Столкновение с бабочкой - Юрий Арабов 7 стр.

Ему вдруг пришла в голову странная мысль: он поехал на фронт отдыхать от семьи. И только поэтому взвалил на себя бремя выслушивать вздор от командующих, которые думают, что победа – на расстоянии вытянутой руки.

Господи! Какая страшная догадка – отдохнуть от семьи. Кому отдыхать? Венценосному отцу, чья домовитость – чуть ли не единственная его добродетель? Нет, не от семьи. От императрицы. И только от нее.

Николай Александрович приоткрыл штору окна и увидел серые пакгаузы – они бежали в другую сторону на косолапых коротких ножках в стоптанных валенках. Как страшно! Одни пакгаузы, грязь, мазут и паровозный дым. …Он зашторил окно, чтобы столичная серость не язвила бы душу, расположенную к природе и тишине.

Он бежал от Александры Федоровны, которая изводила его заклинаниями о твердой руке. Какая твердая рука, к чему она, если весь народ – его собственные дети? Как можно бить детей, тем более больных? Разве он бил когда-нибудь царевича Алексея? Нет. И этих бить не будет. Господь сам всё управит. А не управит – значит, так нужно. Не человеческим разумением, а Божьим промыслом и бескорыстной безответной любовью…

Он не всегда помнил об этом. Очень часто ему казалось, что он на свете один со своей семьей. Все остальное – оловянные солдатики, которыми можно распоряжаться и стряхивать на пол одной рукой. Это бывало во дни войн и революций, бесконечно для него неудачных. Только тогда он оставался один на один со своей миссией – царствовать. Мужик-крестьянин, надевший солдатские сапоги, внезапно испарялся, и его место занимал долг государя, который заключался в одном – быть подобно Богу. Возвышаться над миром подобно Монблану. А что Монблану какой-то человечек со вшами? С высоты его и не видно. Тем более что Бог уже обо всем позаботился. Он устроил бессмертие этому серому человечку. Следовательно, не так уж важно, заботится ли о человечке Помазанник. В дни потрясений нужно радеть лишь о государстве в целом и о своем личном царском достоинстве.

Стоп!.. Здесь я себя и поймал. Вот он, корень моих зол – в годы русских смут видеть только себя. А я не понимал, почему меня называют Кровавым. От одной маленькой неровности, от штриха, свойственного решительно всем государям. Разве мой кузен Джорджи не такой? О британцах вообще говорят, что они обожают кошек, но ненавидят людей. А другой мой кузен Вильгельм? Он еще хуже. Просто у того же Джорджи и его Англии не было таких испытаний, которые свалились на нас в последние годы. Поэтому он в меньшей степени демонстрировал этот штрих — противоестественное невнимание к собственному народу, когда идет война. Отчего это происходит? От эгоизма и самолюбия. Самолюбия любого правителя, которое и порождает войну.

Николай Александрович допил коньяк, который оставался на дне бутылки. Ему стало нестерпимо стыдно. Его обычно спасала борода. У человека с бородой невозможно заметить, когда он краснеет. При неудачном наступлении в Барановичах в прошлом году погибла половина офицерского состава. Я сказал на это: «Полноте!.. В военное время случалось и не такое. Нас не удивить половиной …» И тут же покраснел, когда до души дошел смысл собственных слов. Но никто не заметил – борода спасла. Что нужно делать в моем случае? Побриться. Чтобы румянец стыда был виден всем. И не делать того, что может этот румянец породить.

Миром правит целесообразная жестокость, я узнал про это в детстве. Тогда же, при изучении английского языка, мне бросилось в глаза соответствие русского слова «славянин» и английского «slave» , что означает «раб».

Выходит – я изначально управляю рабами, по крови, воспитанию и характеру. А раб понимает только огонь и меч. Но русская литература, которую я не очень жалую, говорит обратное. Она отрицает соединение христианского мира «железом или кровью». «Но мы попробуем спаять его любовью, – писал Тютчев. – А там увидим, что прочней». Он был дипломатом и цензором, этот Федор Иванович, а значит, понимал кое-что в государственном управлении. И к чему же я пришел? К соломе, которая ломит силу. Как странно! Всесильная солома! И я как государь должен это противоестественное ломание обеспечить!..

Придя к дикому, но почти привычному для себя выводу, Николай Александрович понял, что тяжело захмелел от потрясения последних суток и двух бутылок французского коньяка, выпитых в одиночестве. Государь, который обеспечивает крушение силы посредством любви… о таком абсурде не расскажешь даже самому близкому человеку. Похлеще утопии Томаса Мора.

Нет. Ближе к жизни. И прочь от странных и мнимых сказок!..

