У Великой Пипы было смуглое цыганское лицо, нос с горбинкой и огромный рот с яркими губами. Она коснулась Музиной груди – пальцы были сплошь в кольцах и перстнях – спросила с материнской улыбкой: «Целка?»
В первый день Муза мастурбировала перед объективом и училась изображать оргазм.
- У тебя маленькая мускулистая вульва, - похвалила Великая Пипа. – И хорошо пропеченная попка. Смотреть на тебя одно удовольствие – так и хочется помацать.
На второй день Муза и Великая Пипа изображали лесбийскую пару. Но на третий день, когда режиссер крикнул: «Рот!», Муза сказала: «Нет». Она видела как это делали Камелия, Люсендра и другие девушки, и со стороны все выглядело просто. «Женщина должна использовать рот по прямому назначению», - сказала Люсендра. Но Муза сказал: «Нет».
Великая Пипа заплатила ей за два дня очень щедро – три тысячи рублей, поцеловала на прощание в губы и посоветовала не сжигать волосы перекисью: «У тебя прекрасная спелая пшеница, не превращай ее в гнилую рожь».
- Ты ей понравилась, - сказала Люсендра. – Она вообще девчонок любит больше, чем мужиков.
После школы Муза окончила курсы и стала работать парикмахером в салоне «Золотой локон». Посещали салон главным образом пенсионеры и гастарбайтеры. Мужчины заигрывали с Музой, но ей хотелось не этого, а замуж. Ей хотелось нежности, мягкости, легкости и глупости. Ей нравилось, когда Климс просто лежал рядом и задумчиво поглаживал ее по животу. Однажды, когда они вот так лежали и нежились, Климс вдруг сказал ни с того ни с сего:
- Если бы моя девушка стала фабричной, я бы ее изуродовал. Выколол бы глаз или плеснул кислоты в лицо.
Муза засмеялась.
- Я не шучу, - сказал Климс, водя пальцем вокруг ее пупка. – Такими вещами не шутят.
- Я сейчас от твоего пальца обоссусь! – сердито сказала Муза. – На хера мне Фабрика? Мне и без Фабрики хорошо.
Но ее страх перед Климсом только усилился.
Она захлопнула альбом, допила портвейн и прислушалась: за дверью было тихо.
Лева ровно дышал, когда она включила ночник и стала раздеваться, повернувшись к нему спиной. Дыхание его стало прерывистым, когда она повернулась к нему лицом и завела руки за спину, чтобы расстегнуть лифчик. Муза выключила свет и легла поверх одеяла.
- Климс убил человека, - проговорил Лева. – Китайца.
Муза молчала.
- Зарубил его топором.
Она зевнула.
- Я видел, - продолжал Лева. – Он следил за тобой, когда ты ходила на Фабрику…
Муза повернулась на бок. В темноте лицо Левы казалось туманным овалом.
- Ты ходила туда с Люсендрой. Три раза. Он следил за вами, когда вы шли туда, а потом обратно.
Она молчала.
- Его посадят лет на двадцать. Или пожизненно. – Лева сел по-турецки. – Знаешь, зачем он каждую неделю ездит в психбольницу? А я знаю. Он там избивает женщин. Бьет пациенток, всяких пьяниц и наркоманок. У него там есть дружок, который приводит ему женщин, а Климс их бьет и трахает. Толстых вонючих старух трахает. Раздевается догола и лупит их ремнем, а потом трахает, а потом снова лупит…
Муза повернулась на другой бок, всхлипнула. Она догадывалась, что Лева говорит правду, и чувствовала себя сейчас так же, как в шестнадцать лет, когда стала школьной королевой красоты: сначала нахлынуло счастье, а потом захлестнула тоска, потому что никаких чудес не случилось. А она ждала чуда, верила в свое «вдруг», покупала лотерейные билеты и носила на груди амулет – золотой квадратик с китайским иероглифом за десять рублей, который назывался фэн-шуй и гарантировал успех. Этот амулет подарил ей Климс. Теперь Климса посадят, как уже посадили многих его дружков, и она останется одна. Климс никогда ее не жалел. Ее никто никогда не жалел. И мать… Куда бы они ни отправлялись, мать всегда теряла маленькую Музу, в магазине или в зоопарке, и с тех пор ничего не изменилось.
