— Ты можешь заставить ее не поощрять Джулию?!
И дуэт вскоре затих.
А потом вновь вступила миссис Патимкин. Слов я не разобрал, но расслышал, как Бренда что-то сказала ей в ответ. Голоса их становились все громче, и вскоре я слышал их беседу вполне отчетливо:
— И в такой момент набивать мне дом своими друзьями?! — кричала миссис Патимкин.
— Но я спрашивала у тебя разрешения, мама.
— Ты у отца спрашивала, а не у меня. А надо было сначала спросить у меня. Твой отец не представляет, сколько работы мне добавляется…
— Господи, мама! Можно подумать, что у нас нет Карлоты и Дженни!
— Карлота и Дженни не в состоянии делать все на свете! У нас тут не Армия Спасения!
— Что, черт подери, это значит?!
— Следи за своим языком, юная леди! Чертыхаться можешь со своими дружками из колледжа!
— Прекрати, мама!
— И не смей повышать на меня голос! Когда ты в последний раз пошевелила хоть пальцем, чтобы помочь по хозяйству?
— Я здесь не рабыня… Я твоя дочь!
— Тебе бы следовало знать, что значит вести домашнее хозяйство!
— Зачем? — спросила Бренда.
— Зачем?! — возмутилась миссис Патимкин. — Да по тому, что ты разленилась. Ты считаешь, что весь мир тебе обязан…
— Кто это тебе сказал?
— Ты должна сама зарабатывать себе хотя бы на одежду!
— Зачем?! Господи Боже мой! Мама, папа ведь зарабатывает кучу денег! На что тебе жаловаться?!
— Когда ты в последний раз мыла посуду?
— О, Боже! — рассердилась Бренда. — Посуду моет Карлота!
— И не надо поминать всуе Господа!
— Мама… — заплакала вдруг Бренда. — Ну почему ты такая?..
— Нечего тут рыдать, — сказала миссис Патимкин. — Иди поплачь перед своими дружками…
— Мои дружки… — всхлипывала Бренда. — Почему ты орешь только на меня?.. Почему все ко мне так жестоки?!
Из коридора доносились звуки тысяч скрипок. Андре Костеланец пел «Ночь и день». Дверь в комнату Рона была открыта, и мне было видно, как он лежит на кровати, растянувшись во весь свой гигантский рост, и подпевает пластинке. Слова были те же, что у Костеланеца, но мелодию, которую напевал Рон, я не узнал. Минуту спустя Рон снял телефонную трубку и попросил соединить его с Милуоки. Пока телефонистка набирала нужный номер, Рон повернулся на живот и врубил проигрыватель на полную мощность, чтобы песню услышали за полторы тысячи километров к западу.
Внизу веселилась Джулия:
— Ха-ха, Бренда плачет! Ха-ха, Бренда плачет.
Потом послышался топот шагов Бренды. Она бежала вверх по лестнице.
— Ничего, настанет и твой день, маленькая дрянь! — крикнула она в сердцах Джулии.
— Бренда! — завопила миссис Патимкин.
— Мама! — расплакалась Джулия. — Бренда обзывается!
— Что тут происходит?! — орал мистер Патимкин.
— Вы меня звали, миссис П.? — громко интересовалась Карлота.
— Привет, Гарриет! — кричал в телефонную трубку Рон. — Я им уже сообщил…
Я уселся на свою рубашку от братьев Брукс и громко произнес свое собственное имя.
— Будь она проклята! — ругалась Бренда, меряя шагами мою комнату.
— Брен, может, мне лучше уехать?..
— Тс-с-с… — она подошла к двери и прислушалась. — Кажется, они собираются в гости. Слава Богу!
— Бренда…
— Тс-с-с… Ушли.
— И Джулия тоже?
— Да, — сказала Бренда. — Ты не заметил — Рон у себя? У него дверь заперта.
— Нет, он куда-то ушел.
— Здесь невозможно услышать, как они передвигаются по дому. У нас все крадутся… В тапочках… Ох, Нейл!
— Брен, я говорю, может, мне завтра уехать?..
