Он возвращался в столицу, как двоечник. Как блудный сын. Как картежник, спустивший последние штаны в холодной Финляндии. А когда возвратился, то пожалел о своем возврате.
Все… Решительно все были в курсе его секретных переговоров в Гельсингфорсе! Английский посол Бьюкенен требовал немедленных объяснений. Французские газеты трубили об измене и о выходе из войны главнейшего участника. А что Антанте этот главнейший участник? Они, даже имея два фронта и ослабленного этой двойственностью кайзера, не сумели развить весеннее наступление близ Солоников… Так что им Россия?
Во дворце Николая встретили только дети, а императрица вообще не вышла, сославшись на мигрень. Ее гнев парализовывал государя с первых дней женитьбы. Нервная организация Николая Александровича была уязвимой: он мог функционировать как гражданин и человеческая особь, лишь находясь в состоянии мира со своими ближними. Любая война была для него могилой. Любая драка – смертельной. Это касалось целых стран, сословий внутри страны и, уже на уровне семьи, – ее членов. Он и не мог, в строгом смысле, быть государем. Он даже завидовал Вильгельму и английскому королю Джорджи за их решительность в выгрызании собственной выгоды. Их мощные челюсти могли перемолоть целые страны, если последние были против их интересов. Но Провидение издевалось: оно поставило Николая во главе гигантской империи, которая по определению не могла быть доброй ни снаружи, ни внутри себя. Оставалось лишь умереть или достойно отойти от дел. Самоубийство было недопустимо, этому мешала христианская вера. Но искать собственной насильственной смерти… это был выход! Смерти от рук революционеров, от стихии и несчастного случая. Тем более что все три ипостаси были похожи друг на друга. Революция и есть несчастный случай. А Людовик, попавший под гильотину… Что ж, ему крупно повезло в каком-то смысле!..
Когда слуга выносил из его кабинета гранату, через разбитое окно с весенним ветром ворвалось еще одно решение – тайно постричься в монахи и уйти в скит. В его роду существовала легенда о добровольном отходе от дел государя Александра Первого и скитании его по Сибири в обличье старца Федора Кузьмича. Это была величайшая фамильная тайна. Толстой не выдержал и разболтал ее в «Посмертных записках старца Федора Кузьмича». Николай Первый сжег все дневники императора, чтобы страшная тайна навсегда осталась глупой сказкой. А ведь Александр Благословенный лежал тут же, в Петропавловской крепости. Почему бы не вскрыть могилу и не эксгумировать тело? Что окажется в гробу – пустота или тленные останки? Интуиция подсказывала Николаю Александровичу: в гробу ничего нет, вскрой его и удостоверься!.. Но он боялся правды. Боялся, как и все. Не нужно будить спящую собаку, не нужно никакой правды!..
В скит!.. В самом деле, уйти от мира. Но как же дети? Я не могу без них. И без Алекс не могу, она – моя третья нога. Потом, я ведь сам возглавляю Церковь. Я и царь, и патриарх. Странное дело… Неудобное положение. Слишком ответственное и в глубине себя – бессмысленное…
– Предатель!.. Предатель! – услышал он из спальни голос императрицы.
Он зажал уши и совершенно явственно понял: она его добьет. Александра Федоровна была упряма, потому что считала себя умнее других. Правда, тайный постриг и уход в пустынь решали этот вопрос – она до него не достучится. Но тогда зачем он затеял переговоры с кайзером, на какой ляд? Кто их довершит в случае его ухода?
Временное правительство вместе с князем Львовым требовало срочной встречи. О чем будут говорить? Проблем больше, чем капель в дожде. Не пойду. Опять затеют разговор о моем отречении. И еще – о скорой победе на расстоянии вытянутой руки… Патриоты! Они что, не знают, что армия близка к голоду? Что запасы продовольствия кончились через полгода после начала войны? И после этого снабжение идет с перебоями. Одна селедка на день рядовому – и то хорошо… Нет! Я делаю все правильно. Но мне нужен союзник. Господи, подай голос! Вразуми, что я должен свершить!.. Дай знак!..
Он услышал, как веником собирают осколки разбитого стекла. Звук был неприятный, будто железкой водят по струнам рояля.
Так!.. А кто собирал осколки? Этот безумный старик, которого давно нужно было рассчитать. Полуглухой, выговаривающий вслух то «Аспарагус», то «Гельсингфорс»… Только такой юродивый, как я, может прислушиваться к подобным бредням. «Гельсингфорс» мы уже приспособили – к славе или своему позору. А что он скажет нынче?
– День сегодня неплох… – обратился к нему государь, имея в виду солнце за окном.
