Дэнни рассмеялся:
— Что-что?
— Я… прошто хочу… ж-жабрать… швою… ж-жену.
Дэнни взял Финна за уши и слегка постучал головой о булыжную мостовую.
— Как только выпишешься из больницы для бедных, сядешь на корабль и покинешь мою страну, — сказал он. — А если останешься, я оформлю нападение на сотрудника полиции. Видишь эти окошки? За половиной из них живут копы. Хочешь сцепиться с Бостонским управлением полиции, Квентин? Просидеть десять лет в американской тюрьме?
Глаза у Квентина поплыли влево.
— Смотри на меня.
Глаза Финна застыли, и его вырвало.
Дэнни помахал рукой, отгоняя вонь.
— Хочешь, чтобы тебя обвинили в нападении?
— Нет.
— И ты уедешь домой, как только выйдешь из больницы?
— Ага.
— Вот и молодец. — Дэнни встал. — Потому что, если не уедешь, Господь свидетель, Квентин, я отправлю тебя за океан негодным калекой.
Когда Дэнни вернулся, Томас стоял на крыльце. Невдалеке задние габаритные фары отцовской машины зажглись красным: его водитель Марти Кенелли затормозил на перекрестке, в двух кварталах отсюда.
— Марти ее куда-то везет?
Отец кивнул:
— Я не желаю знать куда.
Дэнни посмотрел на окна родительского дома:
— Ну а там как?
Коглин-старший окинул оценивающим взглядом окровавленную рубашку Дэнни, его разбитые костяшки пальцев.
— Ты оставил что-нибудь для «скорой»?
Дэнни привалился бедром к черным железным перилам:
— Оставил немало. Я уже их вызвал из автомата на Джей-стрит.
— Уж ты ему внушил страх божий, не сомневаюсь.
— Хуже.
Он достал папиросы. Предложил отцу, и тот взял.
— Не видел, чтобы ты так заводился, с тех пор, как я запирал тебя дома подростком.
Дэнни выпустил струю дыма в холодный воздух, чувствуя, что пот на груди и шее начинает высыхать.
— Давненько это было.
— Ты бы мог меня ударить? — спросил отец.
Дэнни пожал плечами:
— Никто не знает.
— Ударить собственного отца…
Дэнни хмыкнул:
— Ты меня преспокойно колотил, когда я был маленький.
— Это для дисциплины.
— Вот и здесь было бы то же самое. — Дэнни поглядел на него.
Томас медленно покачал головой и выпустил в ночь струйку дыма.
— Я не знал, что она там оставила ребенка, пап. Понятия не имел.
Отец кивнул.
— А ты знал, — добавил Дэнни.
Отец посмотрел на него, дым сочился у него из уголка рта.
— Это ты привел сюда Квентина. Насыпал дорожку из хлебных крошек, чтобы он нашел путь к нашей двери.
— Ты меня переоцениваешь, — заметил Томас Коглин.
Дэнни решил пойти ва-банк и солгал:
— Он признался, папа.
Отец вздохнул и посмотрел в небо:
— Иначе ты никогда не перестал бы ее любить. И Коннор тоже.
— А как насчет Джо? Насчет того, что он только что увидел?
— Каждый должен когда-то повзрослеть. — Отец пожал плечами. — И я, дитя мое, больше обеспокоен не взрослением Джо, а твоим.
Дэнни кивнул и щелчком отправил окурок на улицу.
— Можешь успокоиться, — сказал он.
Глава двадцать третья
В Рождество, еще до того, как Коглины уселись за стол, Лютер отправился на трамвае в Саут-Энд. Утро было ясное, но к полудню воздух помутнел, а небо закуталось в пелену и осело на землю. При этом улицы, серые и притихшие, казались такими милыми, точно город отмечал праздник сам с собой, потихоньку. Вскоре пошел снег, снежинки поначалу были небольшие и парили по ветру, словно крошечные воздушные змеи, но, когда трамвай заполз на Бродвейский мост, снег уже валил огромными хлопьями.
