Вскоре после полудня мистер Мэнкс, поднимая яркую пыль, свернул «Призрак» с дороги, направив его в палисадник лавки фейерверков. Это заведение рекламировалось вывеской, изображавшей разбухшую и разъяренную Луну с ракетой, угодившей ей в глаз, из которого лилась огненная кровь. Уэйн рассмеялся от одного ее вида, рассмеялся и стиснул в руке свою лунную игрушку.
Лавка представляла собой одно длинное здание с деревянным столбом у фасада для привязи лошадей. До Уэйна дошло, что они продвинулись обратно на запад, где он прожил большую часть своей жизни. Иногда на севере встречались заведения со столбами для привязи у фасада, если хозяева хотели, чтобы они выглядели по-деревенски, но на западе рядом с такими столбами иногда видны были кучи сухого навоза, из чего и можно было понять, что ты вернулся в страну ковбоев. Хотя теперь многие ковбои ездят на вездеходах и слушают Эминема.
— В Стране Рождества есть лошади? — спросил Уэйн.
— Олени, — сказал Мэнкс. — Ручные белые олени.
— На них можно кататься?
— Их можно кормить прямо из рук!
— Что они едят?
— Все, что им предложишь. Сено. Сахар. Яблоки. В еде они не привередливы.
— И сплошь белые?
— Да. Их не очень часто видно, потому что трудно различить их на снегу. В Стране Рождества всегда лежит снег.
— Мы сможем их раскрасить! — воскликнул Уэйн, возбужденный этой мыслью. — Тогда их будет легче увидеть. — В последнее время у него появлялось много интересных мыслей.
— Да, — сказал Мэнкс. — Звучит забавно.
— Раскрасить их красной краской. Красные олени. Как пожарные машины.
— Будут очень празднично выглядеть.
Уэйн улыбнулся при мысли об этом, о том, как ручной олень терпеливо стоит на месте, пока он водит по нему валиком, покрывая его красной краской, яркой, как леденцовое яблоко. Он провел языком по своим колючим новым зубам, обдумывая разные возможности. Решил, что когда доберется в Страну Рождества, то просверлит в своих старых зубах отверстия, проденет через них нитку и будет носить их как ожерелье.
Мэнкс наклонился к бардачку, открыл его и вытащил телефон Уэйна. Он все утро то доставал его, то убирал. Звонил он, Уэйн это знал, Бингу Партриджу, не получая ответа. Сообщений мистер Мэнкс ни разу не оставлял.
Уэйн выглянул в окно. Из лавки фейерверков выходил мужчина с сумкой в руке. Он держал за руку девочку-блондинку, шедшую вприпрыжку рядом с ним. Забавно было бы раскрасить девочку ярко-красной краской. Снять с нее одежду, придавить к земле и раскрасить ее извивающееся тугое тельце. Окрасить ее целиком. Чтобы правильно ее окрасить, пришлось бы сбрить с нее все волосы. Уэйн прикидывал, что можно сделать с полным пакетом светлых волос. Непременно должно быть что-то забавное, что можно было бы из них сделать.
— Господи, Бинг, — сказал мистер Мэнкс. — Где ты был? — Он открыл дверцу, выбрался из машины и стоял на парковке.
Девочка и ее отец уселись в свой пикап, и грузовик покатил задним ходом по гравию. Уэйн помахал рукой. Девочка увидела его и помахала в ответ. Ничего себе, какие у нее классные волосы. Изо всех этих гладких золотых волос можно было бы сделать веревку длиной в четыре фута. Можно было бы сделать шелковистую золотую петлю и повесить ее на ней. Небывалая мысль! Уэйн задумался, был ли кто-нибудь когда-нибудь повешен на собственных волосах.
Мэнкс какое-то время провел на стоянке, разговаривая по телефону. Он расхаживал туда-сюда, и его ботинки поднимали в белой пыли меловые облака.
В дверце позади сиденья водителя подпрыгнула кнопка блокировки. Мэнкс открыл дверь и наклонился внутрь.
— Уэйн? Помнишь, вчера я сказал, что если ты будешь хорошо себя вести, то сможешь поговорить со своей матерью? Я не хотел бы, чтобы ты думал, будто Чарли Мэнкс не умеет держать слово! Вот она. Она хотела бы услышать, как ты поживаешь.
Уэйн взял телефон.
— Мама? — сказал он. — Мама, это я. Как дела?
Сначала были шипение и треск, а потом он услышал голос матери, задыхающийся от волнения:
— Уэйн.
— Я здесь. Ты меня слышишь?
— Уэйн, — снова сказала она. — Уэйн. Ты в порядке?
— Да! — сказал он. — Мы остановились купить фейерверки. Мистер Мэнкс купит мне бенгальские огни и, может, бутылочную ракету. С тобой все в порядке? Ты говоришь, как будто плачешь.
