– Второй, – подсказал старик, показав два пальца, чтобы было наглядней.
– «…договариваемся о полной демобилизации наших армий и отводе их за границы, сложившиеся в Европе на август 1914 года. Без предварительных условий. Без аннексий, контрибуций и репараций. А лишь по законам любви и уважения друг к дру-гу, заповеданных Господом нашим Иисусом Христом…»
– Нет!.. – отрезал старик.
– У него другой Бог, – предположил Фредерикс с каменным лицом. Но предположил по-русски, чтобы кайзер ничего не понял.
– Что вам не нравится?
– За нами остаются отвоеванные территории – Литва и Польша. Ни на какие другие условия Германия согласиться не может.
– Как странно! – заметил царь. – Я считал, что мы с вами друзья.
– А я считал, что ты добрый мальчишка. А ты злой.
– В чем же моя злость? Чтобы оставить за Россией то, что ей принадлежит по праву?
Вот оно что!.. – подумал Вильгельм. – Я участвую в балагане!
– Прошу меня извинить, господа, – сказал он, вставая. – Но об условии мира договорятся наши войска на поле боя.
Он нахлобучил на голову каску. Сказал, обращаясь к Ники:
– Я думал, ты умнее.
Ему подали шинель. Он пошел к двери, но слегка ошибся. За ним водилось в последние годы – промахиваться мимо двери, которая ведет к выходу. И Николай Александрович об этом знал. Он как бы ненароком перегородил дверь из номера, и кайзер открыл другую, за которой стоял освещенный яркой лампой бильярдный стол.
– Это что такое? – спросил Вильгельм, щуря глаза от света.
На газоне сукна лежала сладкая пирамида из неразбитых шаров. Два кия, как рапиры противников, звали к бою, который был слаще меда и вина.
– Это – самая лютая война, – сказал русский царь.
Вильгельм заинтересовался. Как загипнотизированный Месмером, он обошел стол кругом, положил шинель в кресло и одернул на себе китель.
– В этой войне тебе ничего не светит, сынок.
– Как знать, кузен Вилли, как знать, – пробормотал государь. – Извольте выбрать себе оружие.
– На что играем? – спросил кайзер, внимательно осматривая кии и взвешивая их на руках.
– На Прибалтику.
– На Прибалтику? Идет! Я давно собирался отобрать у тебя Ригу.
– Зачем она вам?
– А порт?
– У вас уже есть порт Кёнигсберг.
– Мне нужна Рига.
– Никогда.
– Тогда разбивай!..
– Предоставляю это право вам!..
Вильгельм натер кий канифолью. И без разворота, одним легким невесомым движением разбил пирамиду. Да так успешно, что целых два шара полетели в лузы.
Раздались аплодисменты. Три генерала, стоявшие на пороге игровой комнаты, выразили свой восторг.
– С Ригой попрощайся, – сказал Вильгельм, окрыленный первым успехом. Животный магнетизм бильярда оказался сильнее – старик забыл обо всем.
– Еще не вечер, – выразил свое мнение Николай Александрович, обходя стол по периметру и внимательно проследив расположение шаров.
– Именно. Для тебя – полная ночь!
Он снова ударил, но неудачно. Шар вылетел с поля и грохнулся в стену. Кайзер с досады крякнул.
Граф Фредерикс вышел в другую комнату, не в силах смотреть на то, как делается большая политика. А после Риги… Что он поставит на кон? – пронеслось в его мозгу.
Услышал удар, потом другой… И полная тишина со стороны немцев. Неужели выиграл?..
– Да, – донесся усталый голос кайзера. – Да!..
Что он хотел сказать?
– Ваша воля, но первым играет дядя Коля, – сказал Николай Александрович по-русски и ударил.
Лучше бы он кайзера ударил, а не шар. Не промахнулся бы…
– Брунгильда девственность несла и этим летом понесла!..
Это уже говорил кайзер. Какая пошлость! При чем здесь горькая судьба невинной девушки?