Лютер, единственный пассажир в отделении для цветных, случайно поймал взгляд белого, сидевшего со своей девушкой через два ряда от него. Мужчина, в залихватски надвинутом на правый глаз дешевеньком шерстяном берете, сидел усталый, но довольный. Он кивнул, словно они с Лютером думали об одном и том же. Девушка свернулась, прижавшись к его груди, глаза у нее были закрыты.
— Настоящая рождественская погодка, а? — Мужчина слегка двинул подбородком, проведя им над головой девушки, ноздри у него раздулись — видно, ловя запах ее волос.
— Точно, — отозвался Лютер.
— Домой?
— Ну да.
— К семье?
Белый опустил папиросу, поднеся ее к губам девушки, и она открыла рот, чтобы затянуться.
— К жене и сыну, — ответил Лютер.
Тот на секунду закрыл глаза, кивнул:
— Это хорошо.
— Да, сэр, так и есть. — Лютера вдруг охватило такое чувство одиночества, что он едва с ним совладал.
— Счастливого Рождества, — произнес мужчина, вынул папиросу изо рта у девушки и вставил в свой собственный.
— Вам также, сэр.
В прихожей у Жидро он снял пальто и шарф, повесил их сушиться на батарею. Из столовой доносились голоса; он пригладил волосы, засыпанные снегом, и вытер ладони о пальто.
Открывая дверь в коридор, он услышал смех и разговоры: похоже, смеялись и говорили все одновременно. Звенело столовое серебро, звенели рюмки, и он учуял жареную индейку и запах корицы от горячего сидра. По лестнице навстречу ему сбежали четверо ребятишек, трое цветных, один белый; расхохотались, потом ринулись по коридору на кухню.
Он раздвинул двери столовой, и гости повернулись к нему. Тут сидели в основном женщины, несколько пожилых мужчин и двое парней Лютерова возраста — надо полагать, сыновья миссис Грауз, экономки семьи Жидро. В общей сложности чуть больше дюжины, половина — белые; Лютер узнал женщин, помогавших в НАСПЦН, и сообразил, что пожилые — их мужья.
— Франклин Грауз, — представился молодой негр, пожал руку Лютеру и протянул ему стакан эггнога .[66] — А вы, должно быть, Лютер. Мать мне о вас рассказывала.
— Рад познакомиться, Франклин. С Рождеством. — Лютер взял стакан и глотнул.
Обед был знатный, чего уж там. Исайя накануне вечером вернулся из Вашингтона и обещал не говорить о политике до самого десерта, так что они просто ели, и пили, и журили детей, если те начинали слишком уж шуметь, и разговор перескакивал с последних кинокартин на всякие популярные книги и песни, на слухи о том, что скоро радио начнут продавать в магазинах и по нему — только представьте! — можно будет слушать новости, голоса, спектакли, песни со всего мира. Лютер не мог себе представить, как это пьесу можно играть через ящик, но Исайя сказал, что это будет. Кругом телефонные линии, телеграфные провода, «сопвич-кэмелы» ,[67] и вообще будущее мира — воздух. Воздушные путешествия, воздушные коммуникации, идеи, распространяющиеся по воздуху. Земля уже исчерпана, океан — тоже, но воздух — словно рельсы, которые никогда не упрутся в море. Скоро мы научимся говорить по-испански, а иностранцы — по-английски.
— Это хорошо, мистер Жидро? — спросил Франклин Грауз.
Исайя покачал головой:
— Зависит от того, как это использует человек.
— Белый человек или черный? — уточнил Лютер.
Все так и закатились.
Чем ему было лучше, чем уютнее, тем сильней он чувствовал грусть. Это могла быть — должна была быть — его жизнь с Лайлой, и сидеть бы ему за столом не гостем, а главой большого семейства. Он заметил, что миссис Жидро ему улыбается, и он ответил ей улыбкой; она подмигнула, и он снова увидел ее душу — во всей ее нежности и доброте, и душа эта, казалось, так и лучится голубым светом.