Слуга выпрямился. Все его морщинистое, как изюм, лицо затвердело, обратившись в слух, и стало похожим на лунную поверхность.
– Говорю, что день неплох!.. – прокричал Николай и подумал: Кругом – одни глухие. И дядя Вилли, и этот… А больше всех – я!..
– Был не плох, а теперь – горох , – сказал слуга.
– Что?!
– Горох, ваше величество!..
Он поклонился. Осколки стекла выпали из ковша на пол, и он снова начал сгребать их веником.
Государь вышел на двор в глубокой задумчивости.
День был чудесный, природа смеялась. Ледяная кожа сугробов набрякла водой, как промокашка. В рукотворном озере перед дворцом были заметны первые полыньи.
Государь снял фуражку. Солнце погладило его, как рука матери. Он подставил под него лицо, греясь и радуясь жизни. Любое время года не слишком интересно. Но сломы его волнуют, как в юности. Весна!.. Горох! При чем здесь горох?!
Он оглянулся. Из окна второго этажа на него смотрели Ольга и Анастасия. Государь помахал им рукой. Девочки еще не совсем оправились после болезни, и выходить на улицу им было рано.
Ему захотелось сделать что-то приятное. Чтобы дети радовались вместе с ним ласковому, как бархат, дню.
Сбросив шинель, он начал лепить из снега бабу. Было не очень удобно, он даже поцарапал правую руку, но если пробить наст, то снег под ним вполне годится для лепки. Набухший влагой, он легко воплощает замыслы скульптора, во всяком случае, простые: два шара – под туловище, а один – под голову. Но из чего делать глаза и нос? Вот когда бы пригодился горох!..
Руки у государя затряслись. Он застыл от молнии внутри себя… горох ! В самом деле, горох ! Какое потрясающее озарение!..
Возвратившись во дворец, он сказал Алексею:
– Как ты смотришь на то, чтобы нам всем переселиться на Гороховую ?..
– А что это такое, папа?
– Обычная улица в Петрограде.
– Мы будем жить, как простые люди?! – глаза у мальчишки загорелись.
– Конечно. Мы ведь и есть простые люди. Во всяком случае, в военное время.
– …И будем в стесненных обстоятельствах?
– В крайне стесненных, – пообещал государь. – На Гороховой , кажется, всего четыре комнаты. В тесноте, да не в обиде.
– И ходить в уборную на улице?! – восторженно вскричал цесаревич.
Мальчишке, наверное, почудилась романтика Фенимора Купера: пампасы, лианы и полное отсутствие личной гигиены.
– Ну нет, до этого не дойдет. Квартира со всеми удобствами и ванной. Была переделана лет пять назад под стандарты европейского быта.
– Но я хочу ходить на улицу! – капризно настаивал на своем Алеша.
– Хотите – будете, – пообещал отец. – Но не на Гороховой. Когда пойдете в армию, там и нахо2дитесь. В походных условиях справляют нужду в большие ямы.
– Вы знаете, что я не пойду в армию. Что я – несчастный инвалид, – грустно сказал мальчик.
– Чепуха!.. – отрезал государь и добавил, подумав: – Может быть… Если Бог даст… вы будете первым инвалидом, кто имеет офицерский чин.
Этот ответ успокоил цесаревича. Поцеловав отца в щеку, он помчался по коридору с криком: «Мы переезжаем! Папа увозит нас на Гороховую!..»
– У вас температура, – сказала жена, появляясь в детской. – Немедленно меряйте!..
Она протянула ему градусник.
– У меня нет температуры, у меня есть видение, – объяснил Николай Александрович.
– Это от высокой температуры!
– Скорее, от внутреннего озарения.
– Какого рода?
– Провиденциального. Гороховая, 64! Мы должны там жить!..
Александра Федоровна захлопала глазами и вдруг громко всхлипнула. Силы оставили ее. Она опустилась на зеленый ковер и, расстегнув блузку, поставила градусник самой себе.
– Ники! – выговорила она, побледнев. – Это же дом старца !..
– Именно. Нашего Дорогого Друга, который молится за нас на небесах!
– Но квартира может быть занята!..
– Я только что узнал. Квартира свободна, и она защитит нашу семью своими мистическими стенами.
Государь не сказал главного: она была свободна потому, что считалась нечистым местом. И в этих дорогих просторных апартаментах, где почтенный старец содержал своих дев и решал государственные вопросы, никто не решался селиться уже полгода.
В день убийства эрцгерцога Фердинанда Дорогого Друга полоснула ножом монахиня Хиония Гусева, худосочная дева, называвшая себя монахиней в миру. Рана оказалась глубокой. Хиония металась с ножом наперевес, уворачиваясь от рук, которые пытались ее поймать, и кричала сорванным голосом: «Смерть антихристу!..» Раненый старец, боровшийся за свою жизнь, не смог помешать началу войны. Он ее страшился, считая концом всему.