Лева сел на край диванчика.
Муза, не оборачиваясь, взяла его руку, положила на свой живот и снова всхлипнула.
Лева не знал, что ему теперь делать. Вот уже несколько месяцев он тайком ото всех трахался с Люсендрой – она сама его однажды позвала к себе домой и дала без лишних разговоров. Это она рассказал ему о походах Климса в психбольницу, где мать Люсендры работала старшей медсестрой. Люсендра была из тех девушек, которым цинизм заменял ум, хотя и дурой ее назвать было нельзя. Тайком ото всех она учила итальянский язык, чтобы поехать в Италию и встретиться там с великим Тинто Брассом. Лева был для нее спарринг-партнером – Люсендра отрабатывала с ним в постели приемы, которые могли пригодиться ей на съемочной площадке. Ей нравилась мягкость Левы, его жажда новых знаний и его нежный язык, которым он неутомимо исследовал укромные уголки ее тела. От нее Лева узнал о Фабрике и о Музе.
- Она – уклейка, - говорила Люсендра. – Безмозглая уклейка. Ей нравится быть жертвой. С ней нельзя распускать нюни. Ей нужен хозяин – она ему будет тапочки в зубах приносить. Типичная русская баба, которая до семидесяти остается четырнадцатилетней (Люсендра внимательно слушала Великую Пипу и любила иногда процитировать ее в подходящей компании).
Лева кивал, соглашался, но по-прежнему больше всего на свете хотел Музу, эту безмозглую уклейку.
Он сидел на краешке ее дивана и водил кончиками пальцев по ее бедру.
- Я красивая, Лева? – спросила Муза, не оборачиваясь.
- Конечно.
- А что у меня красивое? – Она легла на спину. – Конкретно что?
- Все.
- Что – все?
- Пальцы…
- Пальцы! – Она хихикнула. – Какие еще пальцы?
- На ногах…
В его романах главный герой - Капитан Сириус – не знал никаких проблем с женщинами. Он брал их одну за другой, чувствуя себя сборщиком налогом при исполнении служебных обязанностей. Капитан Сириус был твердым, решительным и немногословным человеком. Лева тоже был твердым и немногословным, но вот решительности ему сейчас как раз и не хватало.
Муза лежала рядом с ним, закинув руки за голову.
Два дня назад она сделала в салоне бразильскую эпиляцию – при помощи горячего воска удалила все волосы с лобка и около, испытав жгучую боль и отдав за это три тысячи рублей. Теперь ей, конечно, хотелось, чтобы кто-нибудь оценил ее гладкий лобок, приобретенный такой дорогой ценой. Вообще-то она сделала это для Климса, но он был занят два дня, а теперь, похоже, ему будет не до нее.
- А что еще? – спросила она.
- И на руках.
- На руках что?
- Пальцы.
- Пальцы… - Она со вздохом обняла его за шею, привлекал к себе и обхватила ломкими детскими ножками. – Можешь кончить в меня. Сегодня можно.
Той ночью Лева решил убить Климса. Нужно было придумать, как донести на Климса в милицию, чтобы никто не узнал имени доносчика. Лева не сомневался в том, что придумает, как это сделать. Был еще один способ – граната. В овраге у Кандауровского рынка два года назад Лева нашел гранату «Ф-1». В интернете он выяснил, что граната – боевая: учебно-имитационные окрашиваются в черный цвет с двумя белыми полосками, а та, которую он нашел в овраге, была окрашена в зеленый. Оставалось сделать из нее растяжку, а потом подсунуть Климсу. Лева был готов на все ради Музы, безмозглой уклейки, и той ночью он придумал, как убить Климса.
