А потом говорила, что хотела бы отведать слив-венгерок, и я исчезал в подвале, появляясь оттуда с суповой тарелкой, полной слив. Потом тарелка наполнялась абрикосами. Затем — персиками. А потом — следует это признать — мой нежный желудок не выдержал, и следующую ночь я, к своему огорчению, просидел на унитазе.
Еще мы ходили обедать в кафе, уплетая сандвичи с солониной, пиццу, поглощая пиво с креветками, мороженое и гамбургеры. Как-то раз мы пошли на вечеринку в клуб «Лайонз», и Бренда выиграла пепельницу с эмблемой «Лайонз», три раза подряд попав мячом в баскетбольную корзину. А когда из Милуоки вернулся Рон, то мы с Брендой время от времени ходили смотреть, как выступает в чемпионате полупрофессиональной летней баскетбольной лиги команда, в которой играл ее брат. На этих матчах я чувствовал себя не в своей тарелке, потому что Бренда всех игроков знала по именам. И хотя почти все они были тупыми остолопами, один из них, Лютер Феррари, являлся приятным исключением. Бренда встречалась с ним целый год, еще когда училась в школе. Лютер был ближайшим другом Рона, а мне его имя было знакомо, по статьям в «Ньюарк ньюс»: знаменитые братья Феррари блистали на спортивных площадках — причем каждый из них по крайней мере в двух видах спорта. Лютер называл Бренду «козликом» — это прозвище прилипло, как выяснилось, к Бренде в те времена, когда она завоевывала призы, лихо перескакивая через одноименный гимнастический снаряд. Феррари, подобно Рону, был чрезвычайно благовоспитанным молодым человеком — можно было подумать, что это прирожденное качество всех, чей рост был выше одного метра и девяноста сантиметров; он был исключительно вежлив по отношению ко мне и в высшей степени предупредителен по отношению к Бренде, так что я, в конце концов, стал игнорировать предложения сходить на очередной баскетбольный матч.
А однажды мы случайно выяснили, что в одиннадцать вечера кассир кинотеатра «Хиллтоп» уходит домой, а контролер удаляется в служебный кабинет, — и за остаток лета мы посмотрели окончания по меньшей мере пятнадцати картин. Возвращаясь из кинотеатра домой — домой к Бренде, естественно: я отвозил ее на машине, — мы пытались воссоздать по увиденным кадрам начало фильма. Нашим любимым окончанием фильма в то лето была последняя четверть картины «Мамуля и папуля Кэттл в городе», любимым фруктом — сливы-венгерки, а самыми дорогими, любимыми людьми — мы сами. Конечно, время от времени мы общались с друзьями Бренды, совсем редко — с моими приятелями, а в одну из августовских ночей мы даже сподобились отправиться в бар на Шестом шоссе вместе с Лорой Симпсон Столович и ее женихом, но вечер получился ужасным. Разговаривать с остальным миром нам с Брендой было не о чем, так что весь вечер мы с нею протанцевали, вдруг обнаружив, что за время нашего знакомства мы делаем это впервые. Приятель Лоры с важным видом потягивал виски с содовой, а Симп — Бренда уговаривала меня называть ее Столо, но я отказался, — Симп пила какую-то тепловатую смесь имбирного лимонада и газировки. Всякий раз, когда мы возвращались к столу, Симп говорила о «танцах», а ее жених о каком-то «фильме», — так что в конце концов Бренда не выдержала и спросила:
— Что за фильм-то?
И мы, уже не обращая внимания на Симп и ее жениха, протанцевали до самого закрытия бара. Потом мы поехали к Бренде, наполнили суповую тарелку черешней, уселись перед телевизором и наелись ягод. Потом мы занимались любовью на софе, и когда я пробирался по темной комнате в ванную, под моими босыми пятками хрустели черешневые косточки. Уже у себя дома, раздеваясь второй раз за вечер, я обнаружил на ногах красные пятна от ягод.
Как относились к нашему роману родители Бренды? Миссис Патимкин продолжала мне улыбаться, а мистер Патимкин по-прежнему был уверен в том, что я ем как птичка. Чтобы как-то угодить ему, я всякий раз, будучи приглашенным к обеду, съедал в два раза больше, чем хотел, но, похоже, составив мнение о моем аппетите в тот первый вечер, мистер Патимкин более этим себя не утруждал. Даже если бы я съел в десять раз больше и умер от обжорства, мистер Патимкин все равно считал бы, что я ем не как настоящий мужчина, а как воробышек. Похоже, никого не раздражало мое присутствие, хотя Джулия заметно охладела ко мне. Как бы там ни было — когда Бренда спросила у отца, как он отнесется к тому, чтобы в конце августа неделю своего отпуска я провел в их доме, — мистер Патимкин, подумав минутку, выбрал нужную клюшку, сделал выводящий удар, и, отвлекшись от гольфа, сказал, что не возражает. Когда же о решении главы компании была извещена миссис Патимкин, то ей не оставалось ничего другого, как одобрить решение супруга. Так, благодаря хитрости Бренды, меня пригласили погостить.