– Маша была робкая, на любовь торопкая…
Нет, это невозможно слушать!.. Фредерикс лег на диван ничком и закрыл голову подушкой.
6
В лазарете Красного Креста маленького городка Беелиц земли Бранденбург лежал молодой ефрейтор, раненный осколком в бедро в битве при Сомсе. Этот человек ничем не выделялся из общей военной массы и по складу более напоминал солдата, чем офицера. Церемоний не любил, денщика не имел, вставал рано, а засыпал поздно, читая под одеялом при свете фонарика классическую немецкую литературу, а также английскую и французскую на языке оригинала. «Страдания юного Вертера» Гёте – это была его настольная книга. Из некрасивого острого лица с пристальными глазками выглядывала мышь. Он часто смотрел этими глазками поверх головы собеседника, думая о чем-то своем, и тогда был похож на сомнамбулу. На что он смотрел, о чем думал? Имея больные легкие, он пошел на фронт добровольцем, горя патриотическим чувством, – так, во всяком случае, казалось со стороны. На самом же деле молодой человек искал свой особый путь, чутко прислушиваясь к собственным снам, небу и музыке Вагнера.
Сны были невразумительны и невнятны. Часто виделся покойный отец, у гроба которого сын страстно рыдал, обнимая его руками и не давая опустить в землю. Перед войной отец приснился ему в цветущем саду, указывая пальцем куда-то вдаль. Алоис был почти атеистом и ненавидел церковь, так что явления его после смерти говорили о том, что и для богохульников на том свете подготовлен свой укромный уголок.
В небе, которое молодой человек наблюдал через телескоп, творилась мистерия, требовавшая специального толкователя. Клубящиеся гиганты глядели сверху и силились что-то сказать. Звезды по ночам сыпались подобно спелому гороху, и один раз он успел загадать желание, покуда звезда не окончательно упала, – стать отцом-благодетелем для всех немцев. А может быть, и для всего остального мира.
Вагнер требовал подвига. От звуков барабанов молодой человек испуганно вздрагивал, флейты и скрипки звали в полет – прочь от осколков разбитой семьи, отягощенной кровосмешением, прочь от бюргерского уюта австрийской деревни Фансхофен, где прошло его детство. Прочь от артистической и гомосексуальной Вены – что могут сказать о подвиге эти длинноволосые художники и поэты, вся миссия которых – служить собственному пороку?..
Он сам был одним из них. Перед войной он зарабатывал тем, что перерисовывал открытки на холст, превращая их в художественные полотна. Ефрейтор вообще неплохо рисовал, и провал его на вступительных экзаменах в Венскую художественную школу целиком лежал на совести приемной комиссии и ректора. Последний посоветовал заняться архитектурой. Под впечатлением его слов молодой человек начал мечтать о том недалеком времени, когда центр Берлина станет его личной усыпальницей. Все постройки, большую часть которых придется снести, будут лишь преддверием величественного пантеона, в котором ляжет он сам. Но там будет покоиться лишь его бренное тело. Душа же, поселившись в слое германской метакультуры, будет наблюдать сверху на дело рук своих, и светловолосые ангелы с чистой арийской кровью, летая рядом, споют ему песню любви и радости. О, это невозможно пережить без слез! Это будут светлые слезы отца, чья дочь – страна – впитала лучшее, что ей дали, обретя наконец гармонию силы и социального равенства. Размышляя о собственной великой смерти, он беззвучно рыдал в подушку.
Начавшаяся внезапно война указала на некий путь. Молодому человеку исполнилось двадцать пять лет. В австрийской армии он воевать не хотел, потому что там служили евреи. Он пошел на Западный фронт в качестве рядового Баварского пехотного полка и уже через год услыхал первые разговоры о том, что эта война кончится ничем и что ее восточный аспект есть прямое нарушение воли великого Бисмарка, призывавшего немцев никогда не связываться с Россией.
