– Можете ничего им не говорить. Они все равно не слышат, – пробормотал неизвестный революционер, слезая с башни.
– Но вы все-таки говорили…
– Ошибаетесь. Я только рот открывал.
– И вас не били?
– А за что? При такой организации митинга главное – это жестикуляция. Машите руками, танцуйте «Яблочко»… Эффект будет тот же.
Он осторожно спустился на мостовую и пропал в толпе.
Владимир Ильич с ужасом оглядел площадь. С высоты она казалась неглубоким озером. А точнее, небольшим деревенским прудом, в котором плавали гуси и купались чумазые крестьянские дети. Несколько сот человек. Может, тысяча. На вокзале она представлялась грозной силой. Но здесь, в пространстве большого города, люди напоминали груду черных семечек. Несколько извозчиков стояли у самого тротуара и с интересом смотрели на броневик и на взволнованного профессора, который ничего не мог сказать по определению – а студентам и не надо.
Для Ленина это явилось совершенно новым опытом. До этого он выступал пару раз в уездном суде в качестве адвоката и много раз – на партийных съездах и конференциях, но там все было по-другому. Чтобы перекричать оратора от меньшевиков, нужно было просто напрячь голосовые связки. Здесь же, на открытом воздухе, никак не приспособленном для устных дефиниций, одних голосовых связок оказалось мало. Русская революция ничем не вооружена технически, – подумал Ильич. Где усилители звука? Хоть бы рупор дали, сволочи!
– Дорогие товарищи депутаты! Рабочие, солдаты, ремесленники и крестьяне…
Есть ли здесь крестьяне? – подумалось ему. – Да нет, откуда им быть? Они ведь, поди, сеют по весне… А мироеды? Хорошее слово – «мироед»! Как это я забыл о нем?..
– Не дайте увлечь себя всяким мироедам! – закричал он что есть мочи. – Всяким филистерам от политической кухни, меньшевикам, адвокатам, проституткам, скотоложникам и прочей буржуазной сволочи сказками о том, что революция уже совершилась…
А я ведь сам – адвокат и буржуазная сволочь. Как странно!..
– Нет, она не совершилась. Царь напуган – и только! Временное правительство сформировано – и только! Учредительное собрание объявлено как цель – и только… Нет! Пока фабрики и заводы не принадлежат рабочим, пока землей распоряжается кулак-мироед, а не беднейшее крестьянство, пока мы воюем в бессмысленной империалистической войне… нет и не может быть революции сверху! Революции нету! Но она будет… Она будет, если русский пролетариат в союзе с беднейшим крестьянством возьмется за оружие и штыками загонит буржуазную сволочь на помойку истории! Отправит ее в нужник! В ретирадное место! Пусть она смердит там и пускает в воздух миазмы либерализма и бессмысленных восклицаний об абсолютной свободе личности!.. Которая есть порнография и педерастия, есть физиологическое отправление крупной буржуазии, ее недержание желудка, а также гуманитарный понос латифундистов, денежных мешков и финансовых воротил!..
А ведь хорошо сказал! Глуповато, но хорошо! Услышали ли они, что я картавлю? Нет? Да они, по-моему, вообще ничего не услышали!.. Ни капельки.
Ленин с сомнением оглядел первые ряды. Надо сказать, что лица этих слушателей были осмысленны, середина же и край митинга уже металась по площади в поисках новой жертвы, которую требовалось подсадить на броневик. Вот-вот и притащат какого-нибудь нового истукана…
– Мы согласны, господин Ульянов… Со многим согласны, но есть одно условие! – услышал Ильич вопль у своих ног.
Под квадратными носами его черных ботинок стоял господин в котелке и с набриолиненными усами. Несмотря на фатовской вид, лицо его изображало страстную муку.
– Вы кто? – спросил его с подозрением Ильич.
– Член Государственной думы Шульгин! – ответил котелок.
Шульгин? Не помню. Не журналист ли? Редактор черносотенной газетки «Киевлянин»… И как его сюда занесло? Это ведь не для них. На балет идите! На балет! В партер или ложу… А грязная площадь – не про вас!
– Чего вам, господин Шульгин? – пробормотал надменно Владимир Ильич.
Они были почти рядом друг с другом и поэтому могли позволить себе доверительный разговор.
– Я готов снять с себя последнюю рубашку… Последние штаны!.. Остаться голым и всё отдать вам, социал-демократам! Но только при условии, что вы восстановите русскую воинскую честь и прогоните германцев к берегам Вислы и Рейна!..
Василий Витальевич начал задыхаться. Уже второй день он ходил на площадь перед Финляндским вокзалом и слушал мысль, прибывающую из-за границы. Эта русская мысль скверно пахла, потому что под европейским солнцем явно испортилась и забродила. Издеваются они над нами, что ли? – всё чаще приходило в голову Шульгину.