— Я скучаю по тебе. Маме нужно вернуть тебя, Уэйн. Мне нужно тебя вернуть, и я еду к тебе.
— А. Хорошо, — сказал он. — А у меня зуб выпал. Вообще-то несколько зубов! Мама, я люблю тебя! Все хорошо. Я в порядке. Мы веселимся!
— Уэйн. Ты не в порядке. Он что-то с тобой делает. Забирается тебе в голову. Ты должен ему помешать. Должен бороться с ним. Он нехороший человек.
Уэйн почувствовал нервное трепетание у себя в животе. Он провел языком по своим новым, колючим, похожим на крючки зубам.
— Он покупает мне фейерверки, — угрюмо сказал он. Он все утро думал о фейерверках, о том, как будет пробивать ракетами отверстия в ночи, поджигать небо. Он хотел бы, чтобы можно было зажигать облака. Вот это было бы зрелище! Горящие плоты облаков, падающие с неба, извергающие при снижении столбы черного дыма.
— Он убил Хупера, Уэйн, — сказала она, и это было подобно удару в лицо. Уэйн вздрогнул. — Хупер погиб, сражаясь за тебя. Ты должен сражаться.
Хупер. У него было такое чувство, словно он долгие годы не думал о Хупере. Но теперь он его вспомнил, его большие, печальные и искательные глаза, выглядывающие из седой, как у йети, морды. Уэйн вспомнил его тяжелое дыхание, теплый шелковистый мех, глупую веселость… и то, как он умер. Он вгрызся в лодыжку Человека в Противогазе, а потом мистер Мэнкс… потом мистер Мэнкс…
— Мама, — сказал он вдруг. — По-моему, я заболел, мама. По-моему, внутри я весь отравлен.
— Ой, малыш, — сказала она, снова заплакав. — Малыш, ты только держись. Держись себя самого. Я еду.
У Уэйна появилась резь в глазах, и мир на мгновение размылся и раздвоился. Его удивило, что он едва не плакал. В конце концов, он не чувствовал настоящей грусти, это, скорее, было воспоминанием о грусти.
«Скажи ей что-нибудь, что могло бы ей пригодиться, — подумал он. Потом снова подумал то же самое, но на этот раз медленно и задом наперед: — Пригодиться. Нибудь-что. Скажи».
— Я видел бабушку Линди, — выпалил он вдруг. — Во сне. Она говорила запутанно, но пыталась сказать что-то о том, как с ним бороться. Только это трудно. Все равно что пытаться поднять булыжник ложкой.
— Что бы она ни говорила, просто делай это, — сказала мать. — Старайся.
— Да. Да, я постараюсь. Мама. Мама, кое-что еще, — сказал он, из-за внезапной срочности начиная тараторить. — Он везет нас повидаться с…
Но Мэнкс просунул руку в задний отсек машины и выхватил телефон у него из руки. Его длинное, тощее лицо пылало, и Уэйну показалось, что он видит в его глазах досаду, будто тот потерял карты, с которыми рассчитывал выиграть.
— Ладно, хватит болтовни, — сказал мистер Мэнкс веселым голосом, который не соответствовал мрачному полыханию в его глазах, и захлопнул дверцу перед лицом Уэйна.
Как только дверь закрылась, словно бы прекратилась подача электрического тока. Уэйн повалился на кожаные подушки, чувствуя усталость, шея у него ныла, в висках стучало. Он понял, что обеспокоен. Голос матери, ее плач, воспоминания об укусе и гибели Хупера растревожили его так сильно, что у него расстроился живот.
«Я отравлен, — думал он. — Отравлен я». Он коснулся своего переднего кармана, нащупав комок, составленный из всех зубов, которые выпали, и подумал о радиационном отравлении. «Я подвергаюсь облучению», — подумал он вслед за этим. «Облучение» было забавным словом, словом, вызывавшим в памяти гигантских муравьев из черно-белых фильмов, тех, которые он привык смотреть с отцом.
Он стал прикидывать, что произошло бы с муравьями в микроволновой печи. Предположил, что они бы просто изжарились, казалось невероятным, что они будут расти. Но как можно узнать, не попробовав! Он поглаживал лунный полумесяц, представляя себе муравьев, лопающихся, как попкорн. На задворках сознания присутствовала смутная мысль — насчет того, чтобы думать задом наперед, — но он не мог ее удержать. Она не была забавной.
К тому времени, когда Мэнкс вернулся в машину, Уэйн снова улыбался. Он не знал, как долго это продолжалось, но Мэнкс закончил разговор по телефону и сходил в лавку фейерверков «СТРЕЛЯЙ В ЛУНУ». У него был узкий коричневый бумажный пакет, из которого торчала длинная зеленая трубка в целлофановом пакете. Этикетка на трубке сообщала, что это ЛАВИНА ЗВЕЗД — ПРЕКРАСНОЕ ОКОНЧАНИЕ ПРЕКРАСНОЙ НОЧИ!
