Вот наступит весна, появится чемоданчик с одеждой для поездок, и стоит лишь оказаться перед своим шкафчиком в раздевалке, как уже знаешь, что на себя натянуть; там будет висеть его форма, только-только из прачечной, обслуживающей их команду. Его день распланируют за него: или игра, или тренировка; а может быть, Шишка Джордан, секретарь «Сокс», отвечающий за переезды команды, укажет ему на такси, а такси доставит его к поезду, а тот отвезет в город, где им предстоит выступать. И все заранее устроено. Его имя всегда заранее вписано в гостиничную книгу, и носильщик сразу возникает рядом, чтобы взять у него багаж. А вечерами парни поджидали его в баре, и весна спокойно перетекала в лето, и лето распускалось ярко-желтыми и пронзительно-зелеными тонами, и в воздухе стоял такой замечательный запах, что даже хотелось плакать.
Рут не знал, как там у других обстоит со счастьем, но знал, что его-то счастье — в том, чтобы ему все дни расписывали заранее, как делал это брат Матиас для него и остальных мальчишек, там, в Святой Марии. Во всех иных случаях, оказываясь перед рутиной, которую именуют домашней жизнью, Рут ощущал тревогу и даже какой-то страх.
Но не здесь, подумал он, когда мужчины в баре начали рассаживаться вокруг него и кто-то хлопнул его по плечу. Он повернул голову и увидел того высокого мужчину, что недавно сидел в дальнем конце и улыбался ему.
— Заказать вам выпить, мистер Рут?
Мужчина встал сбоку от него, и Рут снова почувствовал, что в незнакомце есть что-то героическое, такого масштаба, что зальчик бара и другие мелочи не идут с этим ни в какое сравнение.
— Конечно, — ответил Рут. — Значит, вы поклонник «Ред Сокс»?
Мотнув головой, мужчина показал Доминику три пальца, и его низенький спутник присоединился к ним, выдвинул табурет и плюхнулся на него, словно был вдвое тяжелее, чем положено людям его комплекции.
— Не совсем. Мне нравится спорт, но я не сторонник приверженности одной команде.
Рут спросил:
— За кого же вы болеете, когда сидите на игре?
— Болею?
— Ну, кого поддерживаете?
Мужчина улыбнулся:
— Поддерживаю индивидуальные достижения, мистер Рут, не более того. Чистоту одиночной игры, демонстрацию искусного атлетизма и координации движений. Команда прекрасна как идея, тут я с вами согласен. Идея братства людей, объединенных во имя общей цели. Но эту идею присвоили группы, руководствующиеся корпоративными интересами, чтобы внушать массам идеал, совершенно противоположный тому, который олицетворяет собой наша страна — по ее собственным заверениям.
Рут перестал улавливать смысл уже на середине его тирады, но все равно поднял рюмку с виски, кивнул и выпил.
Плюгавый навалился на стойку, посмотрел на Рута и буркнул:
— Он не сечет, о чем ты, Джек.
Джек поставил рюмку на стойку:
— Приношу извинения за Джина, мистер Рут. Он растерял свои манеры в Большой Деревне.
— В какой деревне? — переспросил Рут.
Джин хихикнул.
Джек мягко улыбнулся Руту:
— В Гринвич-Виллидж, мистер Рут.
— Это в Нью-Йорке, — уточнил Джин.
— Я знаю, где это, малыш, — огрызнулся Рут, отлично сознавая, что Джек, хоть и крупный мужик, не сможет тягаться с Бейбом, если тот решит оттолкнуть его и повыдергивать бледные волосенки из головы его дружка.
— О, — произнес Джин, — император Джонс сердится.
— Что ты сказал?
— Господа, — проговорил Джек, — давайте не забывать, что все мы братья. Мы ведем общую борьбу, мистер Рут, — продолжал он. — Я что-то вроде путешественника. Назовите страну — и окажется, что ярлык с ее названием уже прилеплен к моему чемодану.
