большую шоколадку с красивой оберткой. Я не люблю шоколад, но мне нравится рассматривать глянцевую картинку на упаковке. Обертку от шоколадки я красиво сложил и использовал как книжную закладку. Миша сказал тогда, что не понимает людей, которые читают книги, но не могут с первого раза запомнить двузначную цифру. Миша не видел смысла в книжной закладке, Миша не видел смысла в шоколаде. После случая с шоколадкой Миша в очередной раз смог убедиться в моей тупости, а я перестал вмешиваться в денежные дела Миши.
У нас есть все, что надо для жизни: телевизор и холодильник. Холодильник Миша купил очень дешево. Это маленький холодильник, в него влезают две тарелки еды или четыре пол–литровые банки. Еды нам больше не нужно, а в пол–литровой банке мы иногда храним водку. Хранить водку в банке гораздо удобнее. Когда нянечки заглядывают в наш холодильник, они видят банку с компотом, потому что я всегда кладу в банку с водкой немного варенья.
Еду мы покупаем разную. Сыр, колбасу, рыбные консервы. Консервы мне нравятся больше всего. Они никогда не портятся. Сыр и колбасу надо съедать очень быстро: даже если хранить их в холодильнике, при этом надо всегда запоминать, когда и что купил. С консервами все гораздо проще: если консерва не вздулась – ее можно есть.
Мы ужинаем. Я отрезаю от куска копченой колбасы тонкий кружок, кладу на хлеб.
– Мы хорошо живем, – говорю я Мише.
– Неплохо. Во всяком случае, рационально.
Похоже, Миша не разделяет моего энтузиазма. Он не любит слова «хорошо» и «плохо». Людей Миша делит на умных и глупых, человеческие поступки на рациональные и иррациональные. Мы живем так, как это спланировал Миша. Мы живем рационально. Что бы мы ни купили, это все равно будет хуже коровы. Корова, по словам Миши, давала бы бабушке молоко, а из молока можно делать масло, сыр и творог. Молоко мы не покупаем. Покупать молоко не выгодно. Каждый раз, когда покупаешь что–то в магазине, надо делиться с тем, кто ходил на волю. Чем легче ноша, тем выгоднее покупка. Сыр покупать выгодно, а молоко – нет. Еще глупее, чем молоко, – покупать мороженое. Миша говорит, что в мороженом много калорий, это хороший продукт, но покупать мороженое очень трудно, а хранить – еще труднее. Самая глупая еда на земле – мороженое, самая рациональная – консервы. Я тоже не люблю мороженое и люблю консервы. Мороженое нужно есть, когда его принесли, а консервы – когда на самом деле хочется есть и болит в животе.
Я ем рациональную колбасу с рациональным хлебом, а думаю о корове. Все–таки жалко, что Мишиной бабушке не разрешили купить корову. Живая корова, несомненно, гораздо лучше мертвых облигаций. Живой коровы я никогда не видел, зато читал в книгах, что коровы любят хлеб с солью. Я знаю, что Миша не любит разговоров о корове, поэтому пытаюсь начать разговор издалека.
– Миша, – говорю я, – а ведь мы сейчас с тобой едим твой дом.
– Ну и что?
– Как «что»? Это мог бы быть твой дом, в нем жили бы люди, твоя бабушка, корова.
– Я косил бы для коровы траву. Очень смешно.
– Ничего не смешно. Если бы все сложилось по–другому, и ты бы не заболел, ты бы сейчас жил в том доме, у вас была бы корова. Во дворе играли бы дети.
– Еще смешнее, у меня наследственное заболевание.
– Я не это хотел сказать.
– Тогда сначала реши, что хотел сказать, потом говори.
– Ты жалеешь о доме?
– Нет. Я даже не жалею о том, что большую часть жизни мне приходится разговаривать с идиотом.
– Почему?
– Потому что этого идиота я сам же и выбрал себе в собеседники. Жалеть нужно о том, что сделал неправильно ты сам. Этот дом не я строил и не я продавал.