А Муза той ночью впервые испытала настоящее женское наслаждение. Лева лизал и сосал ее, как конфету, а трахались они так, словно были одним телом, а не сцепившимися у водопоя хищниками. Лева был моложе ее на четыре года, но зато он был на голову выше Климса. А значит, Муза могла смело гулять с ним под руку и надевать туфли на высоких каблуках, чего не могла себе позволить с коротышкой Климсом.
Крокодил не спрашивал, куда Климс навострился среди ночи. Он уважал Климса за ум. Года два назад в Жунгли приехали какие-то депутаты, Каминский и Фок, двое молодых мужчин в дорогих костюмах. Обычно Крокодил и Климс на такие встречи не ходили, но тогда они крепко выпили и решили послушать депутатов. Те ругали Путина, говорили о свободе и либерализме. Гена подремывал, а Климс слушал, поигрывая желваками. Наконец он не выдержал и громко спросил:
- А фамилия Каминский – какой национальности?
Депутаты переглянулись. В зале смеялись.
- Вы можете уточнить вопрос? – спросил Фок.
- Я вот русский, как Путин, - лениво сказал Климс. – А вы?
- А я не Путин, - ответил Каминский.
- Да это и видно, - сказал Климс. – Это за сто метров видно.
Зал хохотал. Встреча депутатов с народом была сорвана, зато народ повеселился. А Климс стал героем Жунглей.
- Ну ты писатель! – восхищался Гена. – А я и не понял, что они евреи.
- Пидорасы они, - сказал Климс. – Евреи умные, а эти – пидорасы.
До дома Люсендры было метров триста дворами. Они свернули за пожарную часть.
- А в церковь пойдете? – вдруг спросил Климс.
- На хера в церковь? - не понял Гена.
- Венчаться.
- Не знаю. Пойдем, наверное. Все ходят. Бабам нравится – красиво.
- На хера в церковь? - не понял Гена.
- Венчаться.
- Не знаю. Пойдем, наверное. Все ходят. Бабам нравится – красиво.
- Красиво, - Климс сплюнул. – Херня полная.
- Да ладно, - сказал Гена. – Люсь, тебе нравится в церкви?
- Нашли о чем сейчас…
- Тихо вы! – крикнул вдруг Климс, раскидывая руки в стороны. – Стоять!
Из-за поворота выплыл огромный черный джип. Влажно поблескивая и помигивая огоньками, он медленно проехал мимо застывшего с раскинутыми руками Климса и скрылся за углом.
- Пидоры черножопые, - беззлобно проговорила Люсендра. – По тротуарам ездят…
- Заткнись, блин! – с ненавистью сказал Климс. – Ну блин! Это же «Мерседес» джи эл четыреста пятьдесят, восемь цилиндров, четыре с половиной литра, триста сорок лошадей, мультируль, климат-контроль, круиз-контроль, эй-би-эс, и-би-ди, гур, джи-пи-эс, ви-ди-эс, брейк-ассист, сто двадцать штук баксов! – Он перевел дух. – У меня такой будет. У меня будет такой! – Он повернулся к Люсендре, лицо его перекосилось яростью и казалось обожженным, а глаза и рот – черными. – Сукой буду. Сукой буду! – закричал он навзрыд. – Сукой буду!
Люсендра обняла Климса за плечи, он ее оттолкнул, она взяла его за руку, он зарычал, вырвался и быстро пошел вперед.
- Тащусь я с этого парня, - сказал Крокодил Гена. – Он за машину убьет кого-нибудь.
- Не за машину, - сказала Люсендра. – Совсем не за машину.
Климс шел один, подавшись вперед всем своим хищным телом, играя желваками, сплевывая и мыча. Он не смотрел по сторонам. Он вообще ничего не видел. Он не хотел видеть никого и ничего. Тело его вибрировало от едва сдерживаемой злобы, оно пылало лиловой яростью, но он не чувствовал своего тела. Он зашел в ночной магазин, купил сотку и выпил не отрываясь. Ему показалось, что он выпил не водки, а нашатырного спирта. В горле бурлило и горело. Зарычал, сплюнул, двинулся через двор, сунув руки в карманы, ничего не замечая и сплевывая, сплевывая, сплевывая.