— Вы коммивояжер? — Бейб взял из банки маринованное яйцо и положил в рот.
Глаза Джека засветились ярче.
— Можно сказать и так.
Джин спросил:
— Ты что, и правда понятия не имеешь, с кем разговариваешь?
— Еще как имею, коротыш, — ответил Рут. — Он Джек. А ты — Джилл.[48]
— Джин, — поправил блеклый. — Если уж на то пошло, Джин О’Нил. А разговариваешь ты с Джеком Ридом.
Бейб не сводил с него взгляда:
— Все-таки буду звать тебя Джилл.
Джек рассмеялся и похлопал обоих по спине.
— Как я уже сказал, Бейб, я побывал всюду. Видел спортивные состязания в Греции, в Финляндии, в Италии, во Франции. Однажды смотрел в России конное поло, где многих участников затоптали собственные лошади. Нет зрелища более чистого и вдохновляющего, чем соревнующиеся между собой люди. Но большие деньги и большой бизнес пятнают эту чистоту, ставя ее на службу неприглядным целям.
Бейб улыбнулся. Ему нравилось, как говорит Джек, хотя он и не мог понять, что оратор имеет в виду.
К ним подошел еще один, тощий, с голодным и острым профилем. Спросил:
— Это и есть наш лоботряс?
— Именно так, — ответил Джек. — Бейб Рут собственной персоной.
— Джим Ларкин, — представился тощий, пожимая Бейбу руку. — Прошу извинения, но за вашими играми я не слежу.
— Извинений не требуется, Джим. — Бейб ответил крепким рукопожатием.
— Мой товарищ говорит, — пояснил Джим, — что будущий опиум для народа — это не религия, мистер Рут, это развлечения.
— Даже так? — Рут подумал, дома ли Стаффи Макиннис, подойдет ли к телефону; может, они встретятся где-нибудь в городе, закажут стейк, поболтают о бейсболе и женщинах.
— Знаете, почему бейсбольные лиги растут по всей стране как грибы? Появляются на каждой фабрике, на каждой судоверфи? Отчего почти у каждой компании есть своя рабочая команда?
Рут ответил:
— Что тут непонятного? Это же в радость.
— Верно, — произнес Джек. — Согласен. Но если всмотреться в вопрос пристальнее, обнаружится, что компании поощряют создание бейсбольных команд, ибо это способствует корпоративному единству.
— Ничего плохого в этом нет, — заметил Бейб, и Джин фыркнул.
Ларкин склонился к нему, обдавая его парами джина, и Бейбу захотелось отстраниться.
— И все это, — заметил Ларкин, — способствует американизации, за неимением лучшего слова. Американизации рабочих-иммигрантов.
— Дело в том, — сказал Джек, — что, если вы работаете семьдесят пять часов в неделю и еще пятнадцать-двадцать часов играете в бейсбол, догадайтесь, на что у вас уже не останется сил?
Бейб пожал плечами.
— На забастовку, мистер Рут, — произнес Ларкин. — Вы чересчур устанете, чтобы бастовать или хотя бы задумываться о своих трудовых правах.
Бейб потер подбородок, чтобы они поверили, будто он обдумывает это. На самом-то деле он просто надеялся, что они уйдут и оставят его в покое.
— За рабочего! — провозгласил Джек, поднимая рюмку.
Другие — а Рут заметил, что вокруг собралось уже девять или десять человек, — тоже подняли рюмки и прокричали:
— За рабочего!
Каждый, в том числе и Рут, сделал изрядный глоток.
— За революцию! — крикнул Ларкин.
Доминик проговорил: «Прошу вас, джентльмены», но его слова потонули в гомоне посетителей, дружно повскакавших с мест.
— Да здравствует революция!
— За новый пролетариат!
Они выкрикивали все новые и новые тосты, и Доминик, отчаявшись водворить порядок, забегал вокруг, наполняя им рюмки.