— Да она не из-за тебя сердится.
— Но я только все усугубляю…
— Она сердится на Рона. Его женитьба приводит маму в бешенство. Да и меня тоже. Теперь, когда тут появится милая-милая Гарриет, обо мне вообще забудут.
— Ну и хорошо. Разве нет?
— Бренда подошла к окну и выглянула на улицу. За окном было темно и холодно. Деревья гнулись под ветром, листва трепыхалась, словно развешенное для сушки белье. Все вокруг напоминало о том, что близится сентябрь, и я впервые сообразил, что Бренда уже совсем скоро уедет в колледж.
— Раз нет? — повторил я свой вопрос, но она меня не услышала.
Отвернувшись от окна, она пересекла комнату, подошла к дверце в дальней стене, распахнула ее и подозвала меня:
— Иди сюда.
— А я думал, там чулан, — сказал я.
Бренда закрыла за нами дверь, и мы углубились в темное пространство. Слышно было, как погромыхивает под порывами ветра крыша.
— Что здесь? — спросил я.
— Деньги.
Бренда щелкнула выключателем, и в тусклом свете шестидесятиваттной лампочки я разглядел, что помещение набито старой мебелью — два кресла с засаленными подголовниками, продавленная софа, карточный столик, два стула с ободранной обивкой, облупившееся зеркало, лампы без абажуров, абажуры без ламп, кофейный столик с треснувшей стеклянной столешницей и целый ворох свернутых штор.
— Что это? — спросил я.
— Кладовка. Наша старая мебель.
— Сколько же ей лет?
— Много. Она стояла у нас еще в Ньюарке, — ответила Бренда. — Иди сюда.
Она встала на четвереньки перед софой и, приподняв сиденье, начала вглядываться в чрево дивана.
— Бренда, что ты делаешь, черт побери? Ты же перепачкаешься!
— Их здесь нет.
— Кого?
— Денег. Я же говорила тебе.
Я уселся в кресло, подняв тучи пыли. Начался дождь. Из вентиляционного люка в дальнем конце кладовки потянуло осенней сыростью. Бренда встала с пола и уселась на софу. Ее колени и бермуды перепачкались в пыли, а когда она откинула волосы со лба, то черный след остался и над бровями. Посреди этого беспорядка и грязи я вдруг живо представил себе, как мы выглядим среди этой грязи и беспорядка: мы походили на молодую семейную пару, въехавшую в новую квартиру; в голову вдруг пришли мысли о необходимости иметь мебель, средства, вообще мысли о будущем — и единственной приятной вещью в этой ситуации был свежий воздух, проникавший с улицы. Он напоминал нам о том, что мы еще живы, но увы — ветер не мог служить нам пищей насущной.
— Что за деньги? — спросил я.
— Стодолларовые купюры… — Бренда тяжело вздохнула: — Когда я была совсем маленькой, и мы только что переехали сюда из Ньюарка, папа привел меня в эту комнату и сказал, что если с ним что-нибудь, случится, то я. смогу воспользоваться деньгами, которые он отложил специально для меня. Он сказал, что это мои деньги и попросил не говорить об этом никому. Ни Рону, ни маме.
— И сколько было денег?
— Три стодолларовые купюры. Я никогда раньше не видела таких денег. Мне было лет девять — не больше, чем сейчас Джулии. Я тогда думала, что мы не задержимся в этом доме больше месяца. Помню, как я, дождавшись, когда в доме не оставалось никого, кроме Карлоты, забиралась сюда и лезла под диван, чтобы убедиться, что деньги на месте. Я делала это раз в неделю. И деньги всякий раз были целы. А папа ни разу больше про них не вспоминал. Ни разу.
— Где же они? Может, их кто-то украл?
— Не знаю, Нейл. Думаю, папа забрал их назад.
— Почему ты не сообщила ему о пропаже? Может быть, Карлота…
— Я не знала о том, что они пропали, до сегодняшнего дня, — сказала Бренда. — Я сюда очень давно не поднималась. Я вообще о них забыла, честно говоря. Или, может быть, просто не вспоминала о деньгах. То есть, я хочу сказать, что у меня всегда было достаточно денег, и эти триста долларов мне были просто ни к чему. Наверное, в один прекрасный день он понял, что его деньги мне не понадобятся.
