Борн, делая маленькие глотки, с интересом рассматривал расположившихся рядом посетителей. Вот боком к нему сидят приятной наружности дама и симпатичный мужчина, он нежно держит ее руку в ладонях и что-то говорит вполголоса. Пара загораживает стол, за которым сидят четверо господ и громко спорят. Как песня, практически без остановки раздается один высокий голос, который, судя по тембру, мог бы принадлежать как мужчине, так и женщине. Его пытаются перекричать два других собеседника. У них не получается, хотя они не оставляют попытки периодически вставлять в речь оппонента отдельные слова. Тема разговора вызвала у Макса улыбку – дискутировали о последних работах в области физики, что было неудивительно, ведь в город съехался весь цвет немецких ученых, а физика сегодня, в начале двадцать первого века, самая главная наука.
Вдруг все трое спорщиков замолчали. Произошло это буквально мгновенно. В беседу включился четвертый ее участник, сидящий спиной к Борну. Низким, чуть грубоватым голосом пункт за пунктом он начал излагать свою позицию и делал это настолько уверенно, что остальные трое даже не пытались ему как-то возразить.
Макс встрепенулся – голос был очень знакомым. Ну конечно, это Минковский! Бесспорно, только у него такой удивительный тембр, оказывающий магическое воздействие на всех женщин на свете. Макс вскочил, с бокалом в руке обежал соседние столики и встал перед оратором. Тот сначала не понял, что за человек возник перед ним, близоруко сощурился, а потом на его широком лице расплылась радостная улыбка:
– Макс! Вы уже в Кельне!
– Да, профессор, и представьте себе, сидя за соседним столиком, прослушал целую лекцию о проблемах развития современной физики.
– То ли еще будет завтра, – заговорщицки улыбнулся Минковский и обратился к соседям за столом: – Господа, разрешите представить: мой молодой коллега Макс Борн из университета Бреслау, надеюсь, в ближайшее время он начнет работать в Геттингене.
Борн познакомился с коллегами из Берлина и Цюриха, подставил стул и стал внимательно слушать Минковского.
Минут двадцать тот рассказывал о своих новых идеях, а потом заговорщицки подмигнул:
– На этом я сегодня хотел бы остановиться, а то вам завтра будет скучно, потому что все остальное вы услышите в моем докладе под названием «Пространство и время». – Закончив пить пиво, физики засобирались, а Минковский шепнул Борну на ухо:
– А мы с вами можем еще погулять, поразмышлять о предстоящей работе. Погода уж больно хорошая.
На следующий день Борн поднялся в семь утра, в половине восьмого спустился в ресторан, чтобы выпить кофе с теплыми булочками и, встретившись с Минковским, вместе пойти на собрание. В ресторане профессора не было, и Макс спросил у портье:
– Вы не видели сегодня утром господина Минковского?
Тот, передав Борну конверт, ответил:
– Да, видел. Господин профессор ушел из гостиницы минут сорок назад, оставив для вас послание.
Борн распечатал небольшой пакет, быстро достал записку и прочел:
Дорогой друг!
Организаторы собрания зашли рано утром за мной и попросили прийти на час раньше, чтобы помочь приготовить им зал для проведения сегодняшнего заседания, тем более что мой доклад первый. Не желая лишать вас удовольствия утреннего сна, решил не будить. Встретимся на собрании.
Ваш Герман Минковский.В этом был весь Минковский, человек обязательный и безотказный. О его высоких нравственных качествах ходили легенды, в частности о том, как он помогает молодым ученым, студентам. А одна история произвела на Борна особое впечатление. Реальный случай из жизни Минковского по большому секрету рассказал Максу профессор Гильберт. Когда Герман был студентом первого курса, он учился в Кенигсбергском университете и получил за решение математической задачи премию. От денег он отказался в пользу своего бедного соученика и все это скрыл от собственной семьи.
Борн, успокоившись, что ничего экстраординарного не произошло, вернулся к завтраку, пролистал утреннюю кельнскую газету, а потом вдруг понял, что провозился слишком долго и уже опаздывает, поэтому быстро закончил с едой, поднялся в номер, взял портфель с бумагами для записи и направился в университет, где проходило сегодняшнее мероприятие. Долго блуждал между корпусами, пока не нашел конференц-зал, и вбежал в аудиторию, когда докладчик уже стоял на трибуне и начинал свой доклад:
– Взгляды, которые я хочу перед вами развить, возникли на экспериментально-физической основе. В этом заключается их сила. Их тенденция радикальна. Отныне пространство само по себе и время само по себе низводятся до роли теней, и лишь некоторый вид соединения обоих должен еще сохранить самостоятельность.
