Для одежды и бритвенных принадлежностей Эндерби хватило одного чемодана. Лосьоны, кремы и спреи, которые она заставила его купить, он решил с собой не брать: никто и никогда больше не захочет его нюхать. Теперь встал вопрос ключа от квартиры, где он оставил несколько коробок, набитых черновиками и заметками. Черновой машинописный вариант «Ласкового чудовища» сейчас заперт в ящике ее секретера, пусть там и остается. «Чудовище» было интересно, мрачно подумал он, не формой, а содержанием, а содержание украли и исказили. Пусть это станет ему уроком. Щурясь в лунном свете, Эндерби искал сумочку Весты, плоский серебряный клатч, в который она пересыпала весь груз мусора из черной сумочки, из серой сумочки, из белой сумочки, из синей сумочки, – женщина с пережитками шотландской бережливости, для которой невыносима сама мысль выбросить что-то. Серебряная сумочка, еще более посеребренная луной, лежала на тумбочке с ее стороны кровати. Эндерби прокрался к ней, как неуклюжая балерина на пуантах, и только собрался ее взять, как Веста стремительно перевернулась на живот, бросившись наискосок через всю кровать, и голая худая рука хлопнулась на стол, удерживая сумочку серебристым засовом. Эндерби помешкал, затаив дыхание, задаваясь вопросом, рискнуть ли. Но потом она так же стремительно перевернулась на спину, на столик и сумочку приземлилась другая рука, а сама Веста заговорила из глубин сна:
– Пит. Сделай так еще, Пит. Ух, Пит, это было чертовски чудесно.
Произношение было грубым, неотесанным, наводило на мысли не о респектабельном Эскбэнке, а о трущобах Горбала, и под стать им Веста начала отпускать вульгарные междометия, предполагающие крайнее упоение страсти. Эндерби слушал с ужасом, но успокоил нервы мыслью, что спящему позволено все, даже некрофилия. Не стоит и пытаться извлечь сумочку из-под серебристой руки, возможно, удастся попасть в квартиру и без ключа. Так сказать, совершить проникновение со взломом. Сейчас он желал совершить обратное действие, и побыстрей.
Пока он нашаривал под висевшей на крючке норковой шубой ручку двери, у него возникло впечатление, что жена вот-вот всплывет из недр сна, что в одном из длинных коридоров коры головного мозга сработала сигнализация. Он попробовал успокоить ее словами и подходящими звуками:
– Барркх. Просто иду в уборную.
Таковы были его последние слова к ней, пока он осторожно перекидывал через руку норку. Жена крякнула, почмокала губами и, как будто удовлетворившись, начала погружаться еще глубже в сон. Эндерби открыл дверь и вышел. Постояв мгновение, чтобы успокоить громко бьющееся сердце, он испытал осторожный восторг, что скоро, в самолете, он сможет предаться полному и ничем не сдерживаемому ликованию.
Пока он взвешивал багаж, платил посадочный сбор и покупал билет на автобус, в нем затрепыхалось нарождающееся стихотворение:
Мачеха Запада…
Эндерби с восхищением ждал, когда сфокусируются образы: сплавленные воедино император и папа римский, никакого красного мяса к столу из-за переизбытка его на лязгающей арене, старая сука-волчица с отвисшими сосками, большой задний двор сломанных колонн для сборщика отходов; Эндерби нетерпеливо ждал, когда выстроятся рифмы. Волчица, блудница, птица. Дальше ничего… Пустота.
Мачеха Запада, город великий, блудница,
Самая грязная… что-то там… из волчиц,
Ромул и Рем из грудей твоих жаждут… напиться? Упиться?
Что-то там, что-то там… среди чудовищных… лиц? Или птиц?