Бренда подошла к узкому, запыленному окну и пальцем вывела на нем свои инициалы.
— А зачем они понадобились тебе сейчас?
— Не знаю… — ответила она, и, подойдя к выключателю, вырубила свет.
Я остался сидеть в кресле. Бренда в своих облегающих шортах и майке казалась в наступившем полумраке обнаженной. А потом я заметил, что у нее вздрагивают плечи.
— Я хотела разыскать эти деньги, разорвать их на мелкие кусочки и запихнуть эти обрывки в мамин кошелек! Клянусь, я сделала бы это, если бы нашла эти треклятые деньги.
— Я бы тебе не разрешил, Брен.
— Не разрешил бы?!
— Нет.
— Возьми меня, Нейл. Прямо сейчас.
— Где?
— Ну же! Здесь. На этой грязной-грязной софе.
И я повиновался.
На следующее утро Бренда приготовила завтрак на нас двоих. Рон отправился на свою новую работу — я слышал, как он напевал под душем; упражняться в вокале он начал примерно через час после того, как я вернулся в свою комнату. По сути, я еще не заснул, когда из гаража выехал «крайслер», увозивший босса и его сынка в Ньюарк. Миссис Патимкин тоже не было дома: она отправилась в синагогу побеседовать с реббе Кранитцем о предстоящей свадьбе. Джулия играла на заднем дворе, «помогая» Карлоте развешивать белье.
— Знаешь, чем я хочу заняться после завтрака? — спросила Бренда.
Мы ели грейпфрут. Бренда не смогла отыскать нож для очистки кожуры, и поэтому мы решили есть грейпфрут как апельсин — дольками. Немудрено, что мы заляпались липким соком.
— Чем? — поинтересовался я.
— Хочу пробежаться, — сказала Бренда. — Ты когда-нибудь бегал?
— Ты имеешь в виду — на стадионе? Конечно. Мы в школе должны были каждый месяц совершать забег на полтора километра. Чтобы не прослыть маменькиными сынками. Я думаю, что чем больше у человека объем легких, тем сильнее он должен ненавидеть свою мать.
— Я хочу пробежаться, — повторила она. — И мне хочется, чтобы ты побежал вместе со мной. Ладно?
— Ох, Бренда…
Но уже через час, завершив завтрак, который состоял еще из одного грейпфрута — похоже, бегуну на завтрак ничего кроме грейпфрутов не положено, — мы отправились на стареньком «фольксвагене» к школьному стадиону, где была проложена дорожка длиной в 400 метров. На зеленом поле стадиона какие-то ребятишки выгуливали собаку, а в дальнем углу спортивного комплекса, рядом с лесом, я различал фигуру в белых шортах с разрезами и без майки. Неизвестный спортсмен вращался вокруг собственной оси — вращался, вращался, а затем изо всех сил запустил ядро куда подальше, и все подпрыгивал на месте, провожая зорким взглядом полетевшее по высокой дуге ядро — до тех пор, пока снаряд не приземлился на приличном от него расстоянии.
— А знаешь, ты похож на меня, — сказала Бренда. — Только ты покрупнее.
— Мы были одинаково одеты: кроссовки, толстые носки, шорты цвета хаки, спортивные майки, — но я чувствовал, что Бренда имеет в виду не случайную похожесть нашей экипировки (если, конечно, это можно назвать случайностью). Уверен, она хотела сказать, что я наконец-то начинаю походить на того, на кого и должен походить. На Бренду.
— Давай наперегонки, — сказала она, и мы побежали по дорожке.
Метров двести за нами бежали мальчишки со своей собакой. Потом мы достигли поворота, где тренировался толкатель ядра. Он махнул нам рукой.
