— Просыпайтесь! Как вы себя чувствуете?
— Хорошо. Извините, заснул. И опять этот Голос. Вот видите, не берет!
— И не надо, отдыхайте. Только говорите погромче. Закрывайте глаза. Спать!
Легко сказать «ретрансляторы», «получили-передали». Внутри их резонаторов другая топология: слова и образы растягиваются, перетекают, оборачиваются, ветвятся — симулянт Дали это зарисовал. И косвенно рассказал. Они ведь получают не в словах, а в какой-то очень твердой валюте, которую конвертируют в свою внутреннюю и расплачиваются за всё уже в ней. Шуберт — в мелодиях, Ван Гог — в желтом цвете, Филонов — в фасеточном зрении. В словах — редко, они обычно молчат. У них иногда как бы молчат даже холст, рояль, строка. Да-да, я замечал, и строка может молчать, а полученное ими выражается не их надуманными словами, а вопреки им, «ударом через руку». Альб же говорил, что художник не обязан понимать, что он делает, и что нельзя относиться к тому, что создал, — вообще никак нельзя относиться. Разве это возможно?
— Просыпайтесь!
— Ой, хорошо! Ну, что, не поддаюсь, да? Заснул? Давайте, я сам расскажу, что слышал.
— Вы это уже сделали. Забыли? Это нормально. И вообще, должен вас разочаровать: никаких отклонений со стороны психики я у вас не нахожу. Собственно к психопатологии ваш случай отношения не имеет. Явление хотя и редкое, но давно описано, зато в каждом конкретном случае приходится решать вечные вопросы «кто виноват?» и «что делать?»…
То «пишется», то вдруг «не пишется», словно выбило из какой-то надмирной сети, и всё, и «Невозможно отобразить страницу». Почему? Ведь только что было возможно. Нипочему. Неустойчивая связь с Провайдером, с Подателем страниц. Нет выделенной линии связи с Ним. Обновляй попытки. Или сделай паузу, не дай себе засохнуть, отлучись в жизнь и возвращайся. А неустойчива и выделенная связь. Но у гениев свои выходы в эту сеть, а к тебе — как ни трудись, как ни упорствуй — соединение приходит случайно, если приходит. Еще один псевдоним Бога. А может, уже исчерпан ресурс твоего терминала, и оно не придет никогда? И вот, оно не приходит, а она уходит. С кого взыскать моральный ущерб, упущенную выгоду? Не взыщи. Погоди, я с тебя все взыщу, и в двойном размере! Черт, где я там? Ага, «Системы выносного холода. Модельный ряд. Аксессуары: суперструктуры и ночные шторки». Да, позвонить надо — пока не закрылись ночные шторки.
— Батя, это я. Как вы там? Юрка у вас? А чего она его на дачу не взяла? Ну, жизнь такая, батя. Волка ж ноги кормят — не государство. Приехал поздно, она уже смылась. Вот, в отпуске нагляжусь. Так я не понял, она где? Да она трубу отключила. Батя, ну у меня работы воз. Если проявится — звякни. Да не будет она звонить: поцапались. Ну, ладно, всё, пока.
Воскресенье, 15 апреляАльб говорил о бесконечной нити, о том, что сочинение не заканчивается точкой. А о многих писателях говорят, что они всю жизнь пишут одну книгу. У одних творцов сильная внутренняя настройка на одну основную «волну» — и их мир как бы повторяется, поворачиваясь разными сторонами, а у других настройка плавающая, и творение каждый раз выглядит «новым». И создателю нельзя оценивать созданное, потому что нельзя вмешиваться в себя. Это сбивает настройку. А у приемников своя настройка, и проявляется она в склонностях. И если настройка узкая, то сильно нравится, допустим, Толстой, а Достоевский не сильно — или наоборот. И это не дефект приемника, а его техническая характеристика — высокая избирательность. А резонанс при совпадении настроек — сопереживание. И только это — результат, цель и смысл искусства. И только так оно обменивается духовной энергией с внутренним источником добра. Что, меняем пластинку на социал? А дальше что будет? А дальше я тебя найду, и посмотрим, что тогда с тобой будет. Ну, отыскалась, наконец? A-а, это Жорка.