В автобусе до Чампино Эндерби, хмурясь, взывал к своей Музе, умоляя сделать что-то с этим клочковатым donnee[58]. В самолете посаженный рядом с чернокожим пастором Эндерби бормотал и гримасничал так, что стюардессе пришлось спросить, все ли у него в порядке: подозрительный тип, хмурится и бормочет, на багажной полке над ним норковая шуба… Эндерби смотрел вниз на Рим. Веста уже совершенно вылетела у него из головы. Он рассчитывал, что сможет шепотом произнести хотя бы строфу новорожденного прощального стиха. Но запнувшись, с дурным предчувствием вспомнив пророчество предателя Утесли, он сумел выдать только одно прощанье, которое шло дальше слов, но которое негритянский пастор, по всей очевидности, принял за неприязненное замечание по поводу своего цвета кожи.
– Фэ-ээфрр-ээррррррпшшшшш.
Часть третья
Глава первая
1
– Тут вам абсолютно не о чем беспокоиться, – сказал доктор Престон-Хоукс. – Все результаты отрицательные: ни туберкулеза, ни раковых новообразований, ничего. – Он поднял повыше пару мутных портретов Эндерби изнутри. – Вот, собственно говоря, и все. – У него был отчетливый выговор северянина, хотя кое-какие гласные звучали как сапомальное уподобление нормативному английскому. – Можете идти со спокойным сердцем. – Он был молод, с превосходными зубами, загорел и взъерошен, точно для рекламы (в качестве побочного приработка) оздоровительных свойств курорта, где практиковал. – Если при диспепсии помогает сода, просто принимайте ее и дальше. Но в целом ваши желудок и кишечник в полном порядке.
– Вы бы сказали, конечно, это крайне мало вероятно, что я умру в ближайшем будущем?
– Этого, милейший, никто из нас знать не может. Помимо обычных превратностей бытия, попасть под машину, скажем, получить удар током или поскользнуться в ванной, всегда есть какой-то неизвестный фактор, не поддающийся анализу. Нам известно многое, но не все, – доверительно сообщил он. – Однако, насколько я вижу, вы физически здоровы и, скорее всего, проживете многие годы. – Он засиял на Эндерби, как поджаривающийся ломтик картофеля со сковородки. – Разумеется, – продолжал он, – тонус у вас не ахти. Вам нужна физическая нагрузка: теннис, гольф, прогулки. Неплохо было бы чуточку вес сбросить. Воздержитесь от жареного, ешьте поменьше крахмала. У вас сидячая работа, да? Служащий или что-то в таком духе?
– Возможно, в более древнем смысле. Я поэт, – объяснил Эндерби.
– Вы хотите сказать, это ваша работа? – недоверчиво переспросил доктор Престон-Хоукс.
– Была. Из-за этого, собственно, я к вам пришел. Понимаете, я больше не пишу стихов.
– О! – Доктор Престон-Хоукс заволновался: стал выстукивать гаммы на столе, улыбка сделалась деланой и нервной. И заговорил он теперь, невнятно булькая, словно растеряв былую энергичность: – Ну, я едва ли… То есть это ведь не по моей части, так? То есть я бы думал… Иными словами, если вы не собираетесь больше писать стихи, ну, удачи вам. Всех благ и так далее. Но это ведь целиком и полностью ваше личное дело, да? Так я, во всяком случае, считаю. – Он начал совершать – пусть и неумело – ритуал человека, чье время очень ценно: нервно копаться в бумагах, поглядывать на часы, рассеянно выкатив глаза, всматриваться куда-то поверх головы Эндерби, точно следующий пациент должен был вот-вот протиснуться между дверью и притолокой.
– Нет, вы не поняли, – возразил Эндерби. – Я хотел сказать, что больше не могу писать стихи. Я все пытаюсь и пытаюсь, и ничего не происходит, ничего не получается. Вы понимаете, о чем я?
– О да! – Врач настороженно улыбнулся. – Вполне понимаю. На вашем месте я не слишком бы беспокоился. В жизни ведь есть еще многое помимо поэзии, правда? Солнце светит, дети играют. – Это было буквально так: доктор Престон-Хоукс поднял руку, точно сотворяя теплый вечерний луч из окна и шум детской ссоры у спуска к пляжу. – Сочинение стихов – это ведь еще не вся жизнь, да? Вы непременно найдете чем заняться. Вся жизнь перед вами. Лучшее впереди.