— Привет! — откликнулась Бренда, а я улыбнулся — может, вы этого не знаете, но улыбающийся бегун вы глядит довольно глупо. Через пятьсот метров мальчишки отстали и повалились на траву, а собака, развернувшись, побежала в другую сторону. У меня уже начались колики в боку, но я не отставал от Бренды, которая, когда мы пошли на второй круг, снова крикнула толкателю: «Привет». Тот полулежал на газоне и следил за нами, поглаживая ядро так, словно оно было хрустальным шаром. «Эх, — подумал я, — вот это спорт!»
— Может, побросаем ядро? — пропыхтел я.
— Потом, — ответила Бренда. Я заметил, как по завитку волос возле ее уха сползает капелька пота. Мы пробежали уже тысячу метров, как вдруг Бренда свернула с дорожки и опустилась на траву. Это было так неожиданно, что я побежал дальше.
— «Эй, Боб Матиас! — окликнула меня Бренда. — Давай позагораем!»
Но я притворился, будто не слышу ее, и хотя сердце мое было готово выскочить из груди, а во рту было сухо, как в пустыне, — я продолжал переставлять ноги, решив про себя, что не остановлюсь, пока не пробегу еще один круг.
— Привет! — жизнерадостно окликнул я толкателя ядра, пробегая мимо него в третий раз.
Бренда была восхищена мною.
— Ты молодец! — похвалила она меня, когда я наконец остановился рядом с ней и, уперев руки в колени, принялся судорожно втягивать в себя воздух — вернее, испускать дух.
Я был немногословен:
— Ага… — только и сумел я выдохнуть в ответ.
— Давай будем бегать каждое утро, — предложила Бренда. — Будем вставать рано утром, завтракать двумя грейпфрутами, а потом ты будешь бегать. А я стану засекать время. Думаю, через две недели ты выбежишь из четырех минут. Правда, милый? Я попрошу у Рона секундомер.
Она была так возбуждена! Подползла ко мне, подтянула мои влажные носки и укусила за колено.
— Отлично! — сказал я.
— А потом мы будем возвращаться домой и завтракать уже по-настоящему.
— Отлично!
— Назад машину поведешь ты, — сказала Бренда. Вскочила с травы и побежала к «фольксвагену».
На следующее утро мы снова были на стадионе. Скулы мои сводило от терпких грейпфрутов. На сей раз Бренда захватила с собой секундомер и полотенце — чтобы мне было чем вытереться после финиша.
— Вообще-то у меня немного побаливают ноги, — осторожно заметил я.
— А ты сделай разминку, — предложила Бренда. — Давай вместе.
Она бросила полотенце на траву, и мы принялись приседать, отжиматься и задирать ноги. Я был в восторге.
— Знаешь, я сегодня пробегу только пол-дистанции, Брен. Посмотрим, какой будет результат… — начал было я, но Бренда уже запустила секундомер. Пробегая по дальней стороне стадиона, я оглянулся и увидел, что она сидит на земле, обняв себя за колени, и поглядывает то на хронометр, то на меня. Надо мной медленно плыли белым пушистым хвостом облака. На стадионе не было никого, кроме нас двоих, и я сразу вспомнил одну из типичных сцен в фильмах про скачки: раннее утро перед дерби в Кентукки, и старый мудрый тренер вроде Уотера Бреннана вместе с молодым красивым наездником совершают последний тренировочный заезд, дабы убедиться, что двухлетний жеребец, принадлежащий юной красавице, действительно самый резвый из скакунов. Конечно, кое-какие отличия все-таки были — например, когда я пробежал пятьсот метров, Бренда крикнула: «Одна минута и четырнадцать секунд!» — но в общем все было замечательно, восхитительно, чисто, и когда я финишировал, меня там ждала Бренда. А финишной ленточкой для меня стали ее объятия. В этот день она впервые сказала, что любит меня.
Мы бегали — я бегал — каждое утро, и к концу недели я пробегал полторы тысячи метров за семь минут две секунды. А на финише меня неизменно ожидали щелчок секундомера и объятия Бренды.
