— Еще какие. И повсюду отчаянно унылые пейзажи, скажу я вам. Только оттенки серого, иногда мелькнет бурый. Отец там и умер. Прямо в шахте. Можете себе представить?
— Представить, как умирают в шахте? — произнес Дэнни. — Могу.
— Он был сильный, мой отец. Вот что самое страшное в этой истории. Понимаете?
Дэнни покачал головой.
— Возьмите, например, меня. Я не из атлетов. Неспортивный, близорукий, кривоногий, к тому же астматик.
Дэнни засмеялся:
— Вы все назвали?
Натан рассмеялся в ответ и поднял ладонь:
— Лишь кое-что. Но так уж сложилось, понимаете? Я физически слаб. Если бы на меня обрушилось несколько сот фунтов земли, да еще и деревянная балка в полтонны, да еще при отсутствии кислорода, я бы сразу, не пискнув, умер.
— Но ваш отец… — проговорил Дэнни.
— Пополз. Потом нашли его башмаки, там, где на него обвалились стены. За триста футов от того места, где обнаружили его труп. Он полз. Со сломанным позвоночником. А компания ждала два дня, прежде чем начать раскопки. Они, видите ли, опасались, что спасательные работы могут повредить стены главного штрека. Если бы мой отец это знал, могу только гадать, что бы он стал делать — раньше бы остановился или все-таки продвинулся еще на пятьдесят футов.
Какое-то время они сидели молча, слушая, как плюется и шипит огонь в камине, обгладывая те поленья, в которых еще оставалось немного влаги. Натан Бишоп налил себе еще, потом Дэнни.
— Это неправильно, — произнес он.
— Что неправильно?
— То, чего требуют люди со средствами от людей без средств. И потом они еще ждут, что бедные скажут им спасибо за эти крохи. Имеют наглость изображать обиду, нравственную обиду, если бедные не подыгрывают им. Всех их надо поджарить на одном вертеле, скажу я вам.
Дэнни почувствовал, как спиртное у него внутри словно бы закисает.
— Кого?
— Богатых. — Он лениво улыбнулся Дэнни. — Всех их спалить.
Дэнни как-то оказался на очередном собрании БК в Фэй-холле. На повестке дня стоял вопрос об отказе полицейского управления приравнивать заболевания сотрудников, связанные с перенесенным гриппом, к ущербу, понесенному при исполнении служебных обязанностей. Стив Койл, малость перебравший, толковал о своей непрекращающейся борьбе за то, чтобы добиться каких-то инвалидных выплат от управления, которому он верой и правдой служил двенадцать лет.
Когда тема гриппа выдохлась, перешли к разработке проекта требований к руководству, чтобы оно взяло на себя часть расходов на обмундирование.
— Для нас это станет вполне безобидным поводом, — объяснял Марк Дентон. — Но если они откажутся, мы сможем сообщить, что они не идут ни на какие уступки.
— Кому сообщить? — не понял Адриан Мелкинс.
— Прессе, — ответил Марк Дентон. — Рано или поздно борьба выплеснется на страницы газет. И я хочу, чтобы они были на нашей стороне.
После собрания, когда все сошлись у кофейников и передавали друг другу фляжки, Дэнни поймал себя на том, что думает о своем отце и об отце Натана Бишопа.
— Бородища знатная, — отметил Марк Дентон. — Ты в ней котят разводишь?
— Агентурная работа, — пояснил Дэнни. Он представил себе, как отец Бишопа ползет через заваленный туннель. И как его сын до сих пор пытается залить эти воспоминания алкоголем. — Что тебе нужно?
— Мм?
— От меня, — уточнил Дэнни.
Марк смерил его взглядом:
— Да вот все пытаюсь решить, подсадили тебя к нам или нет.
— И кто меня мог подсадить?
Дентон рассмеялся:
— Вариантов множество. Как-никак ты крестник Эдди Маккенны и сынок Томми Коглина. И ты спрашиваешь, кто бы тебя подсадил? Остроумно.
— А если я «крот», зачем ты меня просил помочь?
— Чтобы посмотреть, быстро ли ты ухватишься за мое предложение. Надо признать, меня озадачило, что ты не схватился за него сразу же. А теперь ты сам спрашиваешь меня, чем ты нам можешь быть полезен.
— Точно.
— Видимо, теперь моя очередь сказать — я подумаю, — бросил Дентон.
Иногда Эдди Маккенна проводил совещания на крыше своего дома, выстроенного в стиле эпохи королевы Анны и стоявшего на вершине холма Телеграф-хилл в Южном Бостоне. Оттуда открывался великолепный вид на Томас-парк, Дорчестерские высоты, канал Форт-Пойнт, Бостонскую бухту, — вид широкий, как натура самого Маккенны. На покрытой гудроном крыше Эдди держал столик и два кресла, там же был и металлический сарайчик, где он хранил инструменты — свои и своей жены Мэри Пэт, те, что она использовала для ухода за крохотным садиком позади дома. Он говаривал, что у него имеется и вид, и крыша, и любовь замечательной женщины, так что ему незачем роптать на Господа за то, что Он недодал ему простора.