- Да хер с ним, - сказал Гена, провожая Климса взглядом. – Пусть остынет.
- Боюсь я его, - сказала Люсендра, беря Крокодила под руку. – Убьет он кого-нибудь.
- Да ладно, - успокоил ее Гена. – Это у него все из-за матери.
- Значит, мать убьет.
- Я бы тоже такую убил.
- Какие вы, мужики, безжалостные…
Они поднялись в квартиру на втором этаже.
Люсендра жила с отцом. После смерти жены он редко ночевал дома, и это Люсендру устраивало.
- Выпить надо, - сказал Гена, плюхаясь на широкий диван в гостиной.
Люсендра принесла бутылку и стаканы. Они выпили.
- Ты мне скажи… только честно… - Крокодил сделал паузу. – Камелия у вас там на Фабрике работает, нет? Только честно, Люська…
- Ну ни хера себе! – Люсендра хохотнула. – Нет, конечно.
- Врешь?
- У тех, кто врет, язык черный, - сказала она и высунула язык. – А у меня какой?
- Блядский, - Гена захохотал. – Наливай ещё!
Люсендра с облегчением вздохнула и налила.
Люсендра не скрывала, что подрабатывает на Фабрике, но про других помалкивала. Она встречала на Фабрике Камелию, которая несколько раз снималась в групповухах, а однажды даже в сцене с собакой, но рассказывать об этом Крокодилу, конечно же, не собиралась.
- Платят-то хоть по-божески? – спросил Гена.
- Говно платят, - сказала Люсендра. – Хозяин говорит: если вам мало, хохлушек найму – они тупые, красивые и дешевые. Недавно троих из Донецка привез…
- А Донецк разве не у нас?
- На Украине.
- Надо же… - Гена выпил. – На хера хохлам Донецк?
- Из-за них и платят копейки. Они готовы клей глотать, лишь бы здесь работать.
- Какой еще клей?
- У нас в кино вместо спермы – клей. У наших мужиков сперма херовая, на экране не смотрится, вот и варят клей. Столярный клей. Хозяин говорит, что это из-за соевой колбасы. Кто есть колбасу, у того сперма для кино не годится.
Крокодил помолчал.
- На хера тебе это, Люсь?
Люсендра вздохнула.
- Хочу в кино работать. А порнуха, хоть и порнуха, а все равно кино. Камера, свет, грим… Там весело. Искусство. Не хочу я здесь подыхать, Ген. Лучше на Фабрике, чем здесь, с этими. – Она встрепенулась и сделала вид, будто хочет ударит его. – Вот с тобой – хоть на край света, Крокодил, да ты ведь замуж не зовешь…
- Погоди-ка. - Гена порылся в карманах, протянул Люсендре пачку денег. – На вот.
- Это еще зачем? Господи, Крокодил, здесь же одни тыщи…
- Бери, бери…
- Охренеть не жить! – Люсендра была растрогана. – Ген, давай я тебе отсосу за это, что ли…
- Эх, Люська, - сказал Гена, - какая же у тебя жизнь темная… - Темная и дикая…
Климс добрался до психбольницы минут за пятнадцать. Спрятав мотоцикл за кочегаркой, он пересек двор и остановился под вторым от крыльца окном.