Утром в пятницу, в последний рабочий день перед отпуском, я принялся паковать свой чемодан. Тетя Глэдис, увидев меня, спросила, куда это я собрался. Я объяснил. Тетя ничего не сказала, но в ее покрасневших истеричных глазах я прочел благоговейный трепет — вот какой вес я приобрел с того памятного дня, когда она заявила мне по телефону: «Фанцы-шманцы»!
И на сколько дней ты уезжаешь? Мне это нужно знать, чтобы не покупать лишних продуктов. У меня полный холодильник молока, а ты уезжаешь! Оно же прокиснет! Весь холодильник провоняет…
— На неделю, — сказал я.
— На неделю? — переспросила тетя Глэдис. — Они сдали тебе комнату на неделю?
— Тетя Глэдис, они зарабатывают на жизнь другим способом.
— Подумаешь! Я зарабатываю, сдавая комнату внаем, и не стыжусь этого! Слава Богу, у нас всегда была крыша над головой. Мы не попрошайничали на улице, — талдычила она, пока я укладывал в чемодан только что купленные бермуды, — … и кузине твоей, Сьюзен, мы дадим высшее образование, лишь бы дядя Макс был здоров. Мы не можем отправить ее отдыхать, она не позволяет себе тратиться на обувь, хотя туфли ей нужны, и свитерами ее шкаф тоже не забит…
— Я же ничего не говорю, тетя Глэдис.
— Тебе что, не хватает здесь еды? Ты иногда столько оставляешь на тарелке, что мне стыдно показывать ее дяде Максу. Какого-нибудь ребенка из Европы можно было бы четыре раза покормить тем, что ты оставляешь на тарелке…
— Тетя Глэдис, — начал объяснять я, — здесь я обеспечен всем необходимым. Спасибо. Просто у меня отпуск. Разве я не заслужил отпуск?
Она прижалась ко мне, и я ощутил, как она дрожит.
— Я обещала твоей матери, что позабочусь о ее сыне. А ты хочешь сбежать от нас…
Я обнял тетю Глэдис и поцеловал ее в макушку:
— Не говори глупости, пожалуйста. Никуда я не сбегаю. Я просто уезжаю в отпуск — на неделю.
— Дай мне хотя бы номер их телефона. Не дай Бог, заболеешь…
— Хорошо.
— Они в Миллберне живут?
— В Шорт-Хиллз. Я оставлю тебе телефон.
— С каких это пор евреи живут в Шорт-Хиллз? Они не настоящие евреи, поверь мне.
— Самые настоящие.
— Пока не увижу собственными глазами — не поверю! — Тетя Глэдис принялась утирать слезы подолом передника, но заметив, что я собираюсь застегнуть молнию на чемодане, перестала плакать: — Не закрывай пока чемодан. Я собрала тебе небольшой сверток — там фрукты. Возьмешь с собой.
— Хорошо, тетя Глэдис, — сказал я, и по дороге на работу съел апельсин и два персика, которые она положила в мой чемодан.
Пару часов спустя мистер Скапелло сообщил мне, что по возвращении из отпуска я займу место Марты Уинни. Он сказал, что сам начал свою карьеру двенадцать лет назад таким же образом — получалось, что если я сумею сохранить равновесие, то в один прекрасный день могу стать новым мистером Скапелло. Зарплата моя повышалась на восемь долларов, что было на пять долларов больше, чем получал в той же должности мистер Скапелло много лет назад. Пожав мне руку, мистер Скапелло отправился на второй этаж по мраморной лестнице, и зад его оттопыривал полы пиджака так, словно на мистера Скапелло надели обруч. Только он ушел, как я вдруг учуял запах мяты и, подняв глаза, увидел перед собой старика с отвислыми щеками и испещренным кровеносными сосудами носом.
— Здравствуйте, молодой человек, — приветливо сказал он. — Книгу уже вернули?
— Какую именно?
— Альбом Гогена. Я проходил мимо и решил справиться. Вы обещали известить меня открыткой, но я ее пока не получал. А прошло уже две недели.
— Нет, не вернули еще, — сказал я. Мистер Скапелло, остановившись на середине лестницы, обернулся и посмотрел вниз, словно забыл мне сказать о чем-то. — Послушайте, — сказал я старику, — ее вернут со дня на день.
Произнес я эту фразу с решительностью, которая граничила с грубостью, и не на шутку перепугался, сообразив, что сейчас произойдет: старик начнет возмущаться, мистер Скапелло спустится вниз, потом поднимется в третью секцию, обнаружит книгу, устроит мне нагоняй, начнет рассыпаться в извинениях перед стариком и продвинет на место мисс Уинни не меня, а Джона Макки.