Этот ответ успокоил цесаревича. Поцеловав отца в щеку, он помчался по коридору с криком: «Мы переезжаем! Папа увозит нас на Гороховую!..»
– У вас температура, – сказала жена, появляясь в детской. – Немедленно меряйте!..
Она протянула ему градусник.
– У меня нет температуры, у меня есть видение, – объяснил Николай Александрович.
– Это от высокой температуры!
– Скорее, от внутреннего озарения.
– Какого рода?
– Провиденциального. Гороховая, 64! Мы должны там жить!..
Александра Федоровна захлопала глазами и вдруг громко всхлипнула. Силы оставили ее. Она опустилась на зеленый ковер и, расстегнув блузку, поставила градусник самой себе.
– Ники! – выговорила она, побледнев. – Это же дом старца !..
– Именно. Нашего Дорогого Друга, который молится за нас на небесах!
– Но квартира может быть занята!..
– Я только что узнал. Квартира свободна, и она защитит нашу семью своими мистическими стенами.
Государь не сказал главного: она была свободна потому, что считалась нечистым местом. И в этих дорогих просторных апартаментах, где почтенный старец содержал своих дев и решал государственные вопросы, никто не решался селиться уже полгода.
В день убийства эрцгерцога Фердинанда Дорогого Друга полоснула ножом монахиня Хиония Гусева, худосочная дева, называвшая себя монахиней в миру. Рана оказалась глубокой. Хиония металась с ножом наперевес, уворачиваясь от рук, которые пытались ее поймать, и кричала сорванным голосом: «Смерть антихристу!..» Раненый старец, боровшийся за свою жизнь, не смог помешать началу войны. Он ее страшился, считая концом всему.
Предложение о Гороховой было моментом истины. Николай Александрович понял, что он – гений. Вернее, тонкий дипломат, нейтрализовавший одним ударом дурное настроение Александры Федоровны. Он перевел стрелки на другое, на новую ситуацию, в которой они никогда раньше не были, и ненависть уступила место непривычным заботам.
– Он здесь! – сказала с надрывом императрица. – Я везде чувствую его.
– А там будете чувствовать еще больше.
– Но это идея, согласитесь, весьма странная, – похоже, Алекс начала приходить в себя. – Mad, crazy and strange … Не царское это дело, Ники. Согласитесь, совсем не царское.
– Что легче охранять, дворец или частную квартиру?
– Конечно, дворец.
– Сомневаюсь. Раньше вокруг дворцов были рвы и крепостные стены. Но как только дворец перестал быть крепостью, возникли проблемы с охраной. Сколько нужно солдат, чтобы закрыть бессчетные углы этих великолепных зданий?
– Поедемте в московский Кремль. Там есть крепостные стены, которые укроют нас от врагов, – предложила императрица.
– С удовольствием. Но там не будет памяти о старце. Выбирайте, я на всё согласен, – пошел на попятную Николай Александрович, решив рискнуть.
А сам подумал: Кажется, я выиграл!..
Он никогда не взвешивал «за» и «против» своих собственных решений, надеясь, что исторический поток или Божья воля вынесут его страну в безопасное место. Но последняя война показала, что поток несет Россию совсем не туда. Оставалась или сакральная жертва а-ля Людовик и Мария-Антуанетта, или… Или что-то совсем неизвестное, ломающее определенный заранее порядок вещей. Смена всей парадигмы личного поведения. И он как опытный фаталист чувствовал, что только на этом пути изменений во всем, прежде всего в самом себе, можно достигнуть неожиданных результатов. Революция и проигрыш в войне были, увы, ожидаемы и логичны. А если переменить жизнь главного действующего лица, переменить так, чтобы даже близкие люди ничего бы не поняли? Я схожу с ума, я безумен!.. Меня нужно запереть в сумасшедший дом!..
2
Косметический ремонт квартиры на Гороховой, 64 делался в крайней спешке. Апартаменты убиенного старца занимали почти целый этаж, часть окон выходила во двор, другие смотрели на проезжую часть. В газетах появилось сообщение, что известный дом в центре Питера отторгнут Николаем Вторым под свой личный кабинет. Царь выразил желание в эти трудные дни быть рядом со своим народом, в городской суете и сутолоке. Но это была лишь часть правды.