Ленин внезапно захмелел. Его хмель был сродни вдохновению. Реплика монархиста Шульгина уже напоминала партийную конференцию, какой-нибудь меньшевистский голос или подголосок, над которым можно было издеваться в свое удовольствие без опаски нежелательных последствий.
– А вот и нет, господин Шульгин! Ваше нижнее белье нам совсем не подходит. Оставьте его себе, только стирайте почаще! – Ильича понесло в открытый океан риторики и обещаний, под которыми бурлил один кураж, но не было программы и расчета. – Портянки – себе! И штопаные носки – тоже себе! Скажу вам больше. Мы, русские большевики-интернацио-налисты, обеспечим вас самым необходимым, когда придем к власти. Английским сукном, рейнскими винами и головкой лимбургского сыра со слезой, при условии, что вы будете заниматься общественно-по-лезным трудом! Никакого саботажа и тунеядства мы не потерпим! Особенно от вас, господин Шульгин! Мировая война же кончится сама собой, потому что немецкий пролетариат возьмет власть в свои руки. Всемирная республика труда из химеры станет явью. И границы между Германией и Россией вообще не будет. Как и самого государства в его традиционном виде. Устраивает ли вас подобная перспектива – Европа без границ? Сколько костюмов вам нужно, господин Шульгин?
– Я ничего от вас не возьму, – пробормотал Василий Витальевич, затравленно озираясь. Почему-то головка сыра, которая ему полагалась от новой власти, подействовала на него угнетающе.
– Не выйдет. Возьмете как миленький. Заставим! Всё вы получите! По своей головке получите! Что вам полагается, получите! – прокричал Ильич с угрозой в толпу. – Но не говорите потом, что вас не предупредили!.. Хотели с Богом, а вышло боком!.. – докончил он, сбившись с основной мысли и уступая гневу, который подымался из глубины его мятежной души. – Чаруйте меня, чаруйте!
Ему рассказывали, что у союзных армий есть такой пулемет, который стреляет одним огнем. Он всё выжигает на своем пути и ничего не щадит. Вот бы его сюда на минуточку. Очистительный огонь! Чтобы никаких вшей и революций. Сначала – огонь, а потом уже – вечная жизнь на материалистической основе!
– Это ведь шулер, господа! – закричал Шульгин, указывая на Ленина пальцем. – Вы – шулер, господин Ульянов! Он передергивает! Таких раньше били бильярдным кием и выводили из залы!
– Раньше били, а потом забыли, – отмахнулся Ленин от его слов, тяжело дыша. – Думали – хромой, а он – герой!
Шульгин начал выбираться из толпы, работая локтями. Волны Чермного моря расступились перед ним, как перед пророком Моисеем, и тут же опять сомкнулись, как крышка гроба. Владимир Ильич остался без единственного оппонента. Зря я его обидел неправдой, – пронеслось в его голове. – Какой сыр, какие портянки? Будет ему пуля, чтоб не мучился. А остальным – русский вопрос: что делать и кто виноват?
Единственный слушатель выбыл естественным путем. Остальным было по барабану, Ленин это ясно понимал. Пробы на главную роль требовали очередного актера, а от этого, маленького и картавого, все уже устали. Он вспомнил совет предыдущего оратора – говорить перед толпой, не издавая ни звука. Действовать одной мимикой и позой.
Поражаясь своей наглости, Владимир Ильич попробовал. Выбросил вперед правую руку и беззвучно зашевелил губами, изображая бравый лозунг.
С высоты своего положения он заметил, что в толпе шарит карманник.
В первом ряду захлопали. Кто-то закричал «ура!», и этот крик подхватило несколько человек. Вокзал ответил им нестройной «Марсельезой». По-видимому, прибыл очередной поезд с новыми кандидатами на роль героя, а эти пробы закончились ничем.
Чувствуя, что пропотел насквозь, Владимир Ильич спустился с броневика на землю.
Вместе с Радеком и Надей стоял какой-то господин профессорского вида с букетом подснежников в руках и подозрительным выражением участия в глубоких карих глазах. Что за сочувствующий? Сочувствующие есть политическое болото. Мне не болото нужно, а кочки, на которые можно опереться и встать. Неужели не ясно? Да знаю я его! Только фамилия вылетела из памяти!..
– Хорошо говорили, – сказал Радек. – Только мы ничего не слышали. Рука вообще была грандиозной. На что указывали?
– На птицу, – ответил Ленин.
– На птицу, – ответил Ленин.
– Этот образ станет крылатым.
Радек попробовал сам. Поднял правую руку и указал на небо.