Под конец вечера большинство гостей разошлись, а Исайя с Иветтой стали пить бренди с четой Партанов, потому как дружили с ними еще с тех времен, когда мистер Жидро учился в Морхаус-колледже ,[68] а Иветта — в баптистской школе Атланты.
Лютер извинился и поднялся с бокалом бренди на крышу, вышел на «вдовью дорожку». Снегопад уже прекратился, но снег успел толстым слоем засыпать все окрестные кровли. От бухты доносились гудки; огни города желтой полоской тянулись вдоль горизонта. Он закрыл глаза, впитывая запах ночи, и снега, и холода, и дыма, и сажи, и кирпичной пыли. Казалось, он втягивает в себя небо, лежащее над самым краем земли. Он зажмурился и постарался изгнать из себя смерть Джесси и боль в груди, имевшую одно имя: Лайла. Хотя бы на одну минуту вытеснить их этим воздухом, который чуть не до разрыва заполнил его легкие, его тело, его мозг.
Но все тщетно. Джесси ворвался в сознание Лютера со словами: «Вот потеха, а?» — и тут же его голова раскололась, и он упал на пол. И следом за Джесси из памяти выплыл Декан, который тянул к нему руки, хрипя: «Сделай как надо», а когда Лютер ткнул ему ствол под подбородок, его выпученные глаза молили: «Не убивай. Я не готов к смерти. Подожди».
Только вот Лютер не стал ждать. И теперь Декан где-то вместе с Джесси, а Лютер тут, на земле. Всего одна секунда — и твоя дорога пересекается с чьей-то другой, и твоя жизнь меняется, да так, что назад не переменишь. Всего-то одна секунда.
— Чего это ты мне не пишешь, женушка? — прошептал Лютер в беззвездное небо. — У тебя внутри мой ребенок, и я не хочу, чтоб он рос без меня. Не хочу, чтоб он знал, каково это. Нет-нет, девочка, — шептал он, — есть только ты. Только ты.
Он взял бокал с кирпичного выступа и сделал глоток, который обжег ему горло, согрел грудь, расширил ему зрачки.
— Лайла, — прошептал он и глотнул еще.
— Лайла. — Он сказал это желтой дольке луны, черному небу, запаху ночи, крышам, заваленным снегом.
— Лайла. — Он пустил это слово по ветру, точно ему хотелось, чтобы оно долетело до Талсы.
— Лютер Лоуренс, познакомьтесь, это Элен Грейди.
Лютер пожал руку пожилой женщине. У Элен Грейди было такое же крепкое рукопожатие, как у капитана Коглина, и она была такая же подтянутая, и волосы у нее так же отливали сталью, и взгляд был такой же бесстрашный.
— Отныне она будет работать с вами, — сообщил капитан.
Лютер кивнул, заметив, что она вытерла руку о белоснежный фартук, едва окончив пожатие.
— Капитан, сэр, а где же?..
— Нора больше здесь не работает, Лютер. В этом доме о ней больше не упоминают. — Капитан опустил жесткую руку на плечо Лютеру и изогнул губы в не менее жесткой улыбке. — Вам ясно?
— Ясно, — ответил Лютер.
Лютер подкараулил Дэнни как-то вечером, когда тот возвращался к себе на квартиру. Лютер отделился от стены дома и заорал:
— Что ты, черт дери, натворил?!
Правая рука Дэнни нырнула в пальто, но тут он узнал Лютера и опустил руку.
— Без всяких «здрасте»? — спросил Дэнни. — Без всяких «с Новым годом»? Вот так, сразу?
Лютер не ответил.
— Ладно. — Дэнни пожал плечами. — Во-первых, это не самый подходящий район для цветных, ты не заметил?
— Заметил. Я тут уже битый час торчу.