Полной же правдой было то, что целый дом пришлось выселять во имя безопасности государя императора и его семьи. В части квартир решили поместить остатки распущенных Временным правительством столичных жандармов, тех людей, которые не успели еще убежать за границу или смертельно заболеть от собственной ненужности. В других – расселить адъютантов и установить им рабочий день, после которого они могли возвращаться к своим семьям и женам. Это было похоже на обычный департамент, который возглавляло первое лицо в государстве.
В самих же апартаментах Григория Распутина рабочие, делавшие ремонт, обнаружили детали дамского нижнего белья, бумажные иконки, затоптанные на полу, и реестры личных доходов. Здесь Дорогой Друг принимал сирых и убогих со всей России и за разумную плату обещал молиться за их грешные души. Здесь же он решал и практические государственные вопросы – помогала близость к Семье и к Маме, которая не отказывала ни в одной просьбе.
Весть о скором переезде Николая на Гороховую породила в остатках высшего общества скорее скорбь, чем смех. Все сошлись на том, что государь сильно заболел. И кличка « Гороховый царь » обещала прилипнуть к нему надолго.
3
– …Вы что?! Вы что себе позволяете?! Думаете, что если вы – Государь всея Руси, то вам все можно?!
На губах Милюкова выступила пена. Министр иностранных дел Временного правительства готов был выпрыгнуть из самого себя. Его ломало, как отражение в разбитом зеркале. Царь Горох! – твердил он про себя. – Как же ты надоел, проклятый, за двадцать три года!..
Государь вспомнил, глядя на него, как баловался в детстве. Он ел мыло, а потом бросался на пол, изображая падучую, и мыльная пена стекала на подбородок. Глупые шутки. Мой бедный отец, зачем я тебя так?..
– …Вы понимаете, что все сношения с Францией и Англией теперь под угрозой?! Разбивать Священный союз, к которому присоединились Америка и Канада, не позволено никому!..
– Да, это правда, – пробормотал смущенно Николай Александрович. – Вышло дурно. Неловкое положение…
Он был похож на двоечника, которого строгие родители уличили в неуспеваемости. Закурил, вставив папиросу в заранее припасенный мундштук.
Он приехал в Таврический дворец на заседание кабинета министров с желанием просто поглядеть в их лица. Скандал его не слишком тронул, так как закалка, которой способствовала Александра Федоровна, превращалась постепенно в иммунитет против склоки, не касающейся его семьи.
– …И что же теперь делать мне и моему Министерству?! Как объяснить ваш сепаратный сговор за спиной легитимно выбранной власти?
– Это вы-то выбранные? – искренне удивился Николай Александрович. – Каким Макаром?
– Не Макаром, а политическими партиями! При чем здесь какой-то Макар?! Что вы себе позволяете?! – вскричал Милюков, простирая руки над головой и призывая небо в свидетели.
– Вам должно быть известно, ваше величество, каким образом сформирован кабинет, – терпеливо напомнил председатель совета министров князь Львов.
– И каким же? Я был на фронте, когда вы образовались, – сказал государь. – Со мной даже не посоветовались, а поставили перед фактом.
– Состав нашего кабинета – плод длительных дискуссий со всеми партиями в Государственной думе.
– Но не со мной.
– Не исключено, что в ближайшем будущем Советы рабочих и солдатских депутатов кооптируют в наши ряды новых министров…
– Депутаты… Советы… Не знаю о таких, – пробормотал государь император.
– Так узнайте, – подал свой голос Александр Федорович Керенский.
Они сидели перед ним за круглым столом, в центре которого стояла ваза с апельсинами и ананасом. Одиннадцать мужей в апостольском чине. А он был двенадцатым, провинившимся, как Петр после троекратного отречения от Христа. По краям лежали девственные листки писчей бумаги с отточенными карандашами. А царь маялся перед министрами, словно мальчик; ему даже не предложили сесть…
– Рад вас видеть… – сказал Николай Александрович Керенскому. – Забыл только, какое министерство вам доверили…
– Я – министр юстиции, – объяснил Керенский, мгновенно почернев, словно от копоти.
– Прекрасно. Но при чем здесь юстиция? Вы же «трудовик», если мне не изменяет память…
– А что, труд и законы у нас разделены? – едко спросил Александр Федорович.
– Конечно. В России всегда так было. Но вы, надеюсь, исправите это грустное положение.
Нет, все-таки князь Львов – единственный из них, в ком чувствуется порода. Эта ухоженная, промытая лавандой борода, говорящая о связи с почвой, эти грустные глаза дворянского умника, все понимающего и готового ко всему… Почти Столыпин. Остальные же слова доброго не стоят. И ни одного близкого лица. Впрочем, есть один… Гучков! Который требовал моего отречения в салон-вагоне… Почти родственник, знающий интимные стороны моей беды.