— А ты? — спросил он. — Ты как, остаешься?
— Я? — переспросил дядюшка Холлис. — Я никого не убивал, так-то.
— Ну да, а здесь чего делать? Всё спалили. Я слыхал, цветные все уезжают. Ну, или стараются уехать.
— Куда это? Штука в том, Лютер, что наши уж как вцепятся в какую-нибудь надежду, так до самого конца жизни и не расцепляют зубы. Думаешь, где-то еще будет лучше, чем тут? Это будет просто другая клетка, мой мальчик. Иные клетки покрасивше прочих, но они все равно клетки, так-то. — Он вздохнул. — Хрен с ним. Слишком я старый, чтоб куда-то переезжать, да и потом, тут у меня самый что ни на есть дом, так-то.
Они посидели молча, прикончили питье.
Дядюшка Холлис отодвинул свое кресло и поднял руки над головой:
— Есть у меня комнатка наверху. Устроим тебя на ночь, а я пока кое с кем словечком перемолвлюсь. А утречком… — Он пожал плечами.
— В Бостон, — произнес Лютер.
Дядюшка Холлис кивнул:
— В Бостон. Все, чем могу.
В крытом товарном вагоне, поглубже зарывшись в солому, не снимая прекрасного Джессиного пальто, чтоб не мерзнуть, Лютер пообещал Господу искупить свои грехи. Больше никаких картишек. Никакого виски, никакого кокса. Больше не якшаться с игроками, с гангстерами, с теми, кто лишь подумывает о том, чтобы ширнуться героином. Никогда больше не поддаваться этому самому зову ночи. Он будет вести себя скромно, не станет привлекать к себе внимания, он заляжет на дно, он переждет. И если до него дойдут слухи, что он может возвратиться в Талсу, он вернется туда переменившимся человеком. Смиренным и раскаявшимся.
Лютер никогда себя не считал религиозным, но тут дело было скорее не в том, какие чувства он питал к Богу, а в его отношениях с религией. Бабка и мать — обе пытались вколотить в него баптизм, и он, как мог, старался им потрафить, чтобы они поверили, что и он верит, но все это не привлекало его. А в Талсе он еще дальше отдалился от Иисуса — видно, просто оттого, что тетя Марта, дядя Джеймс и все их друзья столько славили Его, что Лютер решил: ежели Христос и правда слышит все эти голоса, то Он наверняка предпочтет им тишину, а может, даже захочет вздремнуть.
Лютер повидал немало белых церквей, слыхал, как белые поют там гимны, возглашают «аминь» и потом собираются на крыльце со своим лимонадом и со своим показным благочестием, но он знал, что, если когда-нибудь подойдет к ступеням этих церквей голодающий или раненый, на его мольбу о помощи откликнутся очень просто — наставят на него дробовик.
Так что Лютер давно уже заключил с Господом такой договор: Ты иди Своим путем, а я буду идти своим. Но в вагоне товарняка что-то на него накатило, какая-то потребность придать своей жизни значение и смысл, пока он не исчез с лица земли, оставив на ней отпечаток не более глубокий, чем остается после навозного жука.
Он катил через Средний Запад, опять через свой Огайо и потом на северо-восток. Хотя его попутчики, вопреки всему, что ему доводилось слышать, были людьми вполне приличными и хотя железнодорожные копы ни разу ни к кому из них не прицепились, он все равно волей-неволей вспоминал, как совсем недавно ехал в Талсу вместе с Лайлой, и тоска в нем все росла, вытесняя из его души все прочие чувства. Он забивался в углы вагонов и редко отваживался с кем-нибудь заговорить.
В поезде Лютер был не единственным, кто от чего-то удирал. Здесь ехали те, кто убегал от повесток в суд, от полицейских, от долгов, от жен. Другим просто требовалась перемена. Но всем им нужна была работа. А газеты в последнее время пророчили новый спад в экономике. Мол, времена промышленного бума прошли. Военные производства закрываются, и на улицы вот-вот выкинут семь миллионов мужчин. А еще четыре миллиона вернутся из-за океана. Того и гляди, явятся одиннадцать миллионов мужиков, а рабочих мест нет.
Один из этих одиннадцати миллионов, громадный белый парень по кличке ББ, которому станком когда-то расплющило левую кисть в блин, разбудил Лютера в его последнее утро на этом поезде, резко распахнув дверь, так что ветер дунул Лютеру в лицо. Он разлепил глаза и увидел, что ББ стоит у раскрытого проема, а мимо него несутся всякие сельские пейзажи. Рассветало, и луна еще висела в небе, точно собственный призрак.
— Славная картинка, а? — ББ дернул головой, указывая на луну.
