— Тихо, — сказал Мэнкс. — Любой ребенок станет смеяться над ужимками клоуна. Это совершенно естественно.
В голове Уэйна мелькнула мысль о том, как смешно было бы, если бы Мэнкс ткнул молотком Бингу в лицо и разнес ему нос. Ему представилось, как нос Бинг лопается, как воздушный шарик, наполненный красным кул-эйдом[136], — образ настолько комичный, что он чуть было не рассмеялся снова.
Часть Уэйна, очень далекая, тихая часть, задавалась вопросом, как он умудряется находить в этом хоть что-то смешное. Может, он до сих пор испытывал помутнение из-за газа, которым опрыскал его Бинг Партридж. Он проспал всю ночь, но не чувствовал себя отдохнувшим. Он чувствовал себя больным, обезвоженным и перегревшимся. Больше всего его донимала жара: он варился в собственном соку, мечтая о прохладном душе, прохладном озере, прохладном глотке снега.
Мэнкс снова искоса глянул на Уэйна и подмигнул. Уэйн вздрогнул, желудок у него медленно пошел колесом.
«Этот тип, как бы то ни было, ядовит, — подумал он, а потом снова сказал это про себя, только задом наперед: — Ядовит, было ни то бы как, тип этот». И, составив эту странную, неестественную, вывернутую фразу, Уэйн, как ни удивительно, почувствовал себя лучше, хотя не мог сказать, почему именно.
— Если ты расположен хозяйничать, то мог бы поджарить ломтик бекона для растущего молодого человека. Он, я уверен, не отказался бы.
Бинг опустил голову и всхлипнул.
— Валяй, — сказал Мэнкс. — Валяй, плакса, к себе на кухню, где мне не придется это выслушивать. Скоро я с тобой разберусь.
Бинг вылез, закрыл дверцу и зашагал мимо автомобиля к подъездной дороге. Проходя мимо задних окон, он бросил ненавидящий взгляд на Уэйна. Уэйн никогда не видел, чтобы кто-нибудь смотрел на него так, словно на самом деле хотел его убить, задушить насмерть. Это было забавно. Уэйн чуть было снова не расхохотался.
Уэйн медленно, неуверенно выдохнул, не желая думать ни о чем, что приходило ему на ум. Кто-то открутил крышку банки с черными мотыльками, и теперь они неистово трепыхались у него в голове целым вихрем идей: смешных идей. Смешных, как сломанный нос или человек, стреляющий себе в голову.
— Я предпочитаю ездить по ночам, — сказал Чарли Мэнкс. — В глубине души я ночной человек. Все, что хорошо днем, ночью еще лучше. Карусель, колесо обозрения, поцелуй девочки. Все. И вот еще что. Когда мне исполнилось восемьдесят пять, солнце стало досаждать моим глазам. Тебе надо сходить поспать?
— Вы имеете в виду… пописать?
— Или сделать шоколадное пирожное? — спросил Мэнкс.
Уэйн снова рассмеялся — резким и громким лающим хохотом, — а потом захлопнул ладонью рот, словно мог проглотить его обратно.
Мэнкс наблюдал за ним яркими, зачарованными, немигающими глазами. Уэйну казалось, что он не видел, чтобы тот хоть раз мигнул за все время, что они были вместе.
— Что вы делаете со мной? — спросил Уэйн.
— Увожу тебя от всего того, что когда-либо делало тебя несчастным, — ответил Мэнкс. — И когда мы доберемся туда, куда едем, твои печали останутся позади. Пойдем. В гараже есть туалет.
Он вылез из-за руля, и в тот же миг отперлась дверь справа от Уэйна — кнопка блокировки подпрыгнула с таким громким щелчком, что Уэйн вздрогнул.
Уэйн замышлял бежать, как только встанет ногами на землю, но воздух был влажным, горячим и обременительным. Этот воздух лип к нему, или, может, он сам прилипал к воздуху, как муха к липучке. Он сделал всего один шаг, прежде чем рука Мэнкса оказалась у него на затылке. Его хватка была не болезненной или грубой, но твердой. Он легко повернул Уэйна кругом, от открытой двери гаража.