— Во-вторых, — продолжал Дэнни, — ты охренел — так говорить с белым? Да еще и с копом?
Лютер сделал шаг назад:
— Права она была.
— Кто?
— Нора. Говорила, ты только прикидываешься бунтарем. А теперь указываешь мне, куда ниггеру можно ходить в этом городе, поучаешь, как мне разговаривать с вашим братом белым. Где Нора?
Дэнни развел руками:
— Откуда я знаю? Почему бы тебе не пойти к ней на обувную фабрику? Тебе же известно, где это?
— Потому что мы работаем в одни и те же часы.
Лютер надвинулся на Дэнни и заметил, что на них стали обращать внимание прохожие. Кто-нибудь вполне может двинуть его по затылку тростью или просто подстрелить, только за то, что он вот так наезжает на белого в итальянском квартале. Да и в любом квартале, чего уж там.
— С чего ты взял, что Норин уход связан со мной?
— Потому что она тебя любила, и тебе это было невмоготу.
— Лютер, отойди.
— Сам отойди.
— Лютер.
Лютер набычился.
— Я серьезно, — произнес Дэнни.
— Серьезно? Всякий, кто к ней приглядится, увидит, что на нее уже обрушилось цельное море страданий. А ты, ты… Теперь еще и ты ей добавил? Ты и вся твоя семейка?
— Моя семейка?
— Она самая.
— Если тебе не нравится моя семья, Лютер, обсуди это с моим отцом.
— Не могу.
— Почему нет?
— Потому что мне нужна эта чертова работа.
— Тогда лучше ступай-ка домой. Надеюсь, утром она у тебя еще будет.
Лютер чуть-чуть отступил назад:
— Как там твой профсоюз?
— Что?
— Твоя мечта о всеобщем рабочем братстве? Как она поживает?
Лицо у Дэнни стало плоское, словно по нему проехались катком.
— Иди домой, Лютер.
Лютер кивнул и пошел.
— Эй! — окликнул его Дэнни.
Лютер оглянулся.
— Зачем ты сюда явился? Чтобы пристыдить белого человека?
Лютер покачал головой и отвернулся.
— Эй! Я задал тебе вопрос.
— Потому что она лучше, чем вся твоя вшивая семейка. — Лютер отвесил поклон, стоя посреди тротуара. — Понял, белый мальчик? Валяй, хватай веревку, вздерни меня, как тут у вас, у янки, принято. Я помру, но хоть буду знать, что помер, говоря правду супротив твоего паршивого вранья. Она лучше всей твоей семейки. — Он ткнул пальцем в Дэнни: — А особенно — лучше тебя.
Губы у Дэнни шевелились.
Лютер шагнул к нему:
— Ну чего? Чего еще?
Дэнни положил ладонь на ручку двери:
— Я сказал, что ты, наверно, прав.
Он вошел в дом, а Лютер остался один на улице, где постепенно темнело, и обтрепанные итальянцы сверлили его своими миндалевидными глазищами, когда проходили мимо.
Он хмыкнул:
— Черт. Хорошенько же я этому говнюку задал! — Он улыбнулся какой-то сердитой старой даме, пытавшейся прошмыгнуть мимо него. — Это ж высший класс, как по-вашему, мэм?
Как только он пришел к Жидро, его позвала Иветта. Он вошел в гостиную, даже не сняв пальто, потому что ее голос звучал просто устрашающе. Но, войдя, он увидал, что Иветта улыбается, точно у нее какая-то невероятная радость.
— Лютер!
— Мэм? — Одной рукой он стал расстегивать пальто.
Она прямо-таки сияла. Исайя зашел в гостиную.
— Добрый вечер, Лютер, — сказал он.
— Добрый вечер, мистер Жидро, сэр.
Исайя слегка улыбнулся каким-то своим мыслям, садясь в кресло.
— Что? — спросил Лютер. — Что такое?
— Для тебя хорошо прошел нынешний год, тысяча девятьсот восемнадцатый? — осведомился Исайя.