Произнесенные слова, как звон колокола, загудели в голове Макса, он подумал: «Это революция!»
Похоже, подобные мысли посетили и остальных слушателей. В зале воцарилась тишина, было слышно жужжание мух, случайно залетевших сюда и ставших участниками исторического события. А что именно такое событие и происходит, Борн не сомневался, он даже мог предположить, что выступление Минковского станет исторической вехой не только в развитии физики, но, может быть, и всего человечества. А профессор, не задумываясь о том, что сейчас творится в головах его слушателей, продолжал рассказывать о четырехмерном пространстве, названном им четырехмерным миром. Он цитировал работы признанных корифеев – Лоренца, Фохта – и сослался на труды бернского физика Эйнштейна, уже несколько последних лет, так же как и Минковский сейчас, наводившего ужас на ретроградов от физики.
Новые идеи содержались практически в каждой фразе профессора, а основным своим достижением он назвал создание представления о четырехмерном мире, элементы которого, «события», обладают физической реальностью, независимой от любой системы отсчета.
Макс находился в состоянии полета, такое чувство он порой испытывал, когда экипаж или автомобиль на быстрой скорости переезжал мост через небольшую речку, подпрыгивая на ходу. Тело летело, а в голове создавались ощущения того, о чем рассказывал докладчик. Только математик в состоянии мгновенно перевести язык формул на язык абстрактных ощущений.
Гул, возникший в зале, прервал состояние эйфории Борна. Он осмотрелся по сторонам и увидел, что несколько человек, сидевших в первых рядах, выказывают демонстративное неприятие доклада Минковского. Они, не стесняясь, разговаривают между собой вслух и смеются в полный голос.
Макс решил рассмотреть этих людей внимательнее. Их было человек десять, в основном пожилого возраста. Для таких, как они, спокойное течение развития фундаментальных наук было важнее любых, пусть даже самых гениальных открытий. Удивительно, что среди стариков находилась пара молодых мужчин.
«Наверное, преданные своим учителям ассистенты», – подумал Борн.
Доклад закончился, посыпались вопросы из разных концов зала. Через полтора часа ведущий был вынужден их остановить, он почувствовал, что Минковский уже выдохся, хотя внешне и не показывает этого.
– Последние три вопроса! – объявил ведущий.
По залу пронесся гул сожаления, с десяток рук взметнулись вверх. Ведущий выбрал троих счастливчиков, а потом, когда Минковский поблагодарил собравшихся, раздался шквал аплодисментов, заглушающий громкий свист и топот группы оппонентов.
Герман Минковский, очень уставший, но безумно счастливый, вышел из аудитории, где еще минут сорок беседовал с коллегами, обсуждая с ними прозвучавший доклад.
– Макс, – обратился он к Борну, – подождите меня на улице, я сейчас быстро схожу в туалетную комнату, умоюсь, а потом посидим в ресторане, отпразднуем доклад. Я пригласил Гильберта и еще нескольких коллег.
Профессор направился по коридору, распахнул массивную дверь, подошел к большой керамической раковине, открыл воду, сложил руки лодочкой и несколько раз плеснул в лицо прохладной водой. Резкими движениями помассировал глаза и виски, после чего достал белый носовой платок и тщательно вытерся. Приведя себя в порядок, он вышел из туалета.
У дверей стоял молодой человек довольно странного вида. Худощавое лицо, своей неестественной желтизной выдававшее пристрастие его обладателя к постоянному потреблению кокаина, тонкие усики, потертый недорогой темный костюм и белая несвежая рубашка. Образ типичного немецкого бузотера и хулигана, хотя с таким же успехом он мог принадлежать поэту или художнику. Похоже, молодой человек ждал здесь именно Минковского.
– Господин Минковский?
– Да. Чем обязан?
– Всем! Я хотел спросить: кто дал вам право говорить то, что вы себе позволили сегодня? Кто?! – взвизгнул незнакомец.
Его лицо исказила нервная гримаса, а правая рука затряслась мелкой дрожью.
Его лицо исказила нервная гримаса, а правая рука затряслась мелкой дрожью.
«Он совсем не похож на поэта или художника, это просто псих», – подумал профессор и как можно более спокойным голосом произнес:
– Я не понимаю, о чем вы говорите.