— Привет, Жора. И хорошо, что оторвал, у меня уже мозоль. Где-где, на пальце от мыши. Да какая там личная — дома сижу. Дома какая может быть личная жизнь? Да, не к ночи будь сказано, тоже наметилось какое-то западание. От нервов, наверное, или от головы. Был, был, толковый мужик, в самом деле. Правда, загипнотизировать меня не смог. А вот меня не смог! Но кое-что прояснилось. Главное, это не я тронулся, а что-то типа накладки в эфире. Ну, когда какой-нибудь радиолюбитель влезает на чужой волне в приемник или телевизор, — вот, похоже, какой-то искусством ушибленный любитель въехал в мой приемник, и теперь не очень понятно, как его отключить. Нет, приемник отключать не хочется, он мне еще нужен. Да, резидент какой-то гонит волну, а я не фильтрую. В выходные особенно: нечем заняться гаду, но я его запеленгую. Завтра? Да вроде ничего не планировалось. Даже так? Что-то серьезное? С кем встреча-то? Ну, на месте, так на месте. Ну, давай, до завтра.
Кому это я так срочно понадобился? Ладно, как учит Крокодилыч, великий и ужасный, у проводников холода должны быть широкие контакты. На чем мы тут остановились? Но что есть добро? Вот, наши апостолы «добра с кулаками» пишут, что сегодня этого, «конечно, уже недостаточно». То есть надо понимать так, что сегодня добро должно быть с кастетом, с бейсбольной битой, с ножом. Но тогда лучше, наверное, с пистолетом? Пистолетом можно творить добро и в упор, и с расстояния. Бомбой тоже хорошо творить добро — много можно за раз, если хотя бы грамм на триста, в тротиловом эквиваленте добра. Побеждать зло его же оружием. Но тогда надо лучше им владеть. То есть их добро не просто должно быть таким же подлым, гнусным и циничным, как зло, — их добро подлее, гнуснее и циничнее зла. Как все-таки удобна, как универсальна эта их мера, кулак. Для добра, зла, совести, сердца, мозга… Цельные люди! Из одного куска.
Понедельник, 16 апреля— Эй, подпольщик, оторвись, а то заложу. По мою душу в пятницу — никто? Ничего?
— А кому она нужна, твоя душа? Пока ты по кочкам скакал, у нас тут ЧП выплыло. Ника в четверг все-таки прокололась. То ли реквизиты перепутала, то ли еще что, но на деньги попала. По твоим, кстати, делам.
— Сильно?
— Прилично. Годика два расплачиваться — если вообще сразу не выпрут. Крокодилычу еще не докладывали.
— Чего, зайти к ней?
— Не знаю, это твое дело. А может, это ты? Это ж по твоим сделкам. Тебя-то не выпрут.
— Но и по головке не погладят.
— Эт-то точно.
— Нет, это мне не надо. У меня все было нормально. Не первый год замужем.
— Как-ить хошь, дело хозяйское. А чего, правильно, табачок врозь.
Альб говорил, что в произведении видят то, что получилось, и не видят того, что могло получиться, а могло получиться другое, многое, разное. Но так ведь и с человеком. А. Ш. вспоминал, что в «Пер Гюнте» Ноймайр соединил несколько разных личностей: вот такой он есть, а вот таким — и другим, и третьим — он мог стать. Он не стал ни другим, ни третьим, но все они — и другой, и третий, и, может быть, десятый — живут в человеке, в том, который есть, и что-то в нем делают, как-то влияют из тени, из-за кулис, не выходя на сцену сознания. Мы, может быть, все — множественные личности, коммунальные квартиры… Человек, конечно, многоконтурная система. И она способна откликаться на разное, на многое, но когда внутри вдруг оказывается целый колхоз — разнохарактерных, разновозрастных, разнополых, по-разному образованных… как это так? И что это значит? Что значит существование в нас свойств и навыков, которые мы не. могли приобрести в жизни? Наследственное, от предков? А новые знания, нашим предкам не известные, — откуда они? Что это значит? То и значит.
— «Хладомор-сервис». Хорошевский это я, слушаю вас вни… Так вы его уже?.. Ну, конечно, это мой долг гражда… Завтра к четырнадцати-тридцати. Ответственность сознаю вполне, не со-мне… Во дела. Сявка, слышь? Пымали супостата! По моему фотороботу — вот, зовут завтра на опознание. «Крокодейли телеграф» прибыл?