– Вы живы? – тихонько спросила Надя у мужа.
– Не думаю. А вы?
– А я думаю, что в Цюрихе было лучше.
– Нет. Здесь весело, – не согласился Радек. – Можно смеяться без повода. Как в синематографе. Познакомьтесь. Это Николай Семенович Чхеидзе, председатель Петросовета.
– Пришел, чтобы засвидетельствовать свое почтение, Владимир Ильич, – сказал Чхеидзе, протягивая Ильичу букет цветов. – От всего Петросовета и от себя лично.
Ленин поджал губы. Чхеидзе был патентованным меньшевиком, как и весь Петросовет. С лицом философа и глазами оппортуниста, наполненными по большей части звериной тоской, он не подходил на роль соратника. Он даже был чем-то похож на Ильича: та же бородка клинышком, тот же высокий лоб, – только волос на голове побольше, а в самой голове – сомнения… Последние заменяли ему политическую программу. Этот хилый букетик мог расцениваться как взятка. Как залог того, что его не тронут. А я еще сам не решил, трону я его или нет. Вместе с букетиком. Мне что, этот букетик помешает раздавить его морально?
– А где наши? – спросил Ильич у Радека, передавая подснежники жене.
– Наших, по-видимому, никто не знает, – ответил циничный Карл.
– Зато хорошо знают вас, – подлил елея Чхеидзе. – Мне поручено обеспечить вас конспиративным жильем на первое время.
Конспирация, – пронеслось в голове у Ильича. – Подвалы, явки, сходки… Когда мы уже выйдем на поверхность и не ослепнем от солнца, как кроты?
– Мы подобрали вам удобную квартиру на Петроградской стороне, – продолжил Николай Семенович. – Хозяин – простой рабочий. Человек трудной судьбы. Социал-демократической ориентации. Только сильно пьет.
«А почему именно рабочий? – хотел спросить Ленин, но не стал. – Неужели не было, например, дворянской квартиры или небольшой купеческой дачи в Гатчине?»
Работая локтями, они выбрались из толпы и взяли извозчика – пятачок в один конец.
2
Дорогая моя!
Большое спасибо за твое милое доброе письмо… Утром мы по обыкновению ходили в церковь, а возвращаясь, я смотрел всех офицеров и солдат, выстроенных вдоль нашего пути…
Сегодня у меня первый свободный день. Мы едем по живописному краю, для меня новому, с красивыми высокими горами по одну сторону и степями – по другую… На каждой станции платформы набиты народом, особенно детьми, их целые тысячи. И они так милы в своих крохотных папахах на голове… Разумеется, я катался на своем автомобиле с атаманом, генералом Бабичем, и осмотрел несколько превосходных лазаретов с ранеными Кавказской армии. У некоторых бедняг отморожены ноги.
После лазаретов я на минутку заглянул в Кубанский женский институт и в большой сиротский приют от последней войны: все девочки казаков, настоящая военная дисциплина. Вид у них здоровый и непринужденный. Попадаются хорошенькие лица.
Великолепен и богат этот край казаков… Они начинают богатеть, а главное – непостижимо чудовищное множество крохотных детей-младенцев. Все будущие подданные. Все – это преисполняет меня радости и веры в Божье милосердие, я должен с доверием и спокойствием ожидать того, что припасено для России…
Любимый мой!
Я опять почти не спала эту ночь, так как у меня всё болит и легкий озноб. …Если ты снова услышишь, что надо закрыть Думу, – сделай это…
Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом – сокруши их всех. Не смейся, гадкий, я страстно желала бы видеть тебя таким по отношению к этим людям, которые пытаются управлять тобою, тогда как должно быть наоборот…
Распусти Думу сейчас же… Спокойно и с чистой совестью перед всей Россией я бы сослала Львова в Сибирь (так делалось и за гораздо меньшие проступки), отняла бы чин у Самарина… Милюкова, Гучкова и Поливанова – тоже в Сибирь.
Теперь война, и в такое время внутренняя война есть высшая измена… Запрети Брусилову… касаться каких бы то ни было политических вопросов. Глупец тот, кто хочет ответственного министерства… Вспомни, даже мистер Филипп сказал, что нельзя давать конституции, так как это будет гибелью России и твоей, и все истинно русские говорят то же… Дорогой мой, свет моей жизни, если бы ты встретил врага в битве, ты бы никогда не дрогнул и шел бы вперед, как лев! Будь же им и теперь в битве против маленькой кучки негодяев и республиканцев! Будь властелином, и все преклонятся перед тобой! Мы Богом поставлены на трон и должны сохранить его крепким и передать непоколебленным нашему сыну…
Дорогой мой, послушай меня, ты знаешь свою верную старую девочку…Дорогая моя!