О громадной славянской империи молодой ефрейтор ничего не знал, ее первоначальные успехи в битве с Германией никак не оскорбили его патриотического чувства. Но всего лишь через два с половиной года он был скорее исключением в германской армии, кто верил в ее конечную победу.
Шумная виктория страны, с которой он решил связать все свои мысли и чувства, была необходимостью, залогом того, что жизнь его просветит всем, словно падающая звезда. Поражение и капитуляция, о которых он не хотел думать, были бы его личным унижением, его личной болью, требовавшей отмщения.
Полученное ранение оказалось тяжелым и требовало серьезного лечения.
Поначалу он томился тоской в провинциальном Беелице, который весь обслуживал огромный военный госпиталь и был к нему приложением.
Потом взялся за старое – начал читать и рисовать.
Он лежал в огромном зале со стонущими и иногда умиравшими людьми. Вся палата была перегорожена ширмами, которые создавали подобие приватности. Когда лежишь за ширмой, никто не видит твоего отчаяния и боли, а лишь услышит о них через стон.
Сегодня была назначена очередная перевязка – последняя, как оказалось позднее. Смешливая и пухлая медсестричка Паолина (ее бы откусить и съесть, как пирожное!..) сняла с него прежние бинты, и усатый доктор через очки посмотрел на рану.
– Фамилия и звание?
– Шикльгрубер-Гидлер. Ефрейтор Первой роты Баварского резервного пехотного полка.
– Опасность гангрены миновала, – сообщил врач. – Как самочувствие и настроение? Наверное, сильно скучаете?..
– Я не знаю, что такое скука.
– Он все время читает, – наябедничала Паолина. – Даже по ночам.
– Это зря, – пожурил врач. – Сон лечит. Сокращая его часы, вы лишаете свой организм необходимой энергии выздоровления.
– Я уже выздоровел, – сказал Шикльгрубер. – И хочу в окопы к своим товарищам.
– Окопы скоро зароют и на их месте разобьют клумбы с цветами.
– Именно так, господин профессор. После нашей победы и безоговорочной капитуляции противника!
– Этот вопрос, кажется, будет снят с повестки дня…
Гидлер удивленно посмотрел на доктора.
– Вы разве не читали сегодняшних газет?
– Их не хватает на раненых, – сообщила Паолина. – И я приношу газеты после того, как с ними ознакомится лечащий персонал.
– По-видимому, будет заключен мир. Без победы и поражения. Проведены сепаратные переговоры в Финляндии. Наши жертвы могут оказаться напрасны…
Гидлера будто ударили по лицу хлыстом. К такому обороту дел он не был готов. Поражение в войне или победа толкали бы к активным действиям, его действиям. Но средний вариант предполагал полную бессмысленность дальнейших мероприятий. Тепленький средний вариант, где нет унижения или торжества… Нет! Со средними чувствами жить невозможно! С ними живут только сытые бюргеры, размн жающиеся как крысы и не имеющие представления о Вагнере, Гете, о всей той лучезарной и ослепляющей громаде, которая скрыта внутри германской культуры. Если этот дух сейчас не освободить с помощью победы или поражения, то он пролежит под спудом, сгниет там вместе с бюргеровскими драными носками!..
Ефрейтор почувствовал головокружение. Побледнев, он пошатнулся и сел на стул, быстро подставленный под него Паолиной.
Врач равнодушно пощупал пульс.
– Накапайте ему валерьянки, – приказал он. – Нельзя быть столь впечатлительным, мой молодой друг!..
…Он вышел из перевязочной на ощупь, как ослеп-ленный Эдип.