Лютер отделался кивком, после чего зевнул в кулак. Подергал ногами, стряхивая сон, и подошел к ББ. Небо чистое, голубое, строгое. Воздух холодный, с таким свежим запахом, что Лютеру захотелось положить его, этот воздух, на тарелку и съесть. Они проезжали мимо замерзших полей и голых деревьев. Казалось, мир спит. Под ясным небом такой голубизны, какой Лютер никогда еще не видел, все было до того прекрасно, что Лютеру захотелось показать это Лайле. Обхватить руками ее живот, уткнуться подбородком ей в плечо, спросить, видела ли она когда-нибудь что-то такое же голубое. За всю жизнь, Лайла? Хоть когда-то?
Он отступил от двери.
«Пусть все идет как идет, — подумал он. — Пускай идет как идет».
Он отыскал в небе блекнущую луну и стал смотреть на нее. Не сводил с нее глаз, пока она не растаяла совсем и пока студеный ветер не пробрался ему под пальто.
Бейб Рут и пролетарская революция
Глава двенадцатая
Бейб провел утро, раздавая конфеты и бейсбольные мячи в саут-эндской школе для детей-инвалидов. Один из мальчишек, загипсованный с головы до пят, попросил его расписаться на гипсе, и Бейб поставил ему автографы и на руках, и на ногах, а потом еще вывел свое имя поперек всего туловища паренька, от правого бока до левого плеча, и все ребята смеялись, и медсестры тоже, и даже некоторые сестры милосердия из монахинь. Парнишка в гипсе сообщил Руту, что зовут его Уилбур Конелли. Он работал на ткацкой фабрике в Дэдхеме, и какие-то химикаты пролились на пол в цеху, а в их испарения попали искры от механических ножниц, вот почему Уилбур загорелся. Бейб заверил парня, что скоро тот поправится. Вырастешь и в один прекрасный день сыграешь в бейсбол в Мировой серии. И все твои бывшие начальники полопаются от зависти, ясно? Уилбур Конелли уже засыпал и лишь выдавил из себя слабую улыбку, но остальные ребятишки засмеялись и стали совать Бейбу на подпись всякие другие вещи — фотографию, вырванную из спортивного раздела «Стэндард», пару маленьких костылей, пожелтевшую пижамную рубашку.
Когда он вышел оттуда вместе с Джонни Айго, своим агентом, тот предложил заскочить в сиротский приют Святого Винсента, всего в нескольких кварталах отсюда. Не помешает, заметил Джонни: прибавится откликов в прессе, и не исключено, что это даст Бейбу решающий аргумент в очередном раунде его деловых переговоров с Гарри Фрейзи.
Но Бейб чувствовал, что устал — от переговоров, от фотовспышек, от сирот. Он любил детей, особенно сирот, но, господи боже ты мой, эти сегодняшние ребятишки, все искалеченные, переломанные, обгоревшие, они словно что-то вынули у него из души. Те, что без пальцев, никогда их не отрастят, а те, что с ожогами на лице, никогда не увидят себя в зеркале необезображенными, а те, что в инвалидных колясках, никогда не встанут поутру и не зашагают как ни в чем не бывало. И все-таки когда-нибудь их выпустят в мир, чтобы они прокладывали себе дорогу сами, и сегодня утром Бейба это ошеломило, напрочь лишило бодрости.
Так что он отделался от Джонни, сказав, что ему, Бейбу, нужно купить подарок для Элен, потому что малышка снова на него сердится. И отчасти это правда, Элен и в самом деле большая злюка, только он, честно говоря, не собирается сейчас приобретать ей подарок — во всяком случае, в магазине. Вместо этого он направился в сторону отеля «Касл-сквер». Промозглый ноябрьский ветер ронял редкие ледяные капли дождя, но в длинной горностаевой шубе ему было не холодно, он шел наклонив голову, чтобы дождь не попадал в глаза, и наслаждался тишиной обезлюдевших улиц.
В отеле Бейб прошел через вестибюль и обнаружил, что бар тоже почти безлюден. Он уселся у дверей, скинул шубу и положил ее на табурет рядом. Бармен стоял у дальнего конца стойки, разговаривая с двумя посетителями, а больше в помещении никого не было. Рут закурил сигару, разглядывая темные потолочные балки из ореха, вдыхая запах кожи кресел и размышляя, куда, черт побери, катится страна, куда подевалось ее достоинство, если теперь сухой закон — можно сказать, дело решенное. Идиоты выиграли. Они почему-то называли себя прогрессистами, хотя Рут не видел особенного прогресса в том, чтобы отказывать человеку в праве выпить или чтобы позакрывать все заведения с отделкой из теплого дерева и мягкой кожи. Черт возьми, вкалываешь по восемьдесят часов в неделю, получаешь хрен с маслом, и, кажется, самое меньшее, о чем ты можешь попросить, так это кружечка пивка да рюмка ржаного. Не то чтобы Рут когда-нибудь в жизни работал восемьдесят часов в неделю, но принцип-то общий.