Я молчу. Миша прав. Миша, как всегда, прав, а я, как всегда, сказал очередную глупость. Но я действительно хотел сказать не это. Вернее, не совсем это. Я медленно подбираю в голове нужные слова, стараюсь.
Мы доедаем колбасу, допиваем чай. Чай мы пьем со сгущенным молоком. Сгущенное молоко – рациональный продукт. Я знаю, что Миша любит сгущенное молоко, хотя ни за что на свете не признается в этом. Миша считает, и учит меня, что рассказывать о том, что тебе нравится, – это подставлять противнику незащищенный бок. Все, что внутри, надо скрывать. Я знаю, что когда Миша просит кого–нибудь купить для него банку сгущенки, он нарочно делает безразличный вид. Миша делает вид, что сгущенное молоко ему не очень–то и нужно. Миша прав. Таким образом, банка сгущенного молока обходится ему дешевле.
– Миша, – говорю я. – Я хотел сказать не это. Мы едим твой дом, а там могли бы жить люди.
– Там и живут люди.
– Нет. В том доме живут люди, ты прав. Но на деньги от продажи дома можно было построить другой дом, или детский сад. Мы же проедаем эти деньги, как крысы. Но крысы хоть потомство после себя оставляют, они для детей стараются, а мы просто так едим.
Миша медленно дожевывает. Миша жует медленно, потому что жевать медленно рационально. Он так говорит. Но я знаю, что жевать быстро он не мог бы.
– Знаешь, Рубен, ты все–таки опять не прав. Крысы едят чужое добро, рожают крысят, те вырастают в больших крыс. Мы все же лучше крыс. Мы доедим этот дом и сдохнем.
– Но не намного лучше крыс, – настаиваю я.
– Не намного, – соглашается Миша и улыбается. Миша почти всегда улыбается.
ЧАЙНИК
– Я купил чайник, – говорит Миша.
– Зачем?
– Это сложный философский вопрос. Ты, Рубен, никогда не сможешь ответить на него самостоятельно. Зачем люди покупают чайники? Не знаю. Почитай Шекспира.
– Миша, люди покупают чайники, чтобы пить чай.
– Ты сам догадался или где–то вычитал?
– Сам. Но я не смогу делать чай.
Миша молчит. Миша считает, что вся необходимая информация у меня уже есть, и я могу начать думать. Думать я могу долго, но ждать, пока я приду к более или менее разумному доводу, Миша может еще дольше. Миша может ждать бесконечно.
Какая–то тетка осторожно приоткрывает дверь в нашу комнату, спрашивает: «можно?», так же осторожно входит, распаковывает коробку, уходит. Она не говорит Мише ни слова, а Миша только слегка кивает ей. Тетка выходит из комнаты, так же осторожно закрывает за собой дверь.
– Миша, кто это?
– Человек.
– Я сам видел, что человек, как ее зовут?
– Не знаю, я не с ней договаривался.
– А с кем?
– Не твое дело. Держать в комнате электрический чайник запрещено. Там внутри бумажка, спрячь и храни.
Я подъезжаю к столу, поднимаю крышку чайника, вынимаю сложенную вчетверо инструкцию к электрочайнику.
– Инструкцию спрячь, – говорит Миша.
– Зачем? Ерунда какая. Прочитаю и выкину. Налить воды, включить чайник, подождать, выключить.
– Я сказал – спрячь. – Миша не повышает голоса, но я понимаю, что инструкция к электрочайнику – очень важная вещь.
– Миша, а объяснить можешь?
– Попробую. Держать электрочайник в комнате запрещено из–за противопожарной безопасности. Чайник изготовлен на заводе, к нему есть инструкция. Для нормальных людей инструкция к чайнику – просто кусок бумажки, а у нас, в доме престарелых, это доказательство, что чайник сделан на заводе. Понял?
– Честно говоря, нет. Разве сразу не видно, что чайник сделан на заводе?
– Ладно, я так и думал, что не поймешь.
– Миша, но мне интересно. Какой логический вывод можно сделать из того, что чайник изготовлен на заводе?