Взгляд Уэйна задержался на рядах помятых зеленых баллонов, и он нахмурился. СЕВОФЛУРАН.
Мэнкс проследил за взглядом Уэйна, и уголок его рта приподнялся в понимающей улыбке.
— Мистер Партридж работает во вспомогательном персонале химического завода в трех милях отсюда. Севофлуран — это наркотик и обезболивающее, имеет большой спрос у стоматологов. В мое время стоматологи обезболивали своих пациентов — даже детей — с помощью бренди, но севофлуран считается гораздо более гуманным и эффективным. Иногда сообщают, что баллоны повреждены, и Бинг забирает их со склада. Иногда они не так повреждены, как представляется.
Мэнкс направил Уэйна к лестнице, которая вела на второй этаж гаража. Под ступеньками виднелась приоткрытая дверь.
— Можно мне минутку повисеть у тебя на ухе, Уэйн? — спросил Мэнкс.
Уэйну представилось, как Мэнкс хватает его за левое ухо и повисает на нем, пока Уэйн не закричит и не упадет на колени. Какая-то ужасная, потаенная часть его самого нашла и это забавным, меж тем как по коже затылка под костлявой рукой Мэнкса пробежали мурашки.
Прежде чем он успел ответить, Мэнкс продолжал:
— Я кое-чем озадачен. Надеюсь, ты сможешь прояснить для меня одну загадку.
Другую руку он сунул себе под сюртук и вытащил сложенный лист бумаги, грязный и запятнанный. Он развернул его перед лицом Уэйна. «Исчезновение инженера компании «Боинг».
— На днях возле дома твоей матери появилась женщина с нелепо окрашенными волосами. Я уверен, ты ее помнишь. У нее была папка, полная историй обо мне. Твоя мать и эта дама устроили во дворе настоящую сцену. Мне об этом рассказал Бинг. Ты удивишься, узнав, что Бинг все видел из дома через улицу.
Уэйн нахмурился, прикидывая, как Бинг мог смотреть с другой стороны улицы. Там жили де Зуты. Ответ напрашивался сам собой. В нем не было ничего забавного.
Они подошли к двери под лестницей. Мэнкс взялся за ручку и открыл ее, обнаружив маленький туалет с наклонным потолком.
Мэнкс взялся за цепочку, свисавшую рядом с голой лампочкой, и потянул за нее, но в туалете осталось темно.
— Бинг все здесь пустил прахом. Я оставлю дверь открытой, чтобы у тебя было немного света.
Он легонько толкнул Уэйна в темный туалет. Дверь осталась приоткрытой примерно на полфута, но старик отошел в сторону, чтобы не мешать Уэйну заниматься своими делами.
— Как случилось, что твоя мать знает эту своеобразную леди и почему они говорили обо мне?
— Не знаю. Никогда ее раньше не видел.
— Но ты читал заметки, которые она принесла. Заметки в основном обо мне. Я вот что тебе скажу: в репортажах о моем деле полно самых возмутительных наветов. Я никогда не убивал ни одного ребенка. Ни одного. И я никакой не любитель лапать малышей. Для таких людей и адское пламя недостаточно горячо. Посетительница твоей матери, кажется, не верит, что я умер. Это замечательно, учитывая, что в газетах широко освещалась не только моя смерть, но и вскрытие. Как ты думаешь, почему она так убеждена, что я жив?
— Этого я тоже не знаю. — Уэйн стоял, держа член, и не мог писать. — Мать сказала, что она сумасшедшая.
— Ты не водишь меня за нос, Уэйн?
— Нет, сэр.
— Что говорила обо мне эта женщина со странными волосами?
— Мать отослала меня в дом. Я ничего этого не слышал.
