Для полноты картины снова появляется Тим Прайс, или, по крайней мере, мне так кажется. Пока я сижу за своим столом, одновременно зачеркивая минувшие дни в календаре и читая новый бестселлер об офисном менеджменте под названием «Почему Имеет Смысл Быть Кретином», звонит Джин, объявляет, что меня хочет видеть Тим Прайс, и я с испугом отвечаю: «Впусти… его». Прайс входит в офис в шерстяном костюме от Canali Milano, хлопчатобумажной рубашке от Ike Behar, шелковом галстуке от Bill Blass и кожаных ботинках со шнурками от Brooks Brothers. Я делаю вид, что говорю по телефону. Он садится напротив, по другую сторону стола с стеклянной крышкой Palazetti. На лбу у него грязное пятно, или же мне просто кажется. Кроме этого, он, похоже, в отличной форме. Наш разговор, должно быть, звучит так, хотя на самом деле он короче.
— Прайс, — говорю я, пожимая его руку. — Где ты был?
— А-а так, повсюду. — Он улыбается. — Но я вернулся.
— Здорово, — пожимаю я плечами, смутившись. — И как оно… было?
— Было… поразительно. — Он также пожимает плечами. — …Угнетающе.
— Мне казалось, я видел тебя в Аспене, — бормочу я.
— Ну как ты, Бэйтмен? — спрашивает он.
— Я в порядке, — говорю я, сглатывая. — Так… существую.
— А Эвелин? — спрашивает он. — Как она?
— Мы расстались, — улыбаюсь я.
— Плохо, — осмысливает он, что-то вспоминая. — Кортни?
— Вышла замуж за Луиса.
— Грасгрина?
— Нет. Керрутерса.
Он осмысливает и это.
— У тебя есть ее телефон?
— Тебя не было почти целую вечность. Что произошло? — спрашиваю я, записывая для него номер, и вновь замечая грязь у него на лбу, хотя у меня такое чувство, что никто другой ее бы не заметил.
Он встает, берет карточку.
— Я вернулся. Ты просто не заметил. Потерял нить. Все из-за переезда, — он замолкает, поддразнивая. — Я работаю на Робинсона. Правая рука, знаешь ли.
— Хочешь миндаля? — предлагаю я, протягивая ему орешек — слабая попытка с моей стороны скрыть свою обескураженность его самодовольством. Он треплет меня по спине со словами:
— Ты сумасшедший, Бэйтмен. Животное. Настоящее животное.
— Не могу с тобой спорить, — вяло смеюсь я, провожая его до двери. Когда он уходит, я думаю и одновременно не думаю над тем, что происходит в мире Тима Прайса, в мире, в котором на самом деле существует большинство из нас: большие планы, мальчишеская фигня, парень встречается с миром и обретает его.
НИЩИЙ НА ПЯТОЙ
Я возвращаюсь из Центрального Парка, где возле детского зоопарка я скормил мозг Урсулы бродячим собаком (это рядом с тем местом, где я убил мальчика МакКафри). Я иду по Пятой авеню около четырех дня, у всех на улице опечаленный вид, в воздухе запах тлена, на холодном тротуаре километрами лежат тела, некоторые шевелятся, большинство — нет. История гибнет, но только очень немногие смутно догадываются, что дела плохи. Над городом на фоне солнца низко летают самолеты. По Пятой авеню проносятся ветры и уходят на Пятьдесят Седьмую. Медленно поднимается стайка голубей и рассыпается по небу. Аромат жареных каштанов мешается с выхлопными газами. Я замечаю, что линия горизонта недавно изменилась. Я смотрю с восторгом на Трамп Тауэр, высокую, горделиво отсвечивающую в свете позднего дня. Перед ней двое ушлых негров-подростков обдирают туристов в «три карты» и я вынужден сдержать порыв их отпиздить.
Нищий, которого я ослепил весной, сидит, скрестив ноги, на вшивом одеяле на углу Пятьдесят Пятой. Приблизившись, я вижу лицо попрошайки в шрамах, а потом и плакат под ним, на котором написано: «Ветеран войны, ослепший во Вьетнаме. Помогите мне. Мы голодные и бездомные». Мы? Я замечаю собаку, наблюдающую за мной подозрительными глазами, которая, по мере моего приближения к хозяину, поднимается, рычит, а когда я уже стою над нищим, наконец лает, неистово виляя хвостом. Я опускаюсь на корточки, угрожающе поднимаю руку. Собака пятится на полусогнутых.
Я вытаскиваю бумажник, изображая, что опускаю доллар в его пустую банку из-под кофе, но потом осознаю: К чему эти притворства? Никто все равно не смотрит, и уж никак не он. Подавшись вперед, я забираю доллар. Он чувствует мое присутствие и перестает трясти банкой. Темным очкам на его лице так и не удается пока скрывать нанесенные мною раны. Его нос так раскромсан, что мне сложно представить, как через него дышать.
— Ты никогда не был во Вьетнаме, — шепчу я в его ухо.
После молчания, во время которого он писает себе в штаны, собака ноет, а он квакает: «Пожалуйста, не причиняйте мне зла».
— К чему мне зря терять время? — с отвращением бормочу я.
Я ухожу от нищего и вижу маленькую курящую девочку, просящую мелочь.
— У-у-у, — пугаю я ее.
— У-у-у, — произносит она в ответ. Этим утром в Шоу Патти Винтерс в очень маленьком кресле сидел Черио[61] и с ним разговаривали почти час. Позже днем женщине в серебряной лисе и норковой шубе разъяренный меховой активист порезал лицо перед Stanhope. Но сейчас, все еще глядя через улицу на незрячего нищего, я покупаю конфету, Dove Bar, кокосовую, в которой нахожу кусок кости.