Впрочем, как и почти во всем, что изрекал Эдди Маккенна, здесь присутствовала значительная доля лукавства. Томас Коглин как-то поведал Дэнни, что в подвале у Эдди не хватает места даже для нужного количества угля, и в садике помещается только помидорный куст, базилик да, может, небольшой розовый кустик, а вот садовые инструменты уже туда не влезают. Но это не важно: в железном сарайчике на крыше Эдди Маккенна держит не только инструменты.
— А что еще? — спросил Дэнни.
Отец погрозил ему пальцем:
— Я не настолько пьян.
И вот сегодня вечером Дэнни стоял рядом со своим крестным возле этого сарайчика, с рюмкой ирландского и с одной из тех отличных сигар, которые Эдди ежемесячно получал от приятеля, служившего в полицейском управлении Тампы .[51] Воздух пах сыростью и дымом, как бывает в густой туман, однако небо было чистое. Дэнни доложил Эдди о своей встрече с Натаном Бишопом, о замечании Бишопа насчет того, как следует поступить со всеми богачами, но Эдди почти никак не отреагировал на эти сообщения, словно их не расслышал.
Но когда Дэнни передал ему очередной список имен и номеров машин с одного собрания «Коалиции друзей народов Южной Италии», Эдди так и загорелся. Он выхватил листок у Дэнни и сразу пробежал его глазами. Открыл дверь сарайчика, достал оттуда старую кожаную сумку, которую повсюду таскал с собой, и положил в нее бумагу. Убрал сумку обратно и затворил дверцу.
— Замок не вешаешь? — спросил Дэнни.
Эдди приподнял голову:
— Думаешь, воры полезут сюда за инструментами?
— Или за сумками.
Эдди улыбнулся:
— Кто в здравом уме решится проникнуть в это жилище с дурными намерениями?
Дэнни улыбнулся в ответ, хотя и довольно натянуто. Он курил сигару, смотрел на город, вдыхал запахи бухты.
— Чем мы занимаемся, Эдди?
— Наслаждаемся приятным вечерком.
— Нет. Я о расследовании.
— Охотимся на радикалов. Защищаем нашу великую страну, служим ей.
— Составляя списки?
— Похоже, ты малость того, Дэн.
— То есть?
— Не в себе. Тебе удается высыпаться?
— Никто у них не говорит о Первомае. Во всяком случае, в интересующем тебя ключе.
— Не станут же они трубить о своих гнусных намерениях, ведь так? И потом, еще и месяца не прошло, как ты начал работать.
— Большинство из них — просто трепачи.
— А анархисты?
— Нет, — признал Дэнни. — Эти — террористы, черт их дери. Но остальные… Ты послал меня проверять профсоюзы водопроводчиков, плотников, каждый кружок по шитью с социалистическим уклоном. Ради чего? Тебе нужны имена? Не понимаю.
— Нам что, лучше подождать, когда они нас взорвут, и только потом мы начнем их принимать всерьез?
— Кто взорвет? Водопроводчики?
— Будь посерьезнее.
— Большевики? Социалисты? Я не уверен, что они способны подорвать что-нибудь за пределами собственной грудной клетки.
— Они террористы.
— Они инакомыслящие.
— Тебе не помешал бы небольшой отпуск.
— Мне не помешало бы яснее понять, что мы, черт побери, делаем.
Эдди обнял его за плечо и подвел к краю крыши. Они стали смотреть на город — на его парки и улицы, на кирпичные дома и черные крыши, на огни центра, отражавшиеся в темной воде, которая текла мимо.
— Мы защищаем это, Дэн. Вот это. Такое у нас дело, уж поверь мне. — Он затянулся. — Охраняем наш домашний очаг.
В очередной вечер в таверне «Капитолий» Натан сначала помалкивал, но потом в нем взыграла третья рюмка:
— Вас когда-нибудь били?
— Что?
Бишоп поднял сжатые кулаки:
— Вы понимаете.
— Случалось. Было время, боксировал. В Пенсильвании, — поспешил добавить он.
— Но вас когда-нибудь отталкивали в сторону, в буквальном смысле?
— Отталкивали? — Дэнни покачал головой. — Не помню такого. А что?
— Интересно, знаете ли вы, какая это редкая привилегия — идти по жизни, не боясь других людей.
Дэнни раньше никогда об этом не задумывался. Его вдруг смутило, что он-то все время двигался по жизни так, словно ожидал, что она будет работать на него. И обычно работала.