Он лег на узкий кожаный диван. Чего ей надо? Как было хорошо, когда нами правил наш Дорогой Друг. Александра Федоровна следила за каждым его жестом, и ее требовательная любовь не пронзала венценосного мужа насквозь, как сейчас, а уходила по невидимому громоотводу в сторону Дорогого Друга. Последний, правда, много чудил и буйствовал, но мне было спокойней. И когда франкмасоны накормили его цианидом, я не смог объяснить им роковой ошибки: августейшая семья существовала в последние годы не вопреки Дорогому Другу, а благодаря ему. Я был свободней. А несчастный царевич вместе с его матерью – надежно прикрыты чужими молитвами… Канальи! Они не понимают криволинейности жизни. Что только эта криволинейность благодаря своим заусенцам не позволяет нам скатиться в геенну огненную ранее того срока, который Бог отмерил. Теперь же… От ее нотаций у меня болит голова. Ну не могу я быть жестоким, когда разум мой не в помрачении. Не могу! Неужели не ясно? Я дал ей всё. Несмотря на наши зрелые годы и старость, которая подмигивает вблизи, я до сих пор делю с ней супружеское ложе. У ее ног лежит восхитительная в своей глупости и величии страна рабов. Нет, не рабов! Славян мы будем выводить от славы, а не от рабства. Слава и гордость, которые запечатлелись в самой этимологии. Славный народ. Славные мужики и бабы. Славненькие дети. А среди девушек – особенно много славненьких… Что ей еще надо? Чтобы я сломал самого себя и вывернул наизнанку?..

Он отдыхал в поездках по фронтам. Воздух провинции восстанавливал силы. Уездные лица радовали, как почтовая марка неизвестной страны. На девушек можно было заглядываться, не опасаясь изматывающей ревности. Если бы не поражения на фронтах… он был бы совершенно счастлив в этих поездках! Ведь она ревновала его ко всему. Даже к старым фотографиям Матильды Кшесинской, которые он носил с собой. Память сердца. И немножко – память тела… Балерина. Богиня во всем. Ангел. Лебедь. Офелия…

Я люблю тебя, милое солнышко. Кого? Не Матильду. А мою Алекс. Ее письма – в два раза длиннее моих. Мне писать не о чем, потому что без нее я почти счастлив. Условие этого счастья – то, что есть в моей жизни она, но в отдалении. Любимая жена в отдалении только укрепляет глубину чувства и радость от каждого прожитого дня. А она… Нет. Она совсем другая. Ей нужно царствовать, как королеве Виктории, в ее жилах – та же властная феодальная кровь. Но во мне-то другая!.. Как ей объяснить? Кровь – она всегда голубая. У таких, как она и я. Но у меня она с каждым днем становится все более красной. Я меняюсь. Точнее, я другой уже лет десять. Но боюсь об этом сказать. Заметит ли страна? И что сделает, когда заметит? Влепит ли пулю или наградит?..

Паровоз дал гудок и резко остановился. Значит, я дома… Приехали. Царский поезд привез в столицу нового человека в обличье старого. Я многое понял и ничего себе не простил. Аминь.

4

Железнодорожный павильон Царского Села был недалеко от его резиденции. Сюда были проложены три железнодорожных ветки шириной 1524 миллиметра каждая, по одной из которых мог ездить лишь государь император. Несмотря на близость дворца, пешком ходить не полагалось. Поэтому из вагона Николая Александровича сразу пересадили в пятиместное авто с правым рулем.

Спереди и сзади скакали казаки – это был почетный эскорт. Они понеслись, как валькирии, мимо рукотворных прудов к Александровскому дворцу.

И никого кругом, Царское словно вымерло. Только весенний снег с ледяным настом. Может ли в пустой стране быть революция? Нет. Значит, опять наврали.

…Он вошел во дворец решительно, как вестник, принесший хрупкую надежду. Во всем его облике появился какой-то внутренний стержень, и выражение побитой собаки, которое возникало частенько в последние годы, не было заметно, быть может, из-за отросшей бороды.

Камердинер, встав на колени, начал целовать его руки. Выбежавшая из дверей императрица упала в обморок. Она была в платье своего любимого сиренево-лилового цвета. Стиль модерн, который она исповедовала, предполагал утонченность. А утонченность звала обмороки. Пока Александру Федоровну приводил в чувство семейный врач Боткин, усталого отца облепили дети. Он целовал их, чувствуя у девочек температуру и не боясь заразиться. Любовь должна преодолевать инфекцию, иначе зачем она дана? Алексея пришлось взять на руки. Мальчик стал почти взрослым и тяжелым, и если бы не мои постоянные физические упражнения на турнике, то я бы его уронил.

В моих ушах застучало. То очнувшаяся от обморока Алекс закричала на детей:

–  Children, gеt out from daddy!..