Мэнкс, глаза у которого слегка выпучивались, а губы растягивались в разочарованной гримасе, посмотрел поверх переднего сиденья на Уэйна.
— Я купил тебе бенгальские огни и ракету, — сказал Мэнкс. — Воспользуемся ли мы ими, это уже другой вопрос. Я уверен, что ты готов был сказать своей матери, что едем к мисс Мэгги Ли. Это испортило бы мне все удовольствие. Не знаю, почему я должен съезжать с дороги, чтобы обеспечить тебя забавами, когда ты, кажется, настроен отказывать мне в моих маленьких радостях.
— У меня ужасно болит голова, — сказал Уэйн.
Мэнкс яростно потряс головой, захлопнул дверцу и сорвался с пыльной стоянки, выбросив облако бурого дыма. Он был в плохом настроении на протяжении двух или трех миль, но невдалеке от границы Айовы жирный ежик пытался проковылять через дорогу, и «Призрак» ударил его с громким стуком. Звук был настолько громким и неожиданным, что Уэйн не удержался и разразился смехом. Мэнкс оглянулся, одарил его теплой, полной зависти улыбкой, включил радио, и оба они начали подпевать песне «О малый город Вифлеем»[149], и все стало намного лучше.
Дом Сна— Мама, мама, кое-что еще, он везет нас повидаться с… — сказал Уэйн, но за этим последовал грохот, дребезг и громкий стук захлопываемой дверцы.
— Ладно, хватит болтовни, — сказал Мэнкс своим радостным голосом карнавального затейника. — Милый малыш в последнее время многое пережил. Не хотел бы я, чтобы он надорвался!
У Вик полились слезы. Она уперлась кулаком в кухонный стол и покачивалась, плача в трубку.
Ребенок, которого она слышала на другом конце линии, говорил голосом Уэйна… но это был не Уэйн. Не вполне. В нем была дремотная, ошалелая отстраненность — не только от ситуации, но и от серьезного, самодостаточного ребенка, которым он всегда был. Лишь напоследок он походил на самого себя — после того как она напомнила ему о Хупере. Тогда он на мгновение показался смущенным и испуганным, но был самим собой. Говорил он как одурманенный наркотиками, как человек, только что начавший приходить в себя от глубокого наркоза.
Эта машина его в некотором роде анестезировала. Анестезировала, тем временем выкачивая из него необходимые личностные свойства, его Уэйность, оставляя лишь счастливую бездумную вещь. Вампира, догадалась она, вроде Брэда МакКоли, холодного маленького мальчика, который пытался убить ее в коттедже возле Ганбаррела сколько-то лет назад. Здесь нащупывалась линия рассуждений, которой она не смела следовать, от которой ей надо было отвернуться, иначе она завопила бы.
— С вами все в порядке, Виктория? Мне перезвонить в другое время?
— Вы убиваете его, — сказала она. — Он умирает.
— Он никогда не был более живым! Он хороший мальчик. Мы ладим, как Буч и Сандэнс![150] Я хорошо с ним обращаюсь, можете мне поверить. Собственно, я же обещал вам, что не причиню ему вреда. Я никогда не делал больно ни одному ребенку. О чем никто не знает после всей той лжи, что вы обо мне наговорили. Всю свою жизнь я посвятил служению детям, но вы были рады рассказывать всем, какой я небывалый педофил. Я был бы в своем праве, знаете ли, если бы проделывал с вашим сыном всякие ужасные вещи. Я бы только воплотил в жизнь все те небылицы, что вы обо мне наплели. Терпеть не могу отставать от мифа. Но во мне нет никакой злобы по отношению детям. — Он помолчал, потом добавил: — Со взрослыми, однако, все совсем по-другому.
— Отпустите его. Пожалуйста, отпустите его. Дело не в нем. Сами знаете, что он ни при чем. Вы хотите поквитаться со мной. Я понимаю. Припаркуйтесь где-нибудь. Просто припаркуйтесь и подождите. Я воспользуюсь своим мостом. Я найду вас. Мы сможем совершить обмен. Вы отпустите его из машины, а я в нее сяду, и делайте со мной что угодно.
— Вам придется многое загладить. Вы объявили всему миру, что я вас изнасиловал. Мне дурно, когда меня обвиняют в чем-то, чего я никогда не имел удовольствия попробовать.
— Вы этого хотите? Это бы вас обрадовало?