Бармен, толстый мужчина с мощными усами, закрученными так, что на них хоть шляпы вешай, подошел к нему:
— Что вам угодно?
Все еще чувствуя некоторое родство с рабочим людом, Рут заказал пару пива и двойную, и бармен выставил ему кружки, а затем налил изрядную порцию виски.
Рут отхлебнул пива:
— Я ищу человека по имени Доминик.
— Он перед вами, сэр.
Рут сказал:
— Как я понимаю, у вас есть мощный грузовик с лебедкой, вы занимаетесь перевозкой тяжелых грузов.
— Совершенно верно.
В другом конце бара один из посетителей застучал ребром монеты по стойке.
— Минуточку, — произнес бармен. — Людям не терпится промочить горло, сэр.
Он двинулся к ним, выслушал их, кивнул своей большой головой, подошел к кранам, затем к бутылкам. Рут чувствовал, что эти двое смотрят на него, и тоже стал на них смотреть.
Тот, что слева, был рослый, темноволосый и темноглазый, настолько шикарный (Бейбу первым делом почему-то пришло в голову именно это слово), что Бейб даже задумался, не видел ли его в кинохронике или на страницах газет. Даже издалека видно было, что в самых простых его жестах — как он подносит рюмку к губам, как стучит сигаретой о дерево — сквозит изящество, которое, как считал Рут, свойственно исключительно незаурядным личностям.
Рядом с ним расположился какой-то плюгавенький, угрюмый тип, каштановые космы падали ему на лоб, а он нетерпеливо откидывал их назад. Маленькие глазки, маленькие ручки.
Шикарный поднял рюмку:
— Я большой поклонник ваших спортивных талантов, мистер Рут.
Бейб в ответ поднял свою и кивнул. Плюгавый к ним не присоединился.
Шикарный похлопал своего спутника по спине и произнес:
— Выпей, Джин, выпей. — У него был звучный баритон знаменитого театрального актера, легко достигающий галерки.
Доминик поставил перед ними свежее питье, и они возобновили беседу. Бармен вернулся к Руту и подлил ему виски, после чего облокотился о кассу:
— Итак, вам нужно что-то поднять, сэр, верно я уяснил себе?
Бейб отхлебнул виски.
— Верно.
— Позвольте спросить, мистер Рут, что именно?
Бейб сделал еще глоток:
— Пианино.
Доминик скрестил руки на груди:
— Пианино. Что ж, это не слишком…
— Со дна озера.
С минуту Доминик молчал. Поджав губы, он смотрел сквозь Рута и, казалось, прислушивался к каким-то загадочным звукам.
— У вас пианино в озере, — наконец заключил он.
Рут кивнул:
— Скорее даже в пруду.
— В пруду.
— Да.
— Так в озере или в пруду, мистер Рут?
— В пруду, — не сразу ответил тот.
Доминик кивнул с таким видом, словно у него уже имелся опыт в разрешении подобного рода проблем, и в груди у Рута затеплилась надежда.
— А как же, позвольте спросить, пианино ухитрилось утонуть в пруду?
Рут потер пальцами свою рюмку:
— Знаете, у нас была вечеринка. Для детей. Для сирот. Мы с женой устраивали ее прошлой зимой. А в нашем доме шел ремонт, так что мы сняли коттедж на озере, поблизости.
— Вы хотите сказать — на пруду, сэр.
— Да, на пруду.
Доминик налил себе небольшую рюмочку и опорожнил ее.
— В общем, — проговорил Бейб, — все отлично проводили время, мы купили всем этим бедняжкам коньки, и они носились по пруду — пруд замерз.
— Да, сэр, я догадался.
— И… мм… я очень люблю поиграть на пианино. И Элен тоже любит.
— Ваша жена, сэр?
— Именно так.
— Понял вас, — ответил Доминик. — Продолжайте, сэр.
— Мы с приятелями решили вытащить пианино из гостиной и скатить его вниз по склону, на лед.
— Очень удачная мысль, сэр, не сомневаюсь.
— Так мы и сделали.
Бейб откинулся на спинку кресла и зажег потухшую сигару. Попыхивал ею, пока не раскурил как следует, затем отхлебнул виски. Доминик поставил перед ним очередное пиво, и Бейб кивнул. С минуту никто из них не проронил ни слова, и слышно было, как двое у противоположного конца стойки толкуют о каком-то отчужденном труде и капиталистической олигархии, но Бейб ничего не понимал, словно они говорили по-древнеегипетски.
— А вот одного я, признаться, не могу взять в толк, — заметил Доминик.
Бейб подавил в себе желание съежиться на своем сиденье.
— Чего именно?