— Должно быть, это приятно, — заметил Натан. — Только и всего.
— Чем вы занимаетесь? — спросил Дэнни.
— А вы чем?
— Я ищу работу. Но вы… Руки у вас не рабочие. Да и одежда.
Натан коснулся лацкана пальто:
— У меня она не такая уж дорогая.
— Но и не тряпье. К тому же в тон ботинкам.
Бишоп криво усмехнулся:
— Любопытное наблюдение. Вы что, коп?
— Да, — ответил Дэнни и закурил.
— А я врач.
— Лекарь и легавый, отличное сочетание. Вы можете заштопать того, кого я подстрелю.
— Я говорю серьезно.
— Я тоже.
— Это вряд ли.
— Ну ладно, пускай я не легавый. Но вы-то доктор?
— Был когда-то. — Бишоп потушил окурок и сделал медленный глоток.
— Разве можно перестать быть врачом?
— Можно перестать быть кем угодно. — Бишоп отхлебнул еще, глубоко вздохнул. — Раньше я был хирургом. Большинство из тех, кого я спасал, этого совсем не заслуживали.
— Они были из богатых?
Дэнни увидел, как по лицу Бишопа скользнуло раздражение, уже знакомое мнимому Даниэлю Санте. Оно означало, что Бишоп приближается к тому состоянию, когда им начнет управлять исключительно гнев, когда его невозможно будет успокоить до тех пор, пока он не выдохнется сам.
— Из равнодушных. Можно было сказать им: «Каждый день в Норт-Энде, в Вест-Энде, в Южном Бостоне, в Челси умирают люди. И убивает их одно-единственное — бедность». И знаете, что вам на это ответят? «А что я могу сделать?» Как будто это ответ. Что вы можете сделать? Вы отлично можете помочь, черт побери. Вот что вы можете сделать, буржуйское дерьмо. Что вы можете сделать? А чего не можете? Закатайте свои паршивые рукава, оторвите от мягкого кресла свою паршивую задницу, и жену свою тоже заставьте оторвать, и спускайтесь к своим, черт побери, собратьям, туда, где они буквально дохнут с голоду. И делайте то, что нужно для того, чтобы им помочь. Вот что, черт вас раздери, вы можете сделать, сукины дети.
Натан Бишоп опрокинул в себя рюмку, бросил ее на исцарапанный деревянный стол и оглядел бар; глаза у него были красные и пронзительные.
Как часто бывало после монологов Натана, атмосфера вокруг стала какая-то гнетущая, и Дэнни молчал. Он чувствовал, как мужчины за соседним столиком неуклюже ерзают на сиденьях. Один из них вдруг завел речь о Руте, о том, что, по последним слухам, его продают в другую команду. Натан, тяжело сопя, потянулся к бутылке, сунул в рот папиросу. Когда он взял бутылку, рука у него дрожала. Он наполнил рюмку, откинулся в кресле, чиркнул спичкой о ноготь большого пальца, закурил.
— Вот что вы можете сделать, — повторил он шепотом.
В баре «Свиное брюхо» Дэнни пытался разглядеть сквозь толпу «латышей» столик, за которым устроился, попивая из рюмочки что-то янтарное, Луис Фраина, в темно-коричневом костюме и узком черном галстуке. Лишь по его горящему взгляду за круглыми очочками можно было понять, что это не профессор, по ошибке забредший в неподходящее заведение, да еще по тому, с каким уважением к нему здесь относились.
Говорили, что Фраина, уроженец Италии, в совершенстве владеет русским; ходили слухи, что это ему однажды сказал сам Троцкий. На столике перед Фраиной лежала раскрытая записная книжка в черной молескиновой обложке, и время от времени он вносил в нее какие-то заметки карандашом или пролистывал страницы. Он редко поднимал взгляд, делая это лишь для того, чтобы показать, что услышал говорящего. Несколько раз они с Дэнни переглядывались.
Вообще, «латыши» с недавних пор перестали относиться к Дэнни с шутливой любезностью — как к ребенку или слабоумному. Он не сказал бы, что они стали ему доверять, но они начали привыкать к тому, что он трется рядом.
Впрочем, они все равно разговаривали с ним на столь ломаном английском, что скоро уставали от беседы и с облегчением бросали ее, как только в разговор вклинивался на родном языке собрат-латыш. Сегодня вечером им предстояло разгрести целый вагон проблем, с собрания перекочевавших в бар вместе с обсуждающими.