Минковскому очень не хотелось продолжать разговор, но прервать его, развернуться и уйти было бы неблагоразумно. Тогда незнакомец оказался бы у профессора за спиной, а быть уверенным, что за поясом у этого ненормального нет оружия, Минковский не мог. Следовало мирным образом разрешить инцидент.
– Вы все понимаете! Не валяйте дурака. Я сидел в зале и слушал ваш доклад и спрашиваю как патриот немецкого народа: кто позволил вам, человеку без имени и родины, разрушать наши устои?
– Повторяю, я не понимаю, о чем вы говорите? Я такой же немец, как и вы.
– Нет! – опять взвизгнул «псих». – Вы не имеете права так говорить, вы – русский, еврей, не знаю кто еще, но только не немец. Я предупреждаю: если вы не прекратите свои разрушительные для моей страны работы, то мы церемониться не будем.
– Хорошо, – спокойно ответил Минковский и подумал, что может устроить с этим «немцем» соревнование по немецкой словесности и грамматике, а начать его, допустим, со стихов Гете. Например, Герман знал от первой до последней строчки «Фауста», а знал ли юноша о существовании этого произведения вообще – совсем не факт.
Последнее время группы националистов, прикрываясь патриотическими лозунгами, пытались навязывать стране свое мнение во всех областях человеческой деятельности. Что они добивались, понять было сложно. Остановить прогресс? Возможно. Не пускать ни в какие сферы общества, по их мнению, чужеродцев? И это возможно. Их ряды пополняли в основном недоучившиеся, не удовлетворенные жизнью молодые люди, хотя, к сожалению, поддерживали также реакционные чиновники и профессура.
Видимо, «псих» отвечал в своей организации за физику и математику, причем, может быть, совсем не разбираясь в этих предметах. Хотя с другой стороны, он мог действовать и сам – осеннее обострение у шизофреника.
– Что, хорошо?! – уже в полный голос орал молодой человек.
– Я понял, что вы просите, и постараюсь сделать максимально возможное.
Профессор, конечно, ничего делать не собирался, зато его спокойные слова и манера ведения беседы могут оказать умиротворяющее воздействие на нервозное состояние оппонента. Он вспомнил частые беседы с родным братом Оскаром, известным медиком, порой рассказывающим о вспышках гнева и сменяющей его апатии у больных людей.
И действительно, молодой человек вдруг резко сник – он готовился к схватке, а тут попался какой-то хлюпик, моментально на все согласившийся.
– Ну, ладно, – сбавил тон юноша.
Тут в коридоре появился Борн, обеспокоенный долгим отсутствием профессора.
– Что-нибудь случилось, Герман? – спросил Борн.
– Нет, все нормально. Мы с коллегой, – он указал рукой на молодого человека, – обсуждали доклад.
– А я подумал: мало ли что, может быть, вы плохо себя почувствовали?
– Нет, все в порядке. Прощайте, – кивнул Минковский «психу».
– Еще увидимся, – прошептал тот.
Глава 5
К двенадцати часам дня стало понятно, что англичане давать денег Сапожникову первыми не хотят и будут ждать, пока откроет кредитную линию российский банк. Оставалась последняя надежда – встретиться с главой фонда, известным финансовым магнатом Уильямом Блейдом, и откровенно с ним поговорить, попытаясь понять, существуют ли какие-нибудь варианты для получения английских денег вне связи с российским кредитом. Но встретиться с Блейдом днем оказалось невозможно, поскольку он отсутствовал в Лондоне и должен был вернуться только сегодня вечером. Договорившись о встрече на завтра, на восемь часов утра, Сапожников с облегчением подумал, что он остается в Лондоне не только из-за Софи, но и по работе. Все-таки кошки скребли на душе. До этого мгновения он чувствовал себя виноватым – не согласился остаться на ночь в Лондоне с женой, сказав, что его ждет срочная работа в Москве, а как только познакомился с девушкой, всякая срочность вдруг пропала. Но теперь Сапожников убедил сам себя, что неотложное дело в Москве уже исчезло, просто появилось еще более срочное здесь, в Лондоне. А Софи – лишь дополнение для приятного времяпрепровождения. Таким образом, в голове Михаила Петровича выстроилась новая причинно-следственная связь – он иногда любил менять местами причины и следствия, обосновывая правильность собственных абсолютно нелогичных поступков.
«Ну, все, теперь можно позвонить Марине», – подумал Сапожников, и в эту секунду раздался звонок. В трубке Михаил Петрович услышал взволнованный голос жены:
– Миша, у нас беда!