Нежно благодарю за строгий письменный выговор. Я читал его с улыбкой, потому что ты говоришь, как с ребенком…
Мы только что позавтракали. Здесь чудная погода, масса снега и такой легкий сухой воздух. Путешествие прошло очень хорошо…
Нежно целую тебя и девочек и остаюсь твой бедный маленький, «безвольный муженек»…Мой драгоценный!
…Что я могу сделать? Только молиться и молиться! Наш дорогой Друг в ином мире тоже молится за тебя – так он еще ближе к нам. Но все же как хочется услышать Его утешающий и ободряющий голос!..
Кажется, дела поправляются. Только, дорогой, будь тверд, покажи властную руку, вот что надо русским. Ты никогда не упускал случая показать любовь и доброту, дай им теперь почувствовать порой твой кулак. Они сами просят об этом – сколь многие недавно говорили мне: «Нам нужен кнут!» Это странно, но такова славянская натура: величайшая твердость, жестокость даже и – горячая любовь!.. Они должны научиться бояться тебя – одной любви мало. Ребенок, обожающий своего отца, все же должен бояться разгневать, огорчить или ослушаться его! Надо играть внешними поводами: ослабить их, подтянуть, но пусть всегда чувствуется властная рука. Тогда доброта будет больше цениться, мягкость одну они не понимают. Удивительны людские сердца! И, странно сказать, у людей из высшего общества они не мягки и не отзывчивы… Они еще боятся тебя и должны бояться еще больше, так что, где бы ты ни был, их должен охватывать все тот же трепет…
Пожалуйста, съезди к образу Пречистой Девы, как только сможешь…Дорогая моя! Прибыл благополучно. Ясно, холодно, ветрено. Кашляю редко. Чувствую себя опять твердым, но очень одиноким… Мысленно всегда вместе. Тоскую ужасно.
Мой ангел, любовь моя! Ну вот, у Ольги и Алексея корь. У Ольги все лицо покрыто сыпью, у Бэби – больше во рту, и кашляет он сильно, и глаза болят…
Мое возлюбленное солнышко! Ты пишешь о том, чтобы быть твердым повелителем, это совершенно верно. Будь уверена, я не забываю, но вовсе не нужно ежеминутно огрызаться на людей направо и налево. Спокойного резкого замечания или ответа очень часто совершенно достаточно, чтобы указать тому или другому его место. Спи спокойно, хоть я не могу согреть тебя.
Любимый, драгоценный, свет моей жизни!
Они подло поймали тебя, как мышь в западню, – неслыханный случай в истории. Гнусность и унизительность этого убивают меня…
Я ничего не знаю о войне, живу отрезанная от мира. Постоянно новые, сводящие с ума известия – последнее, что отец отказался занимать то место, которое он занимал в течение двадцати трех лет… Я знаю, что ты не мог подписать противного тому, в чем ты клялся на своей коронации. Мы знаем друг друга абсолютно, нам не нужно слов, и, клянусь жизнью, мы увидим тебя снова на твоем престоле, вознесенным обратно твоим народом и войсками во славу твоего царства. Ты спас царство своего сына, и страну, и свою святую чистоту, и (Иуда Рузский!..) ты будешь коронован самим Богом на этой земле, в своей стране.
Обнимаю тебя крепко и никогда не дам им коснуться твоей сияющей души. Целую, целую, целую, благословляю тебя и всегда понимаю тебя. Женушка.3
Он помнил ее и свои письма почти наизусть. И сейчас, подъезжая к мятежному Петрограду и плетясь на поезде почти пешим шагом, он лишний раз подумал, что все это значит. Что значит его жизнь и жизнь венценосной фамилии перед лицом Истории?
В войнах ему не везло, об этом знали еще со времен русско-японской кампании, от которой осталась память о революционных коликах и песня «Врагу не сдается наш гордый “Варяг”…» Зачем воевали? Потому что так положено. Свойство России – расширяться, покуда ей никто не дал по рукам. Свойство государя – способствовать этому расширению. Если империя расширяться не будет, то тогда придется заняться внутренним устройством, от которого погиб гордец Столыпин. Да разве только он один?..
В этой войне мы уже потеряли часть Белоруссии, Литву и Польшу. А я все равно взял на себя командование войсками. Зачем? Мое появление в тылу и на передовой – плохая примета, сулящая поражение. Я об этом знаю. И все равно еду куда-то и еду.
Ему вдруг пришла в голову странная мысль: он поехал на фронт отдыхать от семьи. И только поэтому взвалил на себя бремя выслушивать вздор от командующих, которые думают, что победа – на расстоянии вытянутой руки.