Проблема: Соединенные Штаты начали тайную войну против большевистского правительства новой России. Вильсон благословил отправку 339-го пехотного полка в Белое море: там полк должен был соединиться с британскими силами и вместе с ними осадить русский порт Архангельск, чтобы перекрыть поставку продовольствия Ленину с Троцким и выморить большевиков в течение долгой зимы. Но вместо этого американские и британские войска сами столкнулись с ранними заморозками и, по слухам, оказались в зависимости от своих союзников из русских белых — «растленной кучки атаманов и бандитов». Эта позорная ситуация — еще один пример бесплодности попыток западного капитализма сокрушить великое начинание народа.
Решение: трудящимся всего мира нужно сплотиться и принять участие в акциях гражданского неповиновения, пока американцы и британцы не отведут свои войска.
Проблема: пожарные и полицейские Монреаля получают все более нищенское жалованье, их лишают все большего числа прав.
Решение: пока правительство Канады не удовлетворит требования полиции и пожарных и не начнет платить им пристойные деньги, рабочим всех стран следует неустанно проводить акции протеста.
Проблема: революция носится в воздухе — в Венгрии, Баварии, Греции, даже во Франции. В Германии спартаковцы идут на Берлин .[52] В Нью-Йорке члены Союза портовых рабочих отказались явиться на службу, и по всей стране профсоюзы предупреждают о сидячих забастовках под лозунгом «Нет пива — не работаем», которые начнутся, если запрет алкоголя действительно станет общим законом на этой земле.
Решение: пролетариату всего мира надлежит проводить марши в знак солидарности.
Нужно.
Следует.
Надлежит.
Дэнни так и не услышал никаких конкретных призывов к мятежу. Не узнал ни о каких готовящихся террористических акциях.
Они лишь пили, болтали и крушили табуреты. Сегодняшним вечером орали и буянили не только мужчины, но и женщины, хотя зачастую одних трудно было отличить от других. В пролетарской революции нет места сексизму, которым пронизана капиталистическая система Соединенных Штатов Америки, — большинство женщин в баре, с их серыми рабочими лицами, в грубых пальто, с грубой речью на исковерканном английском, казались столь же бесполыми, как и мужчины, которых они называли «товарищами». Юмор у них был не в ходу (обычное дело среди «латышей»), более того — он считался сентиментальной заразой, побочным продуктом романтизма, а романтические понятия — очередной вид опиума, которым правящий класс одурманивает массы, дабы те не смогли узреть истину.
— Смейтесь сколько хотите, — объявила Хетта Лазович в тот вечер. — Смейтесь, и будете похожи на дураков, на гиен. А промышленники посмеются над вами, потому что они добились своего. И вы стали бессильны. Вы смеетесь, но вы бессильны.
Дюжий парень по имени Петр Главяк хлопнул Дэнни по плечу:
— Паампулеты, ага? Завтра, ага?
Дэнни поднял на него глаза:
— Ты про что? Ни черта не понимаю.
Главяк уточнил:
— Завтра мы раздавать паампулеты. Рабочим, ага? Понимаешь?
Но Дэнни не понимал. Он покачал головой:
— Паампу?..
Петр Главяк нетерпеливо взмахнул руками:
— Паампулеты, дурень. Паампулеты.
— Что-то я не…
— Памфлеты, — сказал кто-то за спиной Дэнни. — По-моему, он о листовках.
Дэнни повернулся: сзади стоял Натан Бишоп, опираясь локтем о спинку его кресла.
— Да-да, — подтвердил Петр Главяк. — Раздавать листовки.
— Скажите ему «о’кей», — посоветовал Натан Бишоп. — Он обожает это слово.
— О’кей, — произнес Дэнни, обращаясь к Главяку, и показал ему два поднятых больших пальца.
— Хоукей! Хоукей, мистар! Встретиться меня здесь. — Главяк ответно поднял большие пальцы. — Восемь часов.
Дэнни вздохнул:
— Приду.
— Мы будем веселимся, — пообещал Главяк и хлопнул Дэнни по спине. — Может, встретим красивые женщины.
Бишоп забрался в кабинку и протянул Дэнни кружку пива.
— Единственная возможность повстречаться в этом движении с хорошенькими женщинами — похитить дочку у кого-нибудь из наших врагов.
Дэнни спросил:
— А что вы тут делаете?
— В каком смысле?
— Вы из «латышей»?
— А вы?
— Надеюсь им стать.
Бишоп пожал плечами:
— Вот уж не сказал бы, что я принадлежу к какой-то одной организации. Я просто помогаю. К тому же я давно знаю Лу.
— Лу?
— Товарища Фраину, — пояснил Натан. — Хотите с ним когда-нибудь познакомиться?
— Счел бы за честь.
Бишоп заговорщически улыбнулся:
— У вас есть какие-нибудь способности?
— Я пишу.
— И хорошо?
— Надеюсь.
— Дайте мне образец вашей писанины. Посмотрю, что смогу сделать. — Он оглядел бар. — Господи, как печально.