— Прибыл. И сейчас убудет.
— Тогда — на перехват.
Поправим манжетики.
— Исидор Кириллович, можно?
— Всё, меня уже нет.
— А вы мне и не нужны. Может, я — вам?
— …Ваша наглость впечатляет. Ну?
— Это — «Грош цена». Это — отчет по объезду. Кладу и иду. Привет семье передам.
— Я еще найду для вас время, Филипп!
— Всегда рад, сэр!
Ну, что, она появилась или в розыск ее?
— Лапонька, ну, наконец, — ты куда пропала? Какие Миша с Лялей? «Грош цена»?! Так ты у них была? Ну, да, я говорил, но предупредить-то можно было — и чего ты телефон отключила? А самой позвонить трудно? Потому что я работаю с утра до… Ладно, всё, дома поговорим. Юрку забери. Может, хоть сегодня не забудешь… Мамаша!
— Что, Фил, техника переговоров в семье не работает?
— Вот обзаведешься — узнаешь, что и как там работает. Всё, я на встречу. С концами.
— Сколько же их у тебя?
Он что-то знал, знал. И раньше предзнал, а после удара, когда побывал там, — узнал наверное. Человек ему сразу стал ясен, окончательно. И он заскучал. Исчезла загадка существования. Она не разгадалась — она исчезла. Остался один смысл: сделать. Извлечь как можно больше из того теневого мира, где — он чувствовал — вся музыка уже есть, только еще не звучит. Он чувствовал, что это, им услышанное, может прийти только через него, он незаменим, через другого придет другое, и будет оно лучше или нет — не важно, оно будет другим, а то, что может сделать он, никто больше не сделает. Так с каждым. И он работал. Он пытался объяснять свою музыку и сам говорил, что это попытки, обреченные на неудачу, но их надо делать. А зачем, если заранее известно, что не удастся? Чтобы, может быть, оказаться чуть ближе. Да-да, надо пытаться приблизиться к тому, что для меня важно. Пусть нет инструмента, недостаточны средства, слаб ум, не хватает знаний — все равно. С тем, что во мне есть, с тем, с чем я человек. Если важно. Заблужусь, ошибусь, но ошибаются и другие. И умные, и знающие, и одаренные. Альб говорил: «всякий человек ошибочен». Просто не останавливаться на ошибке, а идти к следующей. В мире духа нет тверди — сплошные зыбучие пески; остановившийся исчезает. Вот почему древние выбили эти слова на последнем камне: «Путник! Дороги нет, но идти надо». Он прав: говори своими словами. Ничего, что Пушкин лучше, и Бах лучше, и многие, многие лучше, — ничего. Только говори своими, они единственные. А если я не умею сказать? Тогда мычи! Мычи свое — и услышится. Исполни, как Серенус Цейтблом, свой урок, соверши то, для чего ты не был предназначен природой, но к чему почувствовал призвание. А как же, если не предназначен? А не входи в то, что не твоего ума дело. И в чужие мозги со своими идиотскими проблемами не лезь! Мычать он мне будет. Отмычишься. Ну, добрался, кажется.
— Я еще найду для вас время, Филипп!
— Всегда рад, сэр!
Ну, что, она появилась или в розыск ее?
— Лапонька, ну, наконец, — ты куда пропала? Какие Миша с Лялей? «Грош цена»?! Так ты у них была? Ну, да, я говорил, но предупредить-то можно было — и чего ты телефон отключила? А самой позвонить трудно? Потому что я работаю с утра до… Ладно, всё, дома поговорим. Юрку забери. Может, хоть сегодня не забудешь… Мамаша!
— Что, Фил, техника переговоров в семье не работает?
— Вот обзаведешься — узнаешь, что и как там работает. Всё, я на встречу. С концами.
— Сколько же их у тебя?