Если сепаратный мир состоится, то реконструкция Берлина под его усыпальницу сделается невозможной. Как и военные подвиги. Германия не выполнит своей исторической роли – быть катализатором ре-волюционно-мистических изменений во всем западном мире. И мне, скорее всего, придется снова стать копиистом. Цветочки в вазе, глупая натурщица с голой грудью, мелкие волны в мутном Рейне… тоска! Нужно попробовать стать великим писателем. Создать, например, нового «Фауста», имея в виду собственную жизнь. А потом застрелиться, как Вертер. Но кто оценит мой добровольный уход? Найдется ли в мире хотя бы одна любящая душа, что засвидетельствует: да, это был великий человек! Но раскрыться его величию помешало национальное предательство. О, если бы вместе с пулей в собственное сердце можно было бы уничтожить всю Германию!.. весь этот мир с его толстыми детьми, распутными матерями и опухшими от пива отцами, храпящими, как водосточные трубы во время дождя?! Позднее его лучший друг-авиатор скажет: десять бомб – на врага и одну – на Берлин, самую большую… После нее – только чистое поле и легкий свежий ветерок!..
Выжженный дотла пустырь, дающий шанс новой неизвестной жизни… Какая простая и возвышенная мечта!
Его трясло, как в детстве, когда отец укладывал его на деревянную скамью, расстегивал свой ремень, пахнущий затхлостью, и махал им над головой сына перед тем, как ударить по мягкой филейной части…
Нервы! Он никогда от них не вылечится.
7
…Газета выпала из рук Владимира Ильича.
– Это что такое?!
На него невозможно было смотреть. Кровь бросилась в голову, глаза налились ядом вперемешку со слезами. Он стал похож на разъяренного калмыка, которому вместо кумыса налили пустого кипятка.
– Говорят, это бразильский кофий, – сказала Надежда Константиновна.
– Говорят, что боженька с неба спустился. И накормил одной селедкой целый полк. А здесь – еще фантастичнее, – Ильич имел в виду утреннюю газету, но Крупская этого не поняла.
– Партия экономит на всем и покупает кофий с цикорием.
– Почему?
– Потому что нужны средства на вооружение рабочих.
– Пусть вооружаются рогатками. Революция отменяется, – горько сказал Ильич.
Самое худшее, то, что виделось ему в кошмарных снах, произошло и навалилось, как раненый медведь на беспечного охотника.
– Слава Богу! Теперь я спокойна, – сказала Крупская.
– Что вы спокойны? О чем вы спокойны?.. – набросился на нее муж. – О том, что мы останемся без работы?
– О том, что мы возвратимся обратно в Цюрих. К настоящему кофию.
– Дудки, – сказал Ленин. – Кофию нам не дадут и в Цюрихе. В кредит, во всяком случае. А без кредита я его пить не буду!..
В его голове, как молния, промелькнул сюжет: партия разбегается на следующий день после подписания мира с немцами. Кассу присваивает себе Ганецкий или тот, кто имеет к ней доступ. Он сам идет работать к богатому Парвусу в качестве мажордома. Потом убивает его, чтобы завладеть деньгами. Но их не оказывается, в сейфе лежат лишь закладные и просроченные счета. Его арестовывает полиция. А из Америки Лев Давидович пишет Ильичу секретное письмо: «Допрыгались! А я ведь вас предупреждал!..»
– Вы погодите… Нужно во всем разобраться… Вечно вы танцуете без музыки!..
Крупская приставила к носу очки и начала читать первую страницу непролетарской газеты «Живое слово», которую Ленин предпочитал пролетарским. Он бы читал в России немецкие, если бы они были. Всевозможные «Правды» и «Голоса рабочих» он просматривал как повинность, чтобы знать, в чем ошиблись товарищи и где они оступились.
– Но ведь переговоры лишь начались… – робко подала свой голос жена.
– Но ведь начались же!
– И что же? Может, они продлятся месяц, а то и целый год… И потом, вы сами все время пишете о мире и окончании войны. Это значит, что царь стал вашим союзником.
– Я пишу о мире, когда большевики возьмут власть. Но не ранее!..
Нужно играть на опережение! – мелькнуло в голове Ленина. – Пока они там телепаются, захватить почту и телеграф. Великолепненько!.. Царь возвращается в Царское, а там вместо его дворца – приют для инвалидов!..
– А почему они договариваются в «Socie 1 te 2 » , в нашей штаб-квартире?