Когда-то его мать работала в больнице медсестрой и он часто здесь бывал. Однажды мать сказала: «В зоопарке можно работать, но не жить» - и уволилась. С той поры здесь ничего не изменилось. Приземистые кирпичные дома с окнами, слезившимися черной мглой, по-прежнему производили гнетущее впечатление. С утра до вечера персонал боролся с неисправностями водопровода, канализации, отопления, но все равно пациенты, ходившие по больнице в одних носках, тащили за собой из туалета мокрые следы: война в туалете иногда поднималась выше щиколоток. Зимой больных сбивали в кучи, собирая в те палата, где работало отопление. Лежали здесь в основном алкоголики и бомжи. Осенью они стекались сюда, чтобы пережить морозы. По вечерам они вылезали в окна, чтобы раздобыть выпивку, а ночью устраивали попойки с дежурными медсестрами, которые потом сами лечились от белой горячки, - их помещали на втором этаже, в женском отделении. Весной врачи и медсестры выгоняли пациентов на сельхозработы: алкоголики копали сестринские огороды, чинили крыши, получая за это еду и выпивку. Они мастерили из кирпичей и нихромовой проволоки примитивные электроплитки, на которых варили картошку в палатах. Из-за этих плиток то и дело вспыхивали пожары.
Сюда часто наезжали комиссии, после чего менялись главные врачи, но все оставалось по-прежнему, зимой лопались трубы парового отопления, а летними ночами огромная Жанна Д’Арк, медсестра и мать троих детей, трахалась с каким-нибудь пациентом, а потом пыталась сгореть от стыда во дворе: лила на голову спирт, чиркала спичкой, падала наземь и била всех толстыми ногами, пока ее не уволакивали в палату.
Климс постучал в окно, забранное решеткой. Прислушался, постучал еще раз – громче. Лязгнул запор, под навесом вспыхнула лампочка, и из двери высунулся Гондурас. Климс четыре года сидел за одной партой с этим парнем, который однажды на уроке географии отказался при девчонках произносить слово «Гондурас», потому что, как он объяснил потом директору школы, не может же иностранное государство называться так же, как наш гондон.
- Ты бы еще утром заявился, - сказал Гондурас сонным голосом. – Ладно, пойдем.
- Куда еще?
- Куда надо.
Они обогнули здание и оказались перед железной дверью. Гондурас звякнул ключами, отпер дверь, включил свет в коридоре и загородил вход. Климс понял – достал деньги, отсчитал купюры.
- Две, - сказал Гондурас.
- Ты же говорил – тыща.
- Две, - повторил Гондурас.
Климс протянул купюру, и Гондурас посторонился, пропуская его в коридор.
- Слушай сюда, - Гондурас понизил голос. – Она сама сюда притащилась с обезьяной…
- С какой еще на хер обезьяной?
- Мне откуда знать? Обезьяна и обезьяна. Мартышка, что ли. Ученая. В юбке. – Гондурас хохотнул. – В общем, обезьяну посадили в гипнотарий – утром с ней разберемся, а ее я отвел сюда…
- Что значит – сама притащилась?
- Кто-то ее привез, но я не видел кто. Когда ее привезли, на вахте я был один, регистрировать не стал. Понял?
- Как ее зовут? – Климс проглотил комок, застрявший в горле.
- Да хер ее знает!
- Молодая?
- На пацана похожа. – Гондурас осклабился. – Ни сиськи, ни с письки, и жопа с кулачок. Лилипутка какая-то. – Подмигнул. – На твою Веронику Сергееву похожа. – Вероникой Сергеевной звали мать Климса. – Извини.
- Сколько у меня?
- Часа три, - сказал Гондурас. – Сюда, конечно, никто не сунется, но дверь я запру – на всякий случай.
- Вода есть?
- Чего?
- Вода там есть?
- Должна быть. – Гондурас широко улыбнулся. – Помыться хочешь?
Климс сплюнул. Его трясло от возбуждения, но он не хотел, чтобы Гондурас это заметил.
- Стучать не буду, - сказал Гондурас. – Когда приду, тогда и приду. Услышишь. Ты пешком?
- На ракете на хер.
Климс дождался, пока Гондурас запрет дверь, и только после этого направился в дальний конец коридора к двери, которая вела в душевую.
Девушка лежала на полу, свернувшись калачиком. Босая, в рваных джинсах, короткой майке. Климс присел на корточки, откинул свалявшиеся волосы с ее лба. На ее губах запеклась кровь, лицо опухло, на щеке ссадина.