Она заботилась о его здоровье, милая Алекс. И, разогнав детей, подошла к нему, крепко обняв за плечи. Он хотел поцеловать ее в губы, но она отстранилась, прошептав:

– Мы ужасно больны, my little boy … А вы?

– А я…

– Мы уже всё знаем. Вы больше не царь.

– Почему? – удивился он, почувствовав жгучую досаду. Она поддается дурным слухам – хорошо ли это?..

– Потому что вами управляют внешние обстоятельства, – объяснила жена на своем литературном русском. – И вы в себе не властны.

– А вот и не угадали, – возразил Николай Александрович. – Я ничего не подписал.

–  You lie me , Никки!

– Отчего же?

– Оттого, что ты подписываешь всё, что подсунут. И Конституцию, и манифест об отречении…

пронеслось в его голове.

– Я ничего не подписал и ничего не подпишу, – повторил он упрямо. Нагнул голову, став похожим на бычка, который хотел бодаться.

– Тогда у меня есть несколько чудных мыслей: Думу распустить, а князя Львова арестовать.

– Это – не несколько мыслей. Это целый государственный переворот.

– Гельсингфорс! – громко сказал камердинер, и Николай Александрович вздрогнул.

Он слегка отвык за время своего паломничества в Ставку от здешних нравов. Забыл, что старик камердинер, который служил еще его отцу, любит вслух выговаривать звучные слова, за которыми ничего нет. Такой уж он человек. Отравлен старческой слабостью. Жалко его.

– Сегодня это его любимое слово, – объяснила Алекс.

– А вчера?

– Вчера он весь день твердил: «Аспарагус».

– «Аспарагус» лучше. Потому что короче, – сказал Николай.

– Но менее символично, – не согласилась императрица.

– А какой в Гельсингфорсе символ?

– Об этом нужно думать. Как вам мои новые жемчуга?.. – она кокетливо запрокинула перед ним свою крупную голову, чтобы он мог насладиться ее шеей.

– Они очаровательны.

– Но от вас пахнет копотью и луком. Зачем вы ели лук, несчастный врунишка?

– Для общего укрепления сил.

– Вы ели его затем, чтобы отбить запах спиртного, – и жена игриво потянула его за бороду.

– Гельсингфорс!.. – с мрачным достоинством настоял камердинер.

Я сойду с ума, если останусь до лета в Царском. Или в самом деле отрекусь и сбегу.

– Хочу есть, – сказал он жене.

– Сначала помойтесь. Чтобы соблюсти правила гигиены.

– Только без бани, ваше величество, – предупредил Боткин. – Горячий пар вредно влияет на состояние ваших вен.

Значит, ванная… Европейские ватер-принципы. Подходят ли они для России?..

– Тогда я вас ненадолго покину…

Он видел, уходя из гостиной, как жена сняла с шеи нитку жемчуга и отдала слуге. Александра Федоровна страдала обильным потовыделением, и жемчуг на ней мутнел уже после первого часа ношения. Был найден выход: драгоценности надевала на себя крестьянская девушка, находившаяся под рукой для подобных случаев. За ночь жемчуг на ней начинал светиться с новой силой, и его можно было отдавать обратно императрице. Бриллианты Алекс не слишком жаловала, тем более в войну, которая требовала известного аскетизма от всех членов общества.

Николай Александрович никогда не позволял слугам мыть себя. Его армейский походный стиль жизни многим казался искусственным, но зато он же предполагал известную самостоятельность. Да, у офицеров есть денщики. И у него как у полковника они были. Но денщик не должен править офицером, стеснять его самостоятельность. Только приготовить ванную с благовониями, но ни в коем случае не мыть хозяина. Потому что в одиночестве, которого его лишала семья, в его голову приходили иногда дельные мысли.

Ванная была из серебра. Врачи говорили, что серебро делает любую воду целебной. Алекс серебро не любила, от его прикосновения по телу императрицы проходили судороги. Для нее сшили специальный замшевый чехол, который клался в ванную, чтобы изолировать серебро от тела, а потом уже пускали воду. Намокшая замша напоминала мягкое песочное дно.

В огромной ванной комнате было почти прохладно. Государь любил этот контраст между горячей водой и свежим воздухом. Быстро раздевшись, он посмотрел на себя в зеркало. В амальгаме отразился довольно поджарый торс без жировых отложений. Плечи и руки были накачены на турнике. Спина оказалась сильной, как у юноши. Ровная впадина рассекала его грудь пополам и спускалась к животу, который, как ему почудилось, оставлял желать лучшего. «Ничего, – сказал сам себе. – Это мы поправим. Перепилим на свежем воздухе дрова, кубов пять или десять…» Он присел в воду с засушенными розовыми лепестками. Зачем лепестки… это что за новости? Наверное, девочки постарались. С лета припасли, ну да, Анастасия сушила розы последней осенью, я это ясно помню. Но то, что в воду их опустила, – зря… Это излишество, восточный стиль.