— Если бы я вас изнасиловал? Боже мой, нет! Во мне просто говорит раздражение. Я не понимаю такой развращенности. Знаю, многие женщины обожают, когда их шлепают по заду во время полового акта и всячески обзывают, но это всего лишь забава. Взять женщину против ее воли? Мне это не по душе! Вы можете не поверить, но у меня самого есть дочери. Но вот что я вам скажу: иногда я думаю, что у нас с вами просто не заладилось! Я сожалею об этом. У нас никогда не было возможности узнать друг друга получше. Бьюсь об заклад, я бы вам понравился, если бы мы встретились при других обстоятельствах!
— Черта с два, — сказала она.
— Это не так уж невероятно! Я дважды был женат и редко оставался без женского общества. Каждая находила что-то, что было ей по душе.
— Куда вы гнете? Хотите долбаного свидания?
Он присвистнул.
— Ну и язык! От ваших слов и грузчик покраснел бы! Учитывая, как прошло ваше первое свидание с Бингом Партриджем, я полагаю, что для моего здоровья в долгосрочной перспективе будет лучше, если мы согласимся просто на разговор. Подумайте, наши первые две встречи не были особо романтичны. Мужчине трудно с вами, Виктория. — Он снова засмеялся. — Вы меня резали, лгали обо мне и отправили меня в тюрьму. Вы хуже моей первой жены. И все же… у вас есть то, что заставляет мужчину возвращаться снова и снова! Вы умеете заставить парня задуматься!
— Я дам вам пищу для размышлений. Задумайтесь вот о чем. Вы не можете ездить вечно. Рано или поздно вам придется съехать на обочину. Рано или поздно вы остановитесь где-нибудь, чтобы сомкнуть на какое-то время глаза. А когда вы их откроете, я буду там. Ваш друг Бинг легко отделался, Чарли. Я подлая вырожденная сука, и я сожгу вас к черту в вашей машине и заберу своего сына.
— Я уверен, что вы попытаетесь, Виктория, — сказал он. — Но не задумывались ли вы, что будете делать, если наконец нас догоните, а он не захочет к вам идти?
Телефон умолк.
* * *Когда Мэнкс дай отбой, Вик согнулась, задыхаясь, словно только что закончила долгую и яростную гонку. Ее плач был злобным, таким же физически трудным и изнурительным, как рвота. В сердце у нее был порыв схватить трубку и колотить ею о стену, но более холодная ее часть удерживала руку от этого.
«Если сходишь с ума, — услышала она голос отца, — то обрати это себе во благо».
Говорил ли он когда-нибудь на самом деле что-то подобное? Она не знала, знала только, что слышала его голос у себя в голове.
Когда она перестала плакать, глаза у нее были воспалены, а лицо горело. Направившись к раковине, она почувствовала, как что-то дернуло ее за руку, и обнаружила, что все еще держит трубку, прикрепленную к настенному телефону длинным черным шнуром, закрученным спиралью.
Вик вернулась, повесила ее на рычаг, потом постояла, глядя на диск набора. Она ощущала опустошенность и боль, но теперь, когда истерика миновала, она также чувствовала, впервые за эти дни, своеобразный покой, очень похожий на тот, что испытывала, когда набрасывала какую-нибудь из картинок «ПоискоВика».
Были люди, которым можно было позвонить. Было из чего выбирать.
В головоломках «ПоискоВика» всегда было много отвлекающей визуальной информации, много шума. Кульминация первой книги наступала внутри инопланетного космического корабля. ПоискоВик должен был пробраться через поперечное сечение звездолета, нажимая по пути на разные самоуничтожающиеся переключатели, и наконец достигнуть спасательной капсулы. Между ним и свободой были лазеры, запертые двери, отсеки с повышенной радиацией и злобные инопланетяне, похожие на большие кубы кокосового желе. Взрослым это давалось труднее, чем детям, и Вик постепенно поняла, что дело было в том, что взрослые всегда пытались увидеть свой путь до конца, а это было невозможно из-за чрезмерного обилия информации. Там было слишком много, на что смотреть, слишком много, о чем думать. Дети, однако, не стояли в стороне от головоломки и не смотрели на все разом. Они притворялись, что они и были ПоискоВиком, героем рассказа, находились внутри самой головоломки и смотрели лишь на то немногое, что мог видеть он сам на каждом этапе своего пути. Разница между детством и взрослой жизнью, убедилась Вик, состоит в разнице между воображением и отстранением. Меняя одно на другое, заблуждаешься.
Вик видела — уже, — что ей на самом деле вовсе не нужно искать Мэнкса. Это было так же безнадежно, как пытаться попасть в одну летящую стрелу другой. Он думал — она позволила ему так думать, — что она попытается догнать его с помощью своего моста. Но ей не нужно этого делать. Она знала, куда он направляется. Куда он должен попасть. Она могла направиться туда в какое угодно время.