Лютер отвел глаза от Иветты, увидел сдержанную улыбку Исайи.
— Н-ну, сэр, если уж на то пошло, год у меня выдался не очень. Малость хлопотный, если уж правду сказать, сэр.
— Что ж, он закончился. — Исайя взглянул на часы, стоящие на каминной полке: десять сорок три. — Почти сутки назад. — Он взглянул на жену: — И не тяни, Иветта. Уже даже мне от этого дурно. — Он посмотрел на Лютера — «ох, женщины, женщины» — и произнес: — Ну-с, дай его нашему мальчику.
Иветта подошла к Лютеру; тот только сейчас заметил, что руки она все время держала за спиной. По телу у нее словно бежала рябь, и улыбка будто ползла вверх по ее лицу.
— Это тебе.
Она наклонилась, поцеловала его в щеку и вложила ему в руку конверт.
Лютер поглядел на конверт: простенький, самый обыкновенный, кремового цвета. В центре он увидел свое имя. Внизу — адрес Жидро. Почерк он узнал: буквы стоят плотно, только вот каким-то образом в них умещаются петельки. Узнал штамп на марке: Талса, шт. Окл. Руки у него затряслись.
Он заглянул Иветте в глаза:
— А ежели это прощание? — Он почувствовал, как губы у него сжались.
— Нет-нет. Она уже с тобой прощалась, сынок. Ты говорил, что она закрыла свое сердце. Но закрытые сердца не пишут мужчинам, которые их любят. Так не бывает.
Лютер кивнул.
— Я наверху прочту, — выдавил из себя он.
Иветта похлопала его по руке:
— Только обещай, что не бросишься вниз.
Лютер засмеялся, звук получился тоненький, словно внутри у него что-то лопнуло.
— Я… я не брошусь, мэм.
Когда он поднимался по лестнице, его вдруг охватил ужас. Иветта ошибается. На свете полно женщин, которые пишут, чтобы сказать «прощай». Он подумывал сунуть письмо в карман и какое-то время не читать. Но он знал, что скорее уж завтра утром проснется белым, чем с нераспечатанным конвертом.
Он вышел на крышу и постоял там, опустив голову. Он не молился. Хотя нет, не то чтобы совсем уж не молился. Он не поднимал голову, он закрыл глаза и позволил омыть себя этому страху, этой жуткой боязни, что он всю жизнь теперь будет без нее.
«Пожалуйста, не делай мне больно, — подумал он, осторожно вскрыл конверт и так же осторожно вытащил письмо. — Пожалуйста, не надо». Он держал листок двумя руками, дожидаясь, чтоб ночной ветерок высушил ему глаза. Потом развернул.
Дорогой Лютер!
Тут холодно. Я теперь стираю на тех кто сюда посылает белье с Детройт-авеню в больших серых мешках. За это спасибо тете Марте потому что я знаю тут у людей хватает всяких других способов отправить белье в стирку. Тетя Марта и дядя Джеймс стали моим спасением и я знаю это Господь действует через них. Они просили передать что желают тебе всего хорошего…
Тут Лютер улыбнулся: вот уж сомнительно.
…и надеются что у тебя все благополучно. Живот у меня уже огромный. Тетя Марта говорит у меня будет мальчик потому что живот смотрит вправо. Я и сама чувствую что мальчик. Ножки у него большие и брыкаются. Он будет на тебя похож и ему будет нужен папа, то есть ты. Тебе надо бы найти дорогу домой.
Лайла. Твоя женаЛютер перечел это еще шесть раз, прежде чем сумел перевести дух. Он много раз закрывал и открывал глаза, надеясь, что она приписала внизу «с любовью», но слово «любовь» на листке так и не появилось.
И все-таки… «Тебе надо бы найти дорогу домой», и «ему будет нужен папа, то есть ты», и «дорогой Лютер», и самое важное… «Твоя жена».