Он что-то знал, знал. И раньше предзнал, а после удара, когда побывал там, — узнал наверное. Человек ему сразу стал ясен, окончательно. И он заскучал. Исчезла загадка существования. Она не разгадалась — она исчезла. Остался один смысл: сделать. Извлечь как можно больше из того теневого мира, где — он чувствовал — вся музыка уже есть, только еще не звучит. Он чувствовал, что это, им услышанное, может прийти только через него, он незаменим, через другого придет другое, и будет оно лучше или нет — не важно, оно будет другим, а то, что может сделать он, никто больше не сделает. Так с каждым. И он работал. Он пытался объяснять свою музыку и сам говорил, что это попытки, обреченные на неудачу, но их надо делать. А зачем, если заранее известно, что не удастся? Чтобы, может быть, оказаться чуть ближе. Да-да, надо пытаться приблизиться к тому, что для меня важно. Пусть нет инструмента, недостаточны средства, слаб ум, не хватает знаний — все равно. С тем, что во мне есть, с тем, с чем я человек. Если важно. Заблужусь, ошибусь, но ошибаются и другие. И умные, и знающие, и одаренные. Альб говорил: «всякий человек ошибочен». Просто не останавливаться на ошибке, а идти к следующей. В мире духа нет тверди — сплошные зыбучие пески; остановившийся исчезает. Вот почему древние выбили эти слова на последнем камне: «Путник! Дороги нет, но идти надо». Он прав: говори своими словами. Ничего, что Пушкин лучше, и Бах лучше, и многие, многие лучше, — ничего. Только говори своими, они единственные. А если я не умею сказать? Тогда мычи! Мычи свое — и услышится. Исполни, как Серенус Цейтблом, свой урок, соверши то, для чего ты не был предназначен природой, но к чему почувствовал призвание. А как же, если не предназначен? А не входи в то, что не твоего ума дело. И в чужие мозги со своими идиотскими проблемами не лезь! Мычать он мне будет. Отмычишься. Ну, добрался, кажется.
— Фил, давай сюда! Опаздываешь.
— Сумимасэн. Еле дополз, везде пробки. Но его пока тоже нет? Значит, и я не опоздал.
— Не по-японски мыслишь. Чего бледный такой? Всё глючишь?
— Да достал меня этот урод! Уже и на работе заморочки были, и вообще. Соображать хуже стал, врубаюсь медленно. И, главное, раньше — только когда отвлечешься или задремлешь, а сейчас лезет уже в любой момент и отключает; не знаешь, чего от себя ждать. Сюда ехал — чуть в автобус не вмазался.
— Так — что, он реально существует?
— Да я его уже, практически, вычислил. Доберусь — не знаю что сделаю! Слушай, а они клиента этого по моему роботу — повязали! Ну, то есть, предположительно: завтра опознавать иду. И уже звонок какой-то странный был, с угрозами. Кто-то о нем заботится.
— Кто?
— Клиент был неразговорчив и предпочел остаться неизвестным. Но пообещал встречу, от которой просил не ждать ничего хорошего.
— Ладно, у тебя тут встреча с другим клиентом… Особо не распространяйся, лишнего не болтай. Ты чего, вообще, столько болтаешь?
— Работа такая, Жора. Когда я трещу, клиент доволен: вокруг него танцуют. И я уже, знаешь, даже не могу долго молчать, не по себе становится, словно каждую секунду деньги утекают — или с работы выгнали.
— Вспомни формулу твоих новых друзей: всё, что ты скажешь, может быть и будет использовано против тебя. Так что чем меньше, Фил, тем лучше.
— Чего это ты меня накачиваешь? Вроде, не маленький, клиентов повидал.
— Это клиент особый… Ну, хорошо, раз всё знаешь… Вот ассорти тебя ждет, поразвлекайся пока. Не шелести. Тебя пригласили — итадакимасу, всё будет оплачено. Потом поднесут остальное. Отдыхай.
— Да я сам заплачу — дай чего-нибудь без этих щепок.
— Без хаси нельзя. Клиент не одобрит. А чего ты, разучился пользоваться?
— «Клиент», «клиент». Вот они у меня где, все эти джапаны наши. Извини.
— Ничего, я еще не совсем японец. Но у меня, как у них, клиент — сразу после бога. Тебе-то они что?
— Да сидел с одним, типа переговоры с оптовиком. Сумоист-любитель из глубины сибирских руд. Суши-уши, саке ему в пивную кружку — все понты. Нажрался, начал кидать бумажки, лягать халдеев. Переговорщик. Его, конечно, облепили, выволокли во двор, накидали и бросили. И правильно!
— Неправильно. Плохо обучены. Такой потом встает и колотит в дверь головой или бьет витрины. И гости недовольны: они не любят, когда это делают другие, да еще залетные.