– Что случилось? Успокойся и не кричи так громко.
– Илюшу арестовали, тебе надо срочно вылетать в Москву. Когда ты будешь? – зарыдала Марина.
– Успокойся и объясни мне спокойно, что произошло.
– А ничего не произошло, – продолжила Марина свои всхлипывания, – его просто а-ре-сто-ва-ли.
– Кто? Когда? – резко спросил Сапожников.
– Я не з-з-наю! – завыла жена.
– Марина, послушай меня. Если ты сейчас не возьмешь себя в руки, то я не смогу понять, в чем дело, и заняться освобождением Ильи.
После непродолжительной паузы Марина, всхлипнув, произнесла:
– Он вышел из школы, направлялся к машине, к нему подошли два человека, показали документы и затолкали в свой автомобиль. Даже охранники не успели ничего сделать…
– Этого не может быть! Все знают, кто такой Илья и что будет с каждым за такое самоуправство! – возмутился Сапожников. – Вы узнали, кто эти люди?
– Да, конечно! Илюша мне позвонил через три часа после того, как его задержали, из тюрьмы…
При последних словах Михаила Петровича передернуло. Он больше всего на свете боялся оказаться в тюрьме и представить себе не мог, что его единственный сын сейчас там и находится. Сапожников, конечно, понимал, что Илья не мог быть в тюрьме, в самом худшем случае он в следственном изоляторе. Оставалось только понять, в каком?
– Ну и что он сказал? – как можно спокойнее спросил Михаил Петрович.
– Его арестовали за распространение наркотиков. Он находится в тюрьме Московского управления по борьбе с наркотиками…
Сапожников закричал на жену:
– Прекрати все время говорить, что Илья в тюрьме! Его направили в камеру следственного изолятора. Ты хоть понимаешь разницу?!
– Нет, но он мне сам сказал, что сидит в тюрьме.
– Ладно, не будем препираться, я сейчас все устрою. Успокойся.
Сапожников решил, что пора заканчивать разговор, но Марина вдруг спросила:
– Во сколько ты приедешь?
– Завтра вечером.
– Почему завтра? Ты же говорил, что едешь только на один день!
– Мне потребовалось остаться еще на день. – И Сапожников со злостью добавил: – А может быть, и на два!
– А как же Илья? – вновь зарыдала Марина.
Сапожников отключился. Он не хотел слушать стенания жены. В данную минуту необходимо было связаться с заместителем директора Федеральной службы по контролю за оборотом наркотиков. Михаил Петрович знал этого генерала довольно хорошо. Им не раз приходилось выпивать в разных компаниях и обращаться друг к другу с различными мелкими просьбами: устроить кого-нибудь на работу или обеспечить спонсорскую помощь. Генерал и бизнесмен после очередной пьянки клялись в вечной дружбе, но до сегодняшнего ареста для подтверждения реальности этих слов не было случая. И вот настал момент истины.
Сапожников набрал номер мобильного телефона генерала.
– Сергей Юрьевич, привет! Сапожников тебя беспокоит. Помнишь такого? – Сапожников попытался начать разговор в шуточной манере.
– Конечно, Михаил Петрович! Как же я могу тебя не помнить? Как живешь?
– Честно говоря, не очень.
– Что случилось?
– Помощь твоя нужна, товарищ генерал.
– Слушаю внимательно. – В интонации замдиректора ФСКИ не осталось и следа от былого шутливого тона.
– Понимаешь, сынок мой Илья попал в передрягу. Вроде бы его задержали твои ребята из московского управления.
– Странно, мне ничего не докладывали. А фамилия у него твоя?
– Да, Сапожников, – ответил Михаил Петрович, и сердце вновь так знакомо и так предательски заныло.
– Странно, – еще раз сказал Сергей Юрьевич, – я сейчас все узнаю. Позвони мне через пятнадцать минут.
Что-то не складывалось в голове Сапожникова. Очевидно, что те, кто арестовывал Илью, не могли не понимать, чей он сын, и, безусловно, обязаны были дать эту информацию наверх. Почему же Сергей Юрьевич ничего об инциденте не знает? Или он знает и обманывает Сапожникова, что еще хуже. Пять раз посмотрев на часы в течение пятнадцати минут, Михаил Петрович набрал телефон генерала.
– Удалось что-нибудь узнать? – начал Сапожников без предисловий.
– Да. Я не все могу говорить по телефону. Скажу только главное: дело твоего сына забрали от нас смежники.