По ночам я забирался в пижаме в постель и читал. Бренда тоже читала — в своей комнате. Мы ждали, пока уснет Рон. Иногда ждать приходилось дольше обычного, и тогда я слушал, как шелестит листва за окном. Близился к концу август, ночи становились прохладнее, в доме по ночам отключали кондиционеры и всем дозволялось открывать окна. В конце концов Рон собирался ко сну. Он долго слонялся по комнате, потом выходил в коридор в одних шортах и тенниске, шел в ванную, где громко мочился и чистил зубы. Вслед за ним в ванную отправлялся я. Мы встречались с ним в коридоре, и я искренно, от всего сердца желал ему спокойной ночи. В ванной я на мгновение задерживался перед зеркалом, чтобы полюбоваться на свой загар; в зеркале отражались еще и трусы Рона, сушившиеся на вентилях душа. Впрочем, никому не было дела до того, изящен ли сей предмет туалета в качестве украшения, и через пару дней я уже перестал замечать их.
Пока Рон чистил зубы, я, ожидая своей очереди, лежал в постели и прислушивался к музыке, доносившейся из его комнаты. Обычно, вернувшись после матча, Рон звонил Гарриет, до приезда которой оставались считанные дни, а потом ставил на проигрыватель пластинку Мантовани и углублялся в чтение «Спортс иллюстрейтед»; но когда он выходил перед сном в ванную, то на проигрывателе крутилась уже другая пластинка — скорее всего тот диск, который он назвал «Коламбусом». Мне казалось, что поют именно про Коламбус, потому что сказать это наверняка я не мог — всякий раз мне удавалось услышать лишь самый конец записи. Раздавался колокольный звон, фоном к которому шла негромкая патриотическая мелодия, — и, перекрывая ее, глубокий, сочный голос, чем-то напоминавший манеру пения Эдварда Р. Марроу, произносил нараспев: «Так прощай же, Коламбус! Прощай, Коламбус! Прощай, Коламбус, прощай!» Потом наступала тишина, из ванной возвращался Рон, гасил свет, и уже через несколько минут принимался урчать, погружаясь в радостный, бодрящий, витаминизированный сон, которым, как мне представлялось, наслаждаются все атлеты.
Как-то раз под утро, когда уже пора было возвращаться в свою комнату, мне приснился сон. Пробудившись от него, я увидел, что в комнате уже достаточно светло, чтобы разглядеть цвет волос Бренды. Она спала, и я дотронулся до нее, чтобы убедиться, что я действительно проснулся, ибо приснилось мне, будто я плыву на корабле — на старом паруснике из пиратских фильмов. Со мной на корабле плыл тот негритенок из библиотеки. Я был капитаном, а он — помощником. Мы вдвоем и составляли весь экипаж судна. Сначала сон был очень приятным — мы встали на якорь у острова в Тихом океане, светило солнце, на пляже застыли неподвижно красивые обнаженные негритянки; а потом вдруг наш корабль двинулся прочь из гавани, и негритянки ожили — они медленно шли к кромке прибоя, бросали в нашу сторону гирлянды цветов и приговаривали: «Прощай, Коламбус… прощай, Коламбус… прощай…» Нам с негритенком очень не хотелось уплывать, но корабль неумолимо отдалялся от берега, и мы ничего не могли поделать. А потом негритенок стал кричать, что это я во всем виноват, а я орал в ответ, что виноват он сам, потому что не завел себе читательский билет, — но мы зря надсаживали глотки, ибо корабль все дальше удалялся от острова, и вскоре фигурки островитянок растаяли, превратившись в ничто. В этом сне пространство было совершенно непропорциональным, а все предметы имели такие размеры и формы, каких я никогда прежде не видел, — и именно это обстоятельство, как мне кажется, вернуло меня из сна в мир реальности. Мне не хотелось уходить от Бренды в то утро, и я какое-то время ласкал маленькую родинку на ее затылке, которая стала видна после стрижки. Я задержался в комнате Бренды дольше, чем следовало, и когда я в конце концов все же отправился к себе, то лишь чудом не столкнулся в коридоре с Роном, который готовился к очередному рабочему дню в компании «Раковины для кухни и ванной — Патимкин».