— А что надо было?
— Эффектно, без свалки, вырубать, с поклонами ему и гостям. Не выводить, а приглашать на выход и за углом сдавать дежурным ментам — это можно без поклонов.
— Почему не выводить?
— У гостей это вызывает неприятные ассоциации. Ко всякому клиенту надо подходить индивидуально — и гасить.
— У тебя, что ли, не бывает разборок?
— Они не только бывают, они желательны. У меня бар «Косой глаз», а не молочная кухня.
— Так и артистов приглашаешь?
— Исключено. Только реалити. Мои гости хорошо чувствуют, когда их дурят. Ладно, поскучай пока один, у меня тут дела.
— Да я сейчас, как в твоей Японии, один не бываю.
— Чего ты прицепился к Японии? Там умные люди. Экспериментально, на пятидесяти миллионах добровольцев, доказали, что есть рыбу и работать — полезно. И теперь живут дольше всех.
— Они нам не пример. Мы на ста миллионах добровольцев доказали: пить и воровать — вредно. И что с того? У нас не их рисовая культура.
— Ладно, ты хоть и большой джапанист, но напоследок я скажу: хаси не для того, чтобы ковыряться в кусках. У них это не принято и называется соответственно: маёибаси.
— И тебе того же. Да знаю я всё про эти щепки: не указывать, не накалывать, в кулаке не зажимать и т. д. и т. п., так что учи своих гостей — вон еще один прётся. Как тебе такой ученичок? Это уже сумоист-профи, да?
— Не пялься. Ну, сумимасэн, раз всё знаешь. Мои гости, Фил, не любят, когда их учат. Раздражаются. Учить их себе дороже. Ладно, пойду.
— Иди-иди, сэнсэй.
Да, такого мастодонта поучи — твоих костей и археолог не соберет. А вот мы его сейчас запортретируем; может, он последний такой. Тридцать пять лет. Ну, плюс-минус. Сто двадцать кило. Или сто сорок. Телосложение — во всю дверь. Голый череп. Над виском длинный корявый шрам от удара довольно тупым, но очень твердым предметом. Лопатой? Глаза полуприкрыты нависающими веками. Углы губ опущены. Движения неторопливые, взгляд неподвижный. И все-таки, «из наслаждений жизни…» — вот место музыки в рейтинг-листе счастья, второе после любви. Может быть, потому, что это тоже универсальный язык единения душ. Вот и еще одна наша беда, тоже пока не ощущаемая: не учим. Без языка нет народа, без музыки нет духовного существа. А это мощный язык. Искусство начинается там, где вступает в свои — отчасти признанные, но ни в одном кодексе не закрепленные права — иррациональное, не переводимое в слова, потому что оно несоизмеримо с человеческими словами. И это вовсе не сказки, не только сказки. Спецназовцев тренируют угадывать, есть ли кто-то за закрытой дверью. Молодцы. Поняли, что это не выдумки, что это реально и что способность такого восприятия можно развить. В этом, в этом направлении будет развиваться человек, расширяя свой однополушарный, зауженный рационализмом мир. И кратчайший путь в этот расширенный мир ведет сквозь игольное ушко скрипичного ключа. Но мы не учимся сами и не учим детей музыке, мы отстанем, мы останемся перед закрытой дверью дикой, непонимающей толпой опоздавших, проморгавших, проспавших. Отстанем, отстанем и тут на поколения, уже отстаем. И ведь мы способны, мы очень не тупые, мы только «педагогически запущены». Ликбез надо вводить. Музыкальный всеобуч. Иррационализм — не отрицание, а дополнение и продолжение разума. Язык иррационального — это эсперанто духовного мира, а в нашем мире он — та мнимость, которая вдруг проявляется в необъяснимом и невозможном, когда, например, человек, переживший клиническую смерть, начинает говорить на ста языках, включая мертвые… «Артефакт» — презрительно кривится наука. Смешно и грустно. Конечно, жуликов много, и ученым не до того: свое бы дело не заглохло, но с Вангой же сообразили, что надо исследовать. Да и то: где результаты исследований, а не пересказы чудес? До нас, во всяком случае, не дошли. А почему после клинической смерти многие становятся другими, меняют профессию, образ жизни? Тяжелый опыт? Да. Но сто языков это не объясняет.