– И в чем смысл жизни? – спросил Эндерби.
От такого вопроса врач повеселел. Он был достаточно молод, чтобы знать на него ответ или ответы, явно памятные со времен студенческих дискуссий под пыханье трубок.
– Смысл жизни в том, чтобы ее прожить, – без заминки ответил он. – Цель жизни – сама жизнь. Жизнь – это здесь и сейчас и то, что вы от нее получаете. Жизнь – это жить до последней капли и каждую минуту. Смысл – в процессе. Жизнь – то, что вы из нее делаете. Я знаю, о чем говорю, уж вы мне поверьте. В конце концов, я врач. – Он улыбнулся чему-то на стене – своему должным образом сертифицированному бакалавриату в рамочке, например.
Эндерби с энергичным унынием затряс головой.
– Сомневаюсь, что Китс дал бы такой ответ. Или Шелли. Или Байрон. Или Чаттертон. Человек – как дерево. Он приносит плоды. Когда он перестает приносить плоды, жизнь его срубает. Вот почему мне хотелось знать, умру ли я.
– Послушайте, – резко откликнулся врач, – все это нездоровая чушь. Долг каждого – жить. Вот для чего существует Государственная служба здравоохранения. Чтобы помогать людям жить. Вы здоровый человек, у которого многие годы впереди, и вы должны быть очень благодарны. В противном случае давайте взглянем правде в глаза, вы кощунствуете против жизни, и Бога, и, да, демократии, и Государственной службы здравоохранения. Это ведь несправедливо, так?
Эндерби с энергичным унынием затряс головой.
– Сомневаюсь, что Китс дал бы такой ответ. Или Шелли. Или Байрон. Или Чаттертон. Человек – как дерево. Он приносит плоды. Когда он перестает приносить плоды, жизнь его срубает. Вот почему мне хотелось знать, умру ли я.
– Послушайте, – резко откликнулся врач, – все это нездоровая чушь. Долг каждого – жить. Вот для чего существует Государственная служба здравоохранения. Чтобы помогать людям жить. Вы здоровый человек, у которого многие годы впереди, и вы должны быть очень благодарны. В противном случае давайте взглянем правде в глаза, вы кощунствуете против жизни, и Бога, и, да, демократии, и Государственной службы здравоохранения. Это ведь несправедливо, так?
– Но ради чего мне жить? – спросил Эндерби.
– Я уже сказал, ради чего вам жить, – еще резче ответил доктор. – Вы невнимательно слушали, да? Вы живете ради того, чтобы жить. И да, вы живете, разумеется, и ради других тоже. Вы живете ради жены и детей. – Он побаловал себя двухсекундной любящей ухмылкой фотографиям на столе: миссис Престон-Хоукс играет с Престон-Хоуксом-младшим, Престон-Хоукс-младший играет с мишкой.
– У меня была жена, – ответил Эндерби. – Очень недолго. Я бросил ее почти год назад. Это было в Риме. Мы не сошлись характерами. Я совершенно уверен, что у меня нет детей. Думаю, я могу сказать, что абсолютно в этом уверен.
– Ну, тогда ладно, – откликнулся врач. – Но ведь существует множество других людей, кому вы нужны. Друзья и все такое. Полагаю, – осторожно добавил он, – еще остались люди, которые любят поэзию.
– Многое уже написано, – ответил Эндерби. – Сколько-то у них уже есть. Больше не будет. И я не из тех, у кого бывают друзья, – добавил он. – Поэт должен быть один, одинок.
От этой вынужденной банальности взгляд у него остекленел, он неловко встал со стула. Врач, насмотревшийся телепьес, возомнил, будто перед ним зачатки надвигающегося суицида. Он был неплохим врачом.