Пили за товарищей в России, Германии и Греции, за Дебса, Хейвуда, Джо Хилла, за народ, за великую солидарность рабочих всего мира. Ура!
Когда они не на шутку распетушились, Бейб потянулся за своей шубой, но Ларкин загораживал сиденье, воздев руку с рюмкой и возглашая очередной тост. Рут посмотрел на их лица, сияющие от пота и одержимости, а может, и чего-то большего, чем одержимость, чего-то такого, чему он не мог подыскать название. Ларкин повернулся, и Рут увидел в просвет край шубы, снова начал к ней тянуться, а Джек ревел: «Долой капитализм! Долой олигархию!» Бейб запустил было пальцы в мех, но тут Ларкин случайно оттолкнул его руку. Бейб вздохнул и возобновил попытки.
А потом с улицы зашли шестеро парней. Они были в приличных костюмах и могли бы в другое время показаться вполне почтенными людьми, но сейчас от них так и несло алкоголем и злобой. Бейб только глянул им в глаза и сразу понял: сейчас начнется заваруха.
Коннор Коглин, черт побери, был сегодня совсем не расположен миндальничать с террористами. Да он вообще, черт побери, был зол, но на террористов — особенно. Только что те выиграли дело в суде, вообразите. Девять месяцев расследования, больше двух сотен показаний под присягой, шесть недель процесса — и все это ради того, чтобы депортировать одного откровенного галлеаниста по имени Виторио Скалоне, который сообщал всем и каждому, что намерен взорвать здание сената штата во время очередного заседания.
И тем не менее судья решил, что этого недостаточно для депортации. Он посмотрел со своего возвышения на окружного прокурора Сайласа Пендергаста, на Коннора Коглина, помощника окружного прокурора, на Питера Уолда, помощника окружного прокурора, и объявил:
И тем не менее судья решил, что этого недостаточно для депортации. Он посмотрел со своего возвышения на окружного прокурора Сайласа Пендергаста, на Коннора Коглина, помощника окружного прокурора, на Питера Уолда, помощника окружного прокурора, и объявил:
— Хотя некоторые выражают сомнение, что окружной суд имеет право прибегать к депортационным мерам, в данном судебном заседании обсуждается другой вопрос. — Он снял очки и холодно воззрился на шефа Коннора, добавив: — Здесь рассматривается вопрос, совершал ли обвиняемый какие-либо деяния, которые можно охарактеризовать как государственную измену. И я не вижу никаких доказательств, которые подтверждали бы, что его действия не были лишь пустыми угрозами в состоянии алкогольного опьянения. — Он повернулся к Скалоне: — Согласно Закону о шпионаже, это также является тяжким преступлением, молодой человек, и я приговариваю вас к двум годам тюрьмы. Шесть месяцев предварительного заключения вам засчитаны.
Итак, всего полтора года. За государственную измену. На ступенях суда Сайлас Пендергаст смерил своих молодых помощников столь испепеляющим взглядом, что Коннор понял: серьезных дел им не увидеть еще тысячу лет. Униженные, они шатались по городу, заглядывая в один бар за другим, пока не забрели в отель «Касл-сквер», а там… а там — эта хрень.
Все разговоры с их появлением прекратились. Их встретили нервными снисходительными улыбочками, и Коннор с Питом Уолдом прошествовали к стойке. Они заказали бутылку и пять рюмок. Бармен выставил заказ. Никто не проронил ни слова. Коннор обожал это — молчание, которое воцаряется перед дракой. Тишина стояла такая, что слышно было, как бьются сердца. Товарищи Пита и Коннора присоединились к ним у стойки, наполнили свои рюмки. Скрипнуло кресло. Пит поднял рюмку, окинул взглядом всех, кто был в баре, и произнес:
— За окружного прокурора наших Соединенных Штатов.