Он упал на спину и, задержав дыхание, ушел на секунду под воду…

– Гельсингфорс!.. – сказал он сам себе, выныривая. – Определенно Гельсингфорс!..

Слуги, стоявшие в прихожей, переглянулись. Один из них тихонько приоткрыл дверь и заглянул в ванную.

Государь, обвязавшись полотенцем, состригал свою бороду у запотевшего зеркала. Большими стальными ножницами, привезенными в свое время из Парижа.

5

В конце недели Министерство иностранных дел Германии получило шифрованную телеграмму из Петрограда:

Глава четвертая Проиграть, чтобы выиграть

1

Раз! – пряжкой по кофейнику, и кофейник – на полу. Два! – по газовым трубам, но ремень отскочил от них и заехал пряжкой по лбу того, кто бил. Кровь потекла из носа, рабочая пролетарская кровь. Вместе с соплями.

– Жульены!.. – страшно сказал Иванов. – Бешамели проклятые!..

Горло издало звук, напоминавший пение шаманов. Клокотание полуразумной лавы вырвалось из него.

– …А вот я вас сейчас!..

В углу кухни на полу сидела полуседая молодая женщина, прижав к груди двух ребятишек мужеского пола, пяти и семи лет.

– Удавлю сучат!..

Он ударил их ремнем. Жена не издала ни звука, а лишь ниже нагнула голову, пытаясь уберечь детей от побоев.

Во входной двери заворочался ключ. Иванов оглянулся, гневно сверкнул очами и пошел к двери с ремнем наперевес.

…На пороге стоял Чхеидзе с видом академического профессора, готового на все. Из-за его спины боязливо выглядывала почтенная пара, посвятившая жизни спасению рабочего класса. От чего? И от водки тоже…

– Жиды!.. – с удовольствием сказал хозяин квартиры. – Царь Николай был дурачок, зато и хлеб был пятачок!..

Он замахнулся ремнем, но не попал – пряжка угодила в косяк двери.

– Царя давай! – истошно закричал Иванов. – Почто государя сгубили, рататуи?!

– Дорогой вы наш!.. Ну нельзя же так! – всплеснул руками Николай Семенович, закрываясь от удара. – В своем справедливом гневе вы теряете человеческое достоинство!..

– …Чего? – с веселым удивлением спросил Иванов. – А шмась сотворить вместо достоинства… это тебе как?

– Как вы изволили выразиться? – не понял Чхеидзе. – И над кем именно сотворить?

– Над тобой, гнида!..

Иванов шагнул к нему, намереваясь приступить к обещанному, но ему не повезло. Осколок попал под сапог, и рабочий рухнул на пол, больно ударившись головой о косяк двери.

– Товарищ отравлен монархической пропагандой, – предположил Ильич, переступая через тело.

Он понял, что меньшевики подготовили ему засаду с этой квартирой, и про себя уже все решил.

– Самогонкой он отравлен, Володя, – спокойно предположила Крупская.

– Но в стране ведь сухой закон?.. – и Ленин в сомнении посмотрел на Чхеидзе.

– Спиртное гонит каждый, – пробормотал тот сокрушенно. – Боже мой, всё побито!.. И кофейник, и сервиз!..

Он имел в виду осколки посуды, валявшиеся в прихожей.

– А сервизик-то недешев! – произнес Ильич, с интересом рассматривая осколки.

– Мы его приготовили к вашему приезду.

– Украли? – по-деловому спросил Ленин.

– Крадут вагонами. А мы просто берем, – ответил Чхеидзе туманным каламбуром и покраснел от стыда.

– Он все разбил и продал! – заголосила жена. – Люди добрые!.. Рататуи! Все разбил!..

– Я вам, любезная, не рататуй, – весомо произнес Николай Семенович, взяв себя в руки. – И этот товарищ – тоже не рататуй! – он имел в виду Ильича.

– А почему именно рататуи? – не понял Ленин.

– Он раньше поваром служил у одного генерала. Но был выгнан за воровство.

– Я здесь жить не буду, – сухо сообщил Владимир Ильич.

Чхеидзе тяжело вздохнул.

– Тогда – к вашим… Но я, зная вашу моральную щепетильность, не посмел ранее предложить.

Значит, «наши» все-таки существуют в этом скверном городе. Тогда почему они не встретили меня сами, а доверили дело Гамлету от социал-демократической кухни? Всех разгоню. И «наших» – в первую очередь.