– Вы ведь не собираетесь совершить какую-нибудь глупость, да? – спросил он. – От такого ведь никому проку не будет. Особенно после того, как вы пришли ко мне на прием… Жизнь, – сказал он, уже не так уверенно, как раньше, – существует, чтобы ее прожить. У всех нас есть долг. Я на вас полицию натравлю, знаете ли. Даже мысли такой не допускайте. Послушайте, если хотите, я запишу вас к психиатру. – Он сделал такой жест, будто сейчас же потянется за телефоном, будто ради Эндерби готов немедленно зачерпнуть ото всех благ Государственной службы здравоохранения.
– Вам не о чем беспокоиться, – успокоил его Эндерби. – Я не наделаю глупостей, на мой взгляд. Это я вам обещаю.
– Вылезайте из своей скорлупы! – с отчаянием призвал врач. – Знакомьтесь с новыми людьми. Смотрите телевизор. Выпейте иногда в пабе, при умеренности выпивка не повредит. Ходите в кино. Сходите на тот фильм ужасов по соседству. Это позволит вам отвлечься.
– Я его в Риме видел, – возразил Эндерби. – Мировая премьера. Тут в Англии L’Animal Binato, иначе говоря «Двусущный зверь», превратился в «Сына твари из далекого космоса». Если уж на то пошло, я его написал. То есть его у меня украли.
– Послушайте. – Тут доктор Престон-Хоукс встал. – Меня нисколько не затруднит вас записать. Думаю, поговорив с доктором Гринслейдом, вы почувствуете себя гораздо лучше. Он очень хороший человек, знаете ли, очень хороший и очень благожелательный. Могу прямо сейчас позвонить в больницу. Никаких проблем… Он, скорее всего, прямо завтра утром вас и примет.
– Да не волнуйтесь вы так, – отозвался Эндерби. – Принимайте жизнь такой, какая она есть. Живите жизнь до последней кружки или как вы там выразились.
– Не нравится мне ваш настрой, – не унимался доктор Престон-Хоукс. – Нечестно будет по отношению к вам, если пойдете домой и покончите с собой сразу после приема у меня. У меня было бы спокойнее на душе, если бы вы повидали доктора Гринслейда. Я мог бы позвонить прямо сейчас. Мог бы прямо сейчас получить для вас койку. Не уверен, стоит ли вас отпускать. Только не в нынешнем вашем состоянии. – Он так и стоял: растерянный, молодой, бормочущий… – Я хочу сказать, у всех нас есть долг перед ближними…
– Я в здравом уме, – утешил его Эндерби, – если это вас беспокоит. Еще раз обещаю вам не делать никаких глупостей. Если хотите, можете получить обещание в письменной форме. Я пришлю вам письмо. Напишу, как только вернусь домой.
Доктор Престон-Хоукс прикусил губу, затем втянул ее так, что стали видны зубы, точно проверял ее на прочность. На Эндерби он смотрел мрачно и неуверенно, ему явно не понравилось слово «письмо» в таком контексте.
– Все будет хорошо, – с широкой ободряющей улыбкой сказал Эндерби. Они поменялись ролями, и с бойкостью врача Эндерби добавил: – Вам не о чем беспокоиться.
И быстро ушел.
Он протолкался через приемную, полную людей, которые, судя по виду, тоже не могли писать стихи. Одни были в спортивных костюмах, точно готовые схватиться с доктором Престоном-Хоуксом у сеток, и свои недуги носили так же легко, как клубный значок на пиджаке. Другие, одетые более официально, видели в болезни своего рода религию. Эндерби пришлось всю дорогу щуриться. Он где-то посеял контактные линзы, а очки, которые раньше носил, наверное, еще лежали в квартире на Глостер-роуд, если, конечно, Веста не выкинула их с остальными его вещами. Шагая в ярком приморском свете, он отрыгнул слово «полиция». Если врач намерен натравить на него полицию, надо действовать быстро. Здравый рассудок (по выражению внешнего мира) рисовался ему неуклюжим топотом тяжелых сапог. Ему вспомнился топот гонящихся за ним сапог, когда сразу по возвращении из Рима он попытался проникнуть в квартиру Весты через окно и был внезапно пригвожден лучом полицейского фонарика. Конечно, он мог бы остаться и все объяснить, но полиция со своей стороны вполне могла бы – с профессиональной подозрительностью – задержать его до приезда Весты. И брошенную в спешке норковую шубу тоже пришлось бы объяснять. А потому он заехал чемоданом в пах констеблю и между линией старта и финишем, обозначенными свистками, увертывался, пока (к собственному удивлению, поскольку считал, что подобное возможно только в кино) не сумел улизнуть в боковую улочку, а из нее в проход между домами, где выжидал, пока вдалеке, подобно затерянным тропическим птицам, продолжали пищать свистки.