— Правильно! — крикнул Коннор; все выпили и снова наполнили рюмки.
— За депортацию! — объявил Коннор, и его спутники хором подхватили тост.
— За смерть Влада Ленина! — завопил Гарри Блок.
Возле Коннора вдруг оказался высокий темноволосый тип, настоящий красавчик.
— Привет, — сказал он.
— Иди на хрен, — отозвался Коннор и осушил рюмку; вся его компания захохотала.
— Давайте будем благоразумны, — призвал высокий. — Давайте это обсудим, а? Вы, должно быть, удивитесь, насколько во многом наши представления совпадают.
Коннор оторвал взгляд от стойки:
— Угу.
— Все мы хотим одного и того же, — заявил этот симпатяга и похлопал Коннора по плечу.
Коннор подождал, пока тот уберет руку.
Он налил себе еще и повернулся, чтобы посмотреть ему в лицо. Он подумал о судье. Об этом предателе Виторио Скалоне, который выходит из здания суда, и в глазах у него усмешка. О Норе, которая то сочувствует ему, то ни с того ни с сего становится отчужденной. Порой кажется, что она его любит, а порой она смотрит на него так, словно он — малыш Джо и заслуживает разве что подзатыльника или поцелуя на ночь в щечку. Он видел перед собой ее глаза — непроницаемые. Непостижимые. Всегда что-то в себе таящие. Как будто смутно его различающие. Да и всех вокруг тоже. Одно исключение — когда она смотрит на… на Дэнни. Осознание пришло внезапно. Его словно кто-то полоснул бритвой по глазам.
Он с улыбкой повернулся к долговязому красавчику, выплеснул ему рюмку прямо в роскошную черную шевелюру и боднул в лицо.
Когда этот белобрысый и веснушчатый ирлашка выплеснул свое пойло на Джека и вмазал тому лбом в морду, Бейб попытался стащить шубу с сиденья и удрать. Впрочем, он знал, что первое правило драки — в первую очередь врезать самому здоровенному. А самым здоровенным тут был он. Поэтому Бейб даже не удивился, когда получил табуретом по затылку и кто-то обхватил его сзади за плечи и повис у него на спине. Бейб бросил шубу и завращался волчком, и тут какой-то парень, влепив ему табуретом по заднице, вдруг как-то странно на него поглядел и произнес: «Черт. Вылитый Бейб Рут».
Услышав это, тип у Бейба на спине ослабил хватку, и Рут, разбежавшись, перебросил его через стойку, прямо башкой в бутылки, что стояли за кассой.
Бейб двинул ближайшему и тут сообразил, слишком поздно, но с полным удовлетворением, что это плюгашка Джин, и плюгашка Джин крутанулся назад, замахал руками, перевалил через кресло и стукнулся задом об пол. В зале, похоже, было с десяток большевиков, некоторые — приличных габаритов, но зато на стороне тех, других, была ярость. Бейб видел, как конопатый одним ударом уложил Ларкина, мигом перешагнул через него и нанес другому прямой в шею. Бейб вдруг вспомнил единственный совет, полученный им от отца: никогда не связывайся с пьяным ирлашкой.
Еще один большевичок кувырнулся на Бейба со стойки, и Бейб увернулся от него, как на площадке увертывался от осаливания, и большевичок грохнулся на столик, который секунду подрожал, а потом обрушился под его тяжестью.
— Точно, ты! — крикнул ему кто-то; он повернулся и увидел парня, который угостил его табуретом. Рот у того был измазан кровью. — Ты вшивый Бейб Рут.
— Без тебя знаю, — огрызнулся Бейб, вломил парню по башке, подхватил с пола шубу и выскочил из бара.