— Ну, сейчас-то ты точно заливаешь мне, Брюс Уэйн Кармоди. — Но он сказал это не так, словно был зол из-за этого. — У тебя трудности со смычком?
— С чем?
— C пипкой. С пиписькой.
— А. Может, немножко.
— Это потому, что мы разговариваем. Трудно журчать, когда кто-то слушает. Я отойду на три шага.
Уэйн слышал, как простучали по бетону каблуки Мэнкса, когда тот отходил. Почти сразу же у Уэйна расслабился мочевой пузырь и потекла моча.
Мочась, он испустил долгий вздох облегчения и запрокинул голову.
Над унитазом висел плакат. На нем была изображена голая женщина, стоявшая на коленях и со связанными за спиной руками. Ее голова была засунута в противогаз. Над ней стоял человек в нацистской форме, держа в руке поводок, прикрепленный к ошейнику на ее шее.
Уэйн закрыл глаза, сунул смычок — нет, пенис, слово «смычок» было какой-то насмешкой — обратно в шорты и отвернулся. Он вымыл руки в раковине, к боку которой прилип таракан. Покончив с этим, он испытал облегчение, осознав, что не нашел ничего смешного в этом ужасном плакате.
Это машина. Когда сидишь в этой машине, то все кажется смешным, даже если это ужасно.
Как только ему в голову пришла эта мысль, он понял, что это правда.
Он вышел из ванной и увидел Мэнкса, ждавшего у открытой дверцы в задний отсек «Призрака». В руке у него был серебряный молоток. Он улыбнулся, показав свои маленькие желтые зубы. Уэйн подумал, что успел бы добежать только до подъездной дороги, прежде чем Мэнкс размозжил бы ему голову.
— Вот что, — сказал Мэнкс. — Мне бы очень хотелось узнать побольше о той женщине, что секретничала с твоей матерью. Я уверен, если ты призадумаешься, то вспомнишь кое-какие подробности. Почему бы тебе не сесть в машину и не повертеть это у себя в уме? Я схожу за твоим завтраком. Когда я вернусь, возможно, что-то придет тебе в голову. Что ты на это скажешь?
Уэйн пожал плечами, но сердце у него подпрыгнуло при мысли о том, что он будет один в машине. Телефон. Ему нужно было остаться одному всего на минуту, чтобы позвонить отцу и все ему рассказать: Шугаркрик, штат Пенсильвания, розовый дом, прямо под холмом со сгоревшей церковью. Копы приехали бы сюда, прежде чем Мэнкс успел вернуться со своей яичницей с беконом. Он полез в машину охотно, без промедления.
Мэнкс закрыл дверь и постучал в стекло.
— Я вернусь в один миг! Не убегай!
И он рассмеялся, меж тем как защелкнулась кнопка блокировки.
Уэйн забрался с коленями на сиденье, глядя через заднее окно, как уходит Мэнкс. Когда старик исчез в задней части дома, Уэйн повернулся, скатился на пол, схватил ореховый ящик под сиденьем водителя и одним рывком вытянул его, чтобы взять свой телефон.
Тот пропал.
* * *Где-то залаяла собака и заработала газонокосилка — мир продолжал двигаться, но здесь, в «Роллс-Ройсе», мир застыл на месте, потому что телефон исчез.
Уэйн полностью вытащил ящик и сунул в него руку, похлопывая по сукну внутри, как будто телефон мог как-то скрыться под обивкой ящика. Он знал, что не ошибся, что положил телефон именно в этот ящик, но задвинул его и посмотрел в другой ящик, под пассажирским сиденьем. Тот был точно так же пуст.
— Где ты? — вскрикнул Уэйн, хотя уже понял. Пока он мыл руки, Мэнкс залез в задний отсек и сам забрал телефон. Он, наверное, прямо сейчас расхаживает с ним в кармане сюртука. Уэйну хотелось плакать. Он выстроил утонченный собор надежды, глубоко внутри себя, а Мэнкс наступил на него, потом поджег. БОГ СГОРЕЛ ЗАЖИВО, ТЕПЕРЬ ТОЛЬКО ДЬЯВОЛЫ.