Майское солнце пульсировало над морем, а дымка над тем же морем была сродни ослепительному, пронизанному серебром мармеладу… Это было не то море, под рев которого он трудился – тщетно – над «Ласковым чудовищем», а его северо-западный брат. Оно омывало более пестрый и более вульгарный курорт, чем прежнее пристанище Эндерби на Ла-Манше: в пабах было больше смака, гласные произносились открыто, на пляж можно было приносить термосы с чаем, увеселительный променад сотрясался от истерических призывов игровых автоматов, на эстраде под открытым небом выступал комик, который сказал своему партнеру, что, будь его мозги эластичными, их не хватило бы на подтяжки для канарейки. «У меня в жилах голубая кровь», – откликнулся подающий реплики. «А у меня что, по-твоему? – ответил вопросом комик. – Вино из одуванчиков?» Странный выбор места для смерти, как могут счесть грядущие поколения.
Невзирая на чудесный вечер, у кинотеатра, как подслеповато заметил Эндерби, выстроилась очередь из желающих посмотреть «Сына твари из далекого космоса». Через два дома от кинотеатра разверзлась прохладная пещера аптеки, полная запаха мыла, смеха отпускников в царстве лекарств, проявленных пляжных фотографий, обгорелых рук и шей. Эндерби пришлось подождать, пока какую-то отпускницу не снабдят заколками для волос, кремом, перекисью водорода и прочей всячиной для счастливой жизни, прежде чем он смог сам попросить «всячину» для смерти. Наконец девушка в белом халате склонила голову набок:
– Вам, сэр?
Он смутился так, словно покупал презервативы.
– Аспирин, пожалуйста.
– Какого размера, сэр?
Аспирин, похоже, продавался разных размеров.
– Самые маленькие, пожалуйста. Мне придется принять довольно много.
Она уже было открыла рот, поэтому он поспешно добавил:
– Конечно, не смертельную дозу. – Он подкупающе улыбнулся.
– Ха-ха, сэр. Хотелось бы надеяться. Вечер такой чудесный. Ну и хохмач.
Эндерби вышел с пузырьком на сто. На всем белом свете у него осталось ровно два пенса. «Отлично складывается», – подумал он.
2
«Чудной выдался год», – размышлял Эндерби, с потенциальной смертью в кармане сворачивая с теплого и веселого, пивного и сахарно-ватного променада на Боггарт-роуд. Это был чудной пустой год – или почти год.
Июнь стал месяцем свадьбы, медового месяца и дезертирства. Из своего лондонского банка Эндерби забрал девяносто портретов ключеносных львов. Купив мешочек для губки, он затолкал туда львов, обмотал шнурок вокруг брючной пуговицы, а сам мешочек засунул в штаны. Так мешочек ходил и сидел вместе с ним – большая утешительная мошонка. Банк каждого – у него за ширинкой: энергичная выдача круглые сутки, никакого процента (хотя, разумеется, и без превышения кредита), умеренные расходы без формальностей. Он добрался до этого северного курорта, о котором однажды одобрительно отозвался Арри (подальше от юга, Лондона и Весты). Он нашел непритязательную мансарду с газовой конфоркой (общие ванная и сортир) в пансионе миссис Бэмбер на Баттеруорт-авеню – «орлиное гнездо» над воскресными постояльцами.