Я поспешно повернулся к старику:
— Оставьте, пожалуйста, ваш телефон, и я постараюсь связаться с вами сегодня же…
Но моя попытка выказать участие и почтение запоздала: старик начал бурчать про обнаглевших чинуш и что-то бормотать про письмо мэру и про сопливых мальчишек, но, слава Богу, ретировался за секунду до того, как мистер Скапелло, вернувшись к моей стойке, напомнил, что все сотрудники скидываются на подарок для мисс Уинни и что если я надумаю присоединиться, то полдоллара могу занести в течение дня.
После ланча объявился негритенок. Он уже прошмыгнул мимо стойки к лестнице, когда я окликнул его:
Подойди-ка сюда, — сказал я. — Ты куда направляешься?
— Туда, где искусы.
— А что ты там читаешь?
— Книжку этого… мистера Гогена. Послушайте, я не делаю ничего плохого. Не рисую на ней ничего, не пишу… Можете проверить.
— Я знаю, что ты не делаешь ничего плохого. Слушай, если тебе так нравится этот альбом, то почему бы тебе не взять его на дом? У тебя есть читательский билет?
— Нет, сэр. Я ничего не брал, честное слово.
— Да нет же! Ты не понял. Читательский билет — это документ, который позволяет читателю забирать книги на дом. Если у тебя есть читательский билет, то тебе не придется ходить сюда каждый день. Ты в школу ходишь?
— Да, сэр. Школа на Миллер-стрит. Но сейчас лето, и у нас каникулы. Я не прогуливаю, честное слово. Я не должен быть в школе.
— Знаю. Послушай: поскольку ты школьник, то можешь завести себе читательский билет. И возьмешь книгу домой.
— Зачем вы уговариваете меня забрать ее домой? Там ее кто-нибудь испортит.
— Ну… ты можешь спрятать ее… запереть в ящике стола…
— Скажите, — спросил мальчишка, украдкой поглядывая на меня, — почему вы не разрешаете мне приходить сюда?
— Я этого не говорил.
— Мне нравится здесь. Я люблю лестницу.
— Я тоже. Но дело в том, что однажды твою книжку могут забрать другие читатели.
Он улыбнулся:
— Не волнуйтесь. Пока ведь ее никто не забрал? — И мальчуган помчался вверх по лестнице.
Ну и запарился я в тот день! Когда я уходил с работы, рубашка буквально прилипла к спине, хотя было совсем не жарко. Сев в машину, я раскрыл чемодан, забрался на заднее сиденье и, согнувшись в три погибели, переоделся в чистую рубашку, чтобы при въезде в Шорт-Хиллз походить на человека, который решил заехать к себе домой во время перерыва. Я влился в поток на Вашингтон-стрит, но никак не мог занять себя мыслями об отпуске; более того, я не мог сосредоточиться и на дороге: резко брал с места, заезжал на «зебру», задерживал движение перед светофором, раздражая и водителей, и пешеходов. Заботило меня только одно: что, если этот брыластый старик заявится в библиотеку, пока меня там не будет, и заберет любимую книгу негритенка? Меня наверняка отстранят от новой должности, да и от старой тоже. Господи, так что же я нервничаю? Я ведь не собираюсь проторчать в библиотеке всю жизнь?!
5
— Рон женится! — встретила меня радостным визгом на пороге Джулия. — Рон женится!
— Прямо сейчас? — спросил я.
— В День Труда! Он женится на Гарриет, он женится на Гарриет, — гнусаво принялась распевать она на мотив ритмичной песенки, под которую девчонки прыгают через скакалку. — Я буду свояченицей!
— Привет! — показалась Бренда. — Я скоро буду свояченицей.
— Я уже знаю. Когда это он умудрился?
— Рон объявил нам о свадьбе сегодня за обедом. Он разговаривал с ней вчера вечером по телефону целых сорок минут. Гарриет прилетает на следующей неделе. Свадьба будет грандиозной. Родители прямо порхают по дому: они должны все приготовить за два дня. Да, и еще — папа берет Рона в свой бизнес. Для начала он положил ему двести долларов в неделю, а там уж все зависит от самого Рона. Испытательный срок продлится до октября.
— А мне казалось, что Рон хочет стать учителем физкультуры…
— Хотел. Но сейчас у него появятся новые обязанности…
За обедом Рон раскрыл, в чем будут заключаться эти обязанности, и обрисовал свои планы на будущее:
— Мы хотим обзавестись ребенком, — сказал он, к вящему удовольствию миссис Патимкин, — и когда ему исполнится полгода, я выложу перед ним в ряд баскетбольный, футбольный и бейсбольный мячи. А потом посмотрю, какой мяч он выберет — и мы полностью сконцентрируемся на этом виде спорта.