Это было глупо — бессмысленно, — но Уэйн перебрался обратно и снова открыл первый ящик, чтобы посмотреть еще раз.
В нем лежали елочные игрушки.
Миг назад их там не было. Миг назад ящик был абсолютно пуст. Теперь, однако, в ящике лежал эмалевый ангел с трагически потупленными глазами, большая серебряная снежинка, осыпанная блестками, и спящая голубая луна в шапке Санта-Клауса.
— Что это? — сказал Уэйн, почти не замечая, что говорит вслух.
Он поднял каждую вещицу по очереди.
Ангел свисал с золотой петельки, тихонько поворачиваясь и дуя в свой рожок.
Снежинка выглядела убийственно, как оружие, метательная звездочка ниндзя.
Луна улыбалась своим собственным думам.
Уэйн вернул игрушки на место и осторожно задвинул ящик.
Потом: открыл его снова.
Снова пусто.
Он сделал разочарованный, раздраженный выдох, захлопнул ящик и с яростью прошептал:
— Хочу обратно свой телефон.
В переднем отсеке что-то щелкнуло. Уэйн поднял взгляд как раз вовремя, чтобы увидеть, как упала, открывшись, дверца бардачка.
Его телефон лежал на стопке дорожных карт.
Уэйн встал в заднем отсеке. Ему пришлось сгорбиться, прижимаясь затылком к потолку, но это ему удалось. Ему казалось, что он только что видел небольшую демонстрацию ловкости рук — маг провел ладонью над букетом цветов и превратил его в айфон. К чувству удивления — даже изумления — примешивалось неприятное покалывание тревоги.
«Призрак» дразнил его.
«Призрак» или Мэнкс — Уэйну представлялось, что они были одним и тем же, один был продолжением другого. «Призрак» был частью Мэнкса, как правая рука Уэйна была частью его самого.
Уэйн уставился на свой телефон, уже зная, что должен попытаться его забрать, уже зная, что у автомобиля есть какой-то способ не подпускать его к нему.
Но, не говоря уже о телефоне, боковая дверь со стороны водителя не была заперта, и ничто не мешало ему выйти из машины и убежать. Ничего, кроме того, что в итоге трех прошлых попыток перелезть на переднее сиденье он каким-то образом оказывался опять на заднем.
Но тогда он был под воздействием наркотиков. Человек в Противогазе опрыскал его Сахаром с Имбирем и Прочим Добром, и это затуманило все его мысли. Он едва мог подняться с пола. Неудивительно, что он все время падал в задний отсек. По-настоящему удивительным было то, что он так долго оставался в сознании.
Уэйн поднял правую руку, собираясь протянуть ее поверх спинки, и в этот миг заметил, что все еще держит в ней елочную игрушку в виде луны, точнее полумесяца. Собственно, он уже целую минуту потирал большим пальцем по его гладкому серповидному изгибу: бездумный жест, который он находил странно успокоительным. Он уставился на него в кратком недоумении — он мог бы поклясться, что убрал все три игрушки обратно в их ящик.
Этот полумесяц, заметил теперь Уэйн, с его пухлыми щеками, большим носом и длинными ресницами, чем-то напоминал его отца. Он положил его в карман, затем снова поднял руку и протянул ее над спинкой переднего сиденья, в сторону бардачка.
Когда его пальцы пересекли границу между частями салона, они сократились. Кончики пальцев стали мясистыми выступами, завершающимися на первой фаланге. При виде происходящего у него дернулись в нервном рефлексе плечи, но руку он не убрал. Это было не только гротескно, но и как-то завораживающе.
Он по-прежнему чувствовал кончики пальцев. Он мог потирать ими друг о друга, ощущать кожистую подушечку большого пальца, поглаживающую кончик указательного пальца. Он лишь не мог их видеть.