— Значит, вы его выкатили на лед. И что же, лед треснул и оно отправилось ко дну вместе со всеми этими ребятишками и их коньками?
— Нет.
— Нет, — тихо повторил Доминик. — Полагаю, о таком событии я прочел бы в газетах. Но тогда у меня возникает вопрос, сэр: каким образом оно провалилось под лед?
— Лед растаял, — быстро ответил Рут.
— Когда?
Рут глубоко вздохнул:
— По-моему, в марте.
— Но ваша вечеринка?..
— Была в январе.
— Итак, пианино простояло на льду два месяца, прежде чем утонуло.
— Я к этому и веду, — объяснил Бейб.
— Безусловно, сэр. — Доминик пригладил усы.
— А владелец впал в бешенство. Просто вне себя был. Хотя я и заплатил за эту штуку.
Доминик побарабанил толстыми пальцами по стойке.
— Но если за него заплатили, сэр…
Бейбу захотелось удрать из бара. Эту часть рассказа он еще не до конца продумал. После той истории он привез по новому пианино и в съемный коттедж, и в их отремонтированный дом на Даттон-роуд, но всякий раз, когда Элен смотрела на новенький инструмент, она бросала на Рута взгляд, из-за которого он чувствовал себя боровом, хрюкающим в собственном дерьме. С тех пор как в доме поселилось другое пианино, ни Бейб, ни Элен так и не играли на нем. Ни разу.
— Я решил, — произнес Рут, — что если смогу вытащить пианино из озера, то…
— Из пруда, сэр.
— Из пруда. Если я сумею достать пианино обратно и, ну, отреставрировать его, это станет отличным подарком моей жене на годовщину.
Доминик кивнул:
— Какую годовщину вы имеете в виду, позвольте спросить?
— Нашей с ней свадьбы. Пятую.
— Но ведь обычно считается, что на пятую годовщину свадьбы следует преподносить что-нибудь деревянное?
Бейб немного помолчал, обдумывая это соображение.
— Оно ведь из дерева, — наконец ответил он.
— Ваша правда, сэр.
Бейб добавил:
— И у нас есть время. Еще полгода.
Доминик налил им по рюмке и поднял свою:
— За ваш несокрушимый оптимизм, мистер Рут. Благодаря ему наша страна и стала такой, какова она сейчас.
Они выпили.
— Вы когда-нибудь видели, что вода делает с древесиной, сэр? И с клавишами из слоновой кости, со струнами и прочими нежными деталями пианино?
Бейб кивнул:
— Знаю, это будет нелегко.
— Нелегко, сэр? Я не уверен, что такое вообще возможно. — Он наклонился к нему, опершись на стойку. — У меня есть двоюродный брат. Он занимается землечерпательными работами. Почти всю жизнь на морях. Что, если сначала мы хотя бы установим месторасположение пианино, выясним, насколько глубоко оно залегает в озере?
— В пруду.
— В пруду, сэр. А когда мы это узнаем, то уже получим некую отправную точку, мистер Рут.
Бейб поразмыслил и затем кивнул:
— Во сколько мне это обойдется?
— Пока я не поговорил со своим кузеном, не могу вам сказать точно, однако думаю, что это будет несколько дороже, чем новое пианино. Впрочем, может быть, и дешевле. — Он пожал плечами и развел руками, показав Руту пустые ладони. — Так или иначе, я не могу назвать вам точную сумму.
— Конечно.
Доминик взял листок бумаги, записал на нем телефон и протянул Руту:
— Это номер бара. Я работаю здесь ежедневно, с полудня до десяти. Свяжитесь со мной во вторник, сэр, к тому времени я узнаю для вас подробности.
— Спасибо. — Рут убрал бумажку в карман, а Доминик вновь отправился к другому концу стойки.
Он еще немного выпил, покурил сигару. За это время пришли еще несколько мужчин, присоединившись к тем двоим, послышались новые заказы на выпивку и тосты за высокого и шикарного, которому, судя по всему, скоро предстояло выступить с какой-то речью в баптистской церкви Тремонт-Темпл. Похоже, рослый был какой-то знаменитостью в своем кругу, но Рут никак не мог определить, в каком именно. Ну и не важно. Сидя здесь, он ощущал тепло, уют, защищенность. Ему нравились бары, где свет приглушенный, дерево темное, а сиденья обиты мягкой кожей. Образы детей-инвалидов постепенно стирались, и в конце концов ему стало казаться, что с утра прошло уже несколько недель.
Это время, с середины осени и до конца зимы, он всегда переносил тяжело. Он не знал, что делать, не мог сообразить, чего от него ждут, когда нет мячей, которые надо отбивать, нет коллег-игроков, чтобы с ними потрепаться. Каждый день, с самого утра, перед ним вставали вопросы, как ублажить Элен, что поесть, куда пойти, чем заполнить время, что надеть.