– По незнанию.
– По куражу, – не согласился Ленин. – Они издеваются над нами!
Вот я и нашел, что меня взбесило. Гостиница!.. Это надо же – залезть в наш угол, когда у них полно своих! Ведь это какой-то знак! Важный знак. Но что под ним? Зловещий айсберг или грязная весенняя жижа?
– …Сахарку не найдется? – спросил Михаил Иванович Калинин, появляясь в дверях с закопченным чайником.
Весь он был домашний и свой. В бороде запутались крошки черного хлеба.
– Вприкусочку или рассыпной? – спросил его душевно Ильич.
– А какой есть, – сказал Михаил Иванович.
– Тогда получите!..
Ульянов сгреб его в охапку и выставил за порог. Чайник ударился об пол и покатился прочь с железным стуком.
– Я ему голову оторву! – пообещал Ленин, закрывая дверь на замок.
Гостиница. Политический символ. Чего? Подпольной борьбы и подпольного подвига. В ней расположились два европейских монарха. Две реакционно-поли-тических твари. Зачем? Чтобы возглавить революцию!.. – жахнуло в его голове.
– Они просто заняли нашу крепость, показывая свою власть, – сказала Крупская, откладывая газету. – Так ведут себя дети. Серьезные политики встречаются во дворцах.
– Но петух уже прокукарекал. Дождичек прошел, и грибы не только народились, но и зачервивели…
При чем здесь грибы? Зачем я ей сказал про грибы? Я ведь не отличу сыроежку от мухомора. Нужно провести срочное заседание ЦК. Кто сейчас в городе? Зиновьев? Хорошо. Он поддержит всё, что я предложу. Сталин? На него надежды мало. Будет молчать и курить трубку. Бывший главный редактор «Правды»… Курам на смех! А ведь знает, паразит, что я не курю!.. Ни одного дельного человека, кроме меня, ни одного некурящего!.. Троцкий! Он не курит. Где он?..
– Арестован в Галифаксе, – ответила Надежда Константиновна, залезая вовнутрь его головы.
– Нужно кооптировать его в члены ЦК, и как можно скорее.
Этот сможет. Но где его взять? Он даже не большевик. Чепуха!.. Примем и наградим неподъемным делом. Этим и потопим.
– Будем спешить, – произнес он вслух. – Вчера рано, а завтра поздно.
– И завтра – рано. Вообще рано. Вы не находите?.. – спросила жена.
Ленин пожал плечами.
А про себя вдруг подумал: Революции не будет. Какая радость!..
Глава пятая Революция будет!
1
По возвращении в Царское Село кто-то бросил в его кабинет гранату. Она не разорвалась, слуга сгреб ее веником в железный ковш и на вытянутых руках вынес во двор. Возникал вопрос – а взрываются ли русские гранаты на поле боя? Ответа не было, и это одно подтверждало правильность начавшихся сепаратных переговоров. Нужно было заключать мир как можно скорее. Уже в поезде государь решил, что подпишет мир на любых условиях. Теперь должны были работать дипломаты и опытные переговорщики, которых не было. Имелись политики. Была пена на губах, налитые кровью глаза, клятвы верности России. А если составить делегацию из представителей всех политических партий, представленных в Думе? Милюков, Родзянко, Гучков, Шульгин, Керенский… Должна ли быть оппозиция? Например, социал-демократы и эсеры? Я их совсем не знаю, особенно большевиков. Последние, впрочем, и не представлены в нынешней Думе. Возглавит делегацию премьер-министр князь Львов, с которым у меня – один холод и ничего не значащая формальность. Дума сформировала правительство за моей спиной, и я обижен. Но эту обиду нужно скрывать, а не выставлять напоказ. И что это будет – разные политические партии в одной делегации? Все передерутся, а Вильгельм поймает в этой мутной водичке свою крупную рыбу. Боже мой! До какой же дичи дошла моя бедная страна! И кто ее до этого довел? Я!.. Аз есмь, Господи!..