Уэйн пролез дальше над сиденьем, протолкнул через невидимый барьер всю свою ладонь. Его рука сократилась до гладкой розовой культяпки — безболезненная ампутация. Он сжимал и разжимал кулак, которого не видел. Рука была на месте, он чувствовал, что вся его кисть при нем. Он просто не знал, где именно она находится.
Он протянул руку чуть дальше, в общем направлении бардачка и своего телефона.
Что-то ткнуло его в спину. В тот же миг пальцы его невидимой правой руки ударились обо что-то твердое.
Уэйн обернулся.
Из сиденья позади него протягивалась рука — его рука. С виду она не продиралась сквозь сиденье, но словно бы вырастала из него. Кисть была обтянута живой кожей. Запястье тоже. Но рядом с сиденьем плоть темнела, грубела и становилась потертой старой бежевой кожей, вытянутой из самого сиденья с заметным напряжением на ткани вокруг.
Естественно было бы закричать, но Уэйн уже весь выкричался. Он сжал правую руку в кулак. Рука, растущая из заднего сиденья, сжала пальцы. Его так и распирал смех — он управлял бестелесной рукой, проросшей из подушки сиденья.
— Тебе надо попробовать рестлинг на пальцах с самим собой, — сказал Мэнкс.
Уэйн подпрыгнул от неожиданности и потянул правую руку назад. Бестелесная конечность, выступающая из сиденья, ушла, втянулась обратно в кожу и в следующее мгновение снова прикрепилась к его плечу, как и положено. Уэйн прижал руку к груди. Сердце у него быстро стучало.
Мэнкс нагнулся, чтобы заглянуть через заднее окно со стороны водителя. Он улыбался, показывая свои кривые, выступающие верхние зубы.
— На заднем сиденье этого старого автомобиля есть чем поразвлечься! Большей забавы на четырех колесах не найти!
В одной руке у него была тарелка — яичница с беконом и тост. В другой — стакан апельсинового сока.
— Ты будешь рад узнать, что в этой пище нет совершенно ничего здорового! Сплошное масло, соль и холестерин. Специально для тебя плох даже апельсиновый сок. На самом деле это так называемый апельсиновый напиток. Но я в жизни не принимал никаких витаминов, а дожил до очень почтенного возраста. Счастье делает больше, чем любой чудо-препарат, который могут придумать аптекари!
Уэйн сел на задний диван. Мэнкс открыл дверь, подался внутрь и протянул Уэйну тарелку и сок. Уэйн заметил, что ему не дали вилки. Мэнкс мог казаться деревенским дурачком, но он не собирался предоставлять своему пассажиру колющее оружие. Уэйн взял тарелку — а затем Мэнкс забрался на заднее сиденье и уселся рядом.
Мэнкс сказал, что адское пламя не слишком жарко для мужчин, которые балуются с детьми, но Уэйн приготовился, ожидая, что теперь Мэнкс станет его лапать. Он полезет Уэйну между ног, спросит, играл ли он когда-нибудь со своим смычком.
Когда Мэнкс уселся рядом, Уэйн готов был сражаться и проиграть, испытать надругательство. Он бросит в этого типа свой завтрак. Он будет кусаться.
Это не будет иметь значения. Если Мэнкс захочет стянуть с Уэйна штаны и сотворить с ним все что угодно, он это сделает. Он крупнее. Вот и все. Уэйн сделает все возможное, чтобы это пережить. Он сделает вид, что его тело принадлежит кому-то другому, и будет думать о лавине, которую видел вместе с отцом. С каким-то тихим облегчением он вообразит, что погребен в снегу. Когда-нибудь он будет где-то похоронен (скорее раньше, чем позже, подумал он), и, что бы ни сделал с ним Мэнкс, это больше не будет иметь значения. Он только надеялся, что его мать никогда об этом не узнает. Она и без того несчастна, ей так трудно сражаться с безумием и пьянством, что мысль о том, что он станет для нее источником еще большей боли, была ему невыносима.