Рабочий класс
Глава тринадцатая
Поздней осенью 1918 года Дэнни Коглин перестал ходить на патрулирование и отрастил густую бороду. Он как бы заново родился под именем Даниэля Санте, ветерана забастовки на томсоновской свинцовой шахте в Западной Пенсильвании. Настоящий Даниэль Санте был одного роста с Дэнни, такой же темноволосый, а главное, у него не было никакой родни. Его призвали на войну, и вскоре после прибытия в Бельгию он умер в полевом госпитале от гриппа, так и не успев сделать ни единого выстрела.
Из шахтеров, участвовавших в той стачке, пятеро получили пожизненный срок, когда их деятельность, пусть и косвенно, удалось связать со взрывом бомбы в доме Джеймса Маклиша, президента Свинцово-железной компании Томсона. Маклиш принимал ванну, когда лакей вошел в прихожую с почтой. Слуга споткнулся о порог, но не выронил картонную коробку в простой коричневой оберточной бумаге, лишь подкинул ее в воздух, точно жонглер. Его левую руку позже обнаружили в гостиной; прочие части тела остались в прихожей.
Еще пятьдесят забастовщиков получили более скромные сроки или же были так жестоко избиты полицией и агентами Пинкертона, что превратились в инвалидов. Прочих же ожидала обычная участь среднего забастовщика из американского Стального пояса — они потеряли работу и откочевали в Огайо, рассчитывая пристроиться в компании, незнакомой с «черным списком Томсона».
Репутация забастовщика могла послужить Дэнни надежным пропуском в ряды деятелей всемирной пролетарской революции, потому что в той стачке не участвовала ни одна из широко известных трудовых организаций, даже прыткие «вертуны» — ИРМ. Забастовку организовали сами же шахтеры с такой скоростью, которая их самих, возможно, удивила. К тому времени, когда на сцену прибыли «вертуны», бомба уже была взорвана, а побои нанесены. Оставалось только навестить пострадавших пролетариев в больнице, а компания в это время нанимала новых работников — из числа тех, что утром явились к воротам попытать счастья.
Рассчитывали, что личность Даниэля Санте выдержит проверку. Так и получилось. Насколько Дэнни мог судить, фальшивый шахтер ни у кого подозрений не вызвал.
Трудность состояла в том, что, хотя его легенде и поверили, она все-таки не позволяла ему занять сколько-нибудь видное место. Он ходил на собрания, но его словно не замечали. Потом он шел в бар, но и там его скоро оставляли одного. Когда он пытался завязать разговор, окружающие соглашались с ним и вежливо отворачивались.
Он снял квартирку в Роксбери и днем почитывал там радикальную прессу — «Революционную эпоху», «Подрывную хронику», «Пролетариат», «Рабочего». Он перечитывал Маркса и Энгельса, Рида и Ларкина, речи Большого Билла Хейвуда, Эммы Голдмен, Троцкого, Ленина и самого Галлеани, пока не выучил их почти наизусть. По понедельникам и средам он встречался с «латышами» Роксбери, а затем были совместные пьянки в баре «Свиное брюхо». По утрам у него с похмелья раскалывалась голова: «латыши» были людьми основательными, и в пьянстве тоже.
Вся эта компания, состоящая из Сергеев, Борисов и Иосифов с малой примесью Петеров и Петров, всю ночь напролет подхлестывала себя водкой, лозунгами и теплым пивом из деревянных бочонков. Они грохотали глиняными кружками по столам, цитируя Маркса, Энгельса, Ленина и Эмму Голдмен, визжали о правах трудового народа, но при этом обращались с официанткой так, словно она — пустое место.
Они распинались о Дебсе и о Большом Билле Хейвуде, стучали рюмками об стол и требовали отмщения за «вертунов», вымазанных дегтем и вывалянных в перьях в Талсе, хотя и деготь, и перья имели место два года назад, и непохоже было, чтобы кто-то из них так уж рвался отправиться их отчищать. Они дергали себя за козырьки кепок, пыхали папиросами, поносили Вильсона, Палмера, Рокфеллера, Моргана и Оливера Уэнделла Холмса .[49]