— А если ему не понравится ни один из мячей? — спросила Бренда.
— Не смешите меня, юная леди! — осадила дочку миссис Патимкин.
— А я буду тетей! — пропела Джулия и показала Бренде язык.
— Когда приезжает Гарриет? — спросил мистер Патимкин, еле выговорив фразу, поскольку рот его был набит картошкой.
— Через неделю — если отсчитывать со вчерашнего дня.
— Можно, она будет спать в моей комнате? — завопила Джулия. — Можно?
— Нет, она будет спать в комнате для гос… — начала было миссис Патимкин, но тут вспомнила про мое существование и, бросив на меня испепеляющий косой взгляд своих лиловых глаз, изменила свое решение: — Конечно, можно.
— В этот раз я действительно ел как птичка. После обеда мой чемодан отнесли — вернее, я сам его отнес — в комнату для гостей, которая располагалась на втором этаже как раз напротив комнаты Рона — рядом с комнатой Бренды. Она вызвалась показать мне дорогу.
— Лучше покажи мне твою кровать, Брен, — сказал я.
— Потом, — сказала она.
— Мы можем? Там, наверху?..
— Думаю, что да, — сказала Бренда. — Рон спит как убитый.
— А я смогу остаться у тебя на всю ночь?
— Не знаю.
— Мы заведем будильник, и я с утра пораньше вернусь в свою комнату.
— Будильник всех разбудит.
— Ну, тогда я проснусь без будильника. Я это умею, честное слово!
— Я, пожалуй, пойду. Мне не следует задерживаться в твоей комнате, — сказала Бренда. — А то с мамой случится истерика. Похоже, она нервничает из-за твоего приезда.
— Да я и сам нервничаю. Я же твоих почти не знаю. Ты считаешь, что это действительно удобно, если я задержусь на целую неделю?
— Неделю?! Да после приезда Гарриет здесь начнется такой кавардак, что ты можешь оставаться хоть на два месяца.
— Серьезно?
— Да.
— А ты этого хочешь?
— Да, — ответила Бренда и спустилась на первый этаж, чтобы миссис Патимкин осталась в сознании.
Я распаковал чемодан и принялся раскладывать вещи по полкам платяного шкафа, который был совершенно пуст — если не считать пару чехлов для платья да непонятно как попавший сюда ученический дневник. Занятие мое прервал Рон. Шаги его послышались на лестнице, и через секунду он заглянул в мою комнату:
— Привет! — поздоровался он.
— Поздравляю! — отозвался я, не сообразив, что любое торжественное приветствие неизменно повлечет за собой рукопожатие; Рон, позабыв о том, зачем направлялся к себе, вошел в мою комнату.
— Спасибо, — пожал он мне руку. — Спасибо.
Потом он уселся на мою кровать и стал наблюдать за тем, как я раскладываю свои вещи. У меня было две рубашки: ту, на которой красовалась эмблема братьев Брукс, я разложил на кровати, а вторую, с лейблом «Эрроуз», запихнул в шкаф. Рон сидел, почесывая руку, и улыбался. Его молчание заставляло меня нервничать.
— Да… — сказал я и брякнул неопределенно: — Это что-то!
Рон кивнул. Я так и не понял, с чем он соглашался.
— Как ты себя ощущаешь? — решил я еще раз нарушить молчание после очередной паузы.
— Уже лучше. Это Феррари мне по руке саданул, когда я боролся с ним под щитом.
— Вот как… Понятно, — сказал я. — А как ты себя ощущаешь перед свадьбой?
— Да нормально…
Я прислонился к комоду и принялся считать стежки на ковре.
Рон наконец отважился произнести целую фразу.
— Ты в музыке разбираешься? — спросил он.
— Немного, — ответил я.
— Если хочешь, то можешь послушать мои пластинки.
— Спасибо, Рон. Я и не знал, что ты интересуешься музыкой.
— Еще как! У меня есть все пластинки Андре Костеланеца. Тебе Мантовани нравится? У меня все его диски есть. Мне нравятся, знаешь, полуклассические вещи. Если хочешь, дам тебе послушать «Коламбус»… — Рон исчерпал свой словарный запас, потряс мне на прощанье руку и ушел.
Снизу доносилось пение Джулии:
— А я буду те-о-отей!
И голос миссис Патимкин:
— Нет, милая, ты будешь свояченицей. Так и пой.
Но Джулия продолжала гнуть свое:
— Я буду тетей! Я-а буду те-о-тей!
Потом я услышал, как к ней присоединилась Бренда:
— Мы-ы будем тетями!
Сестры заголосили дуэтом, и миссис Патимкин, не выдержав, стала призывать на помощь мужа:
— Ты можешь заставить ее не поощрять Джулию?!
И дуэт вскоре затих.