НОВЫЙ КЛУБ
В четверг вечером я наталкиваюсь на Харольда Карниса на вечере в новом клубе под названием «World's End», открывшемся на месте «Petty's». Я сижу за столиком с Ниной Гудрих и Джин, а Харольд пьет шампанское, стоя у бара. Я достаточно пьян, чтобы наконец спросить про сообщение, оставленное мною на его автоответчике. Извинившись, я проталкиваюсь в другой конец бара, поскольку понимаю, что мне необходим мартини, чтобы укрепить дух перед беседой с Карнисом (эта неделя была для меня очень сложной — в понедельник я обнаружил, что рыдаю во время одной из серий «Альфа»). Нервничая, я подхожу к нему. На Харольде шерстяной костюм от Gieves & Hawkes, шелковый саржевый галстук, хлопчатобумажная рубашка, ботинки от Paul Stuart; он кажется более грузным, чем я помню.
— Заметь, — говорит он Труману Дрейку, — к концу девяностых японцы будут владеть большей частью этой страны.
Успокоенный тем, что Харольд, как всегда, делится ценной и, главное, новой информацией, да к тому же в его речи проскальзывает слабый, но, прости господи, несомненно английский акцент, я набираюсь наглости и выкрикиваю:
— Заткнись, Карнис, ничем они не будут владеть.
Я опрокидываю в себя мартини, пока потрясенный Карнис с абсолютно ошарашенным видом поворачивается ко мне и его одутловатое лицо расплывается в неуверенной улыбке. Позади нас произносят:
— Да, но смотри, что произошло с Gekko… — Труман Дрейк похлопывает Харольда по спине и спрашивает меня: -
А какая ширина подтяжек предпочтительнее?
Раздраженный, я пихаю его в толпу, и он исчезает.
— Ну, Харольд, — говорю я. — Ты получил мое послание?
Карнис, похоже, поначалу в замешательстве, но, в конце концов, закуривая сигарету, смеется:
— Бог мой, Дэвис. Это была умора. Это был ты, так?
— Да, естественно.
Я моргаю, бормочу что-то про себя, правда, отгоняю рукой сигаретный дым от своего лица.
— Бэйтмен убивает Оуэна и эскорт-девушек? — он не перестает гоготать. — О, это просто изумительно. Я просто тащусь, как говорят в «Groucho Club». Просто тащусь. — Потом с выражением испуга он добавляет. — Это было довольно длинное сообщение, верно?
Я идиотски улыбаюсь, потом спрашиваю:
— Но что конкретно ты имеешь в виду, Харольд?
Про себя я думаю, что этот жирный мудак вряд ли мог попасть в ебаный «Groucho Club», а если и попал, то признание в таком стиле перечеркивает тот факт, что его впустили.
— Послание, да, разумеется, — Карнис уже оглядывает клуб, маша разным парням и девкам. — Кстати, Дэвис, как Синтия? — Он берет стакан с шампанским у проходящего мимо официанта. — Ты ведь по-прежнему встречаешься с ней?
— Подожди, Харольд. Что ты думаешь об этом? — настойчиво повторяю я.
Ему уже скучно и неинтересно, — не слушая меня, он уходит от разговора:
— Ничего. Рад тебя видеть. Господи, это не Эдвард Тауэрс?
Я вытягиваю шею, чтобы посмотреть, потом вновь обращаюсь к Харольду.
— Нет, — говорю я, — Карнис, подожди.
— Дэвис, — вздыхает он, словно терпеливо пытается объяснить что-то ребенку. — Я не хочу никого обижать, — твоя шутка была забавной. Но послушай, старик, у тебя был один фатальный просчет. Бэйтмен — такой жополиз, такой пай-мальчик, что шутка твоя не вполне удалась. А так замечательно. Ладно, давай как-нибудь пообедаем вместе, или мы с Макдермоттом или Пристоном поужинаем в «150 Wooster». Будет полный оттяг.
Он пытается уйти.
— От-тях? От-тях? Ты сказал от-тях, Карнис? — мои зрачки расширены, меня уносит, хотя я и ничем не закидывался. — Что ты несешь? Бэйтмен — это кто?
Он пытается уйти.
— От-тях? От-тях? Ты сказал от-тях, Карнис? — мои зрачки расширены, меня уносит, хотя я и ничем не закидывался. — Что ты несешь? Бэйтмен — это кто?
— О боже, старик. А как ты думаешь, почему Эвелин Ричард с ним разосралась? Ну, ты понимаешь. Он едва ли мог снять эскорт-девушку, уже не говоря об… что ты сказал, он сделал с ней? — Харольд по-прежнему рассеяно обводит взглядом клуб, машет еще одной паре, поднимая стакан с шампанским. — Ах, да, порубил ее на куски. — Он вновь начинает смеяться, хотя на этот раз из вежливости. — А теперь, если позволишь, мне надо идти.
— Погоди. Стой, — ору я, глядя прямо в лицо Карнису, дабы убедиться, что он слушает. — Ты, похоже, не понимаешь. До тебя не доходит. Я убил его. Я, Карнис. Я отрубил, блядь, у Оуэна голову. Я пытал десятки девушек. Все, что я наговорил тебе на автоответчике — правда. — Я иссяк, но не успокоился, и удивляюсь, почему же все это не радует меня.
— Прости меня, — произносит он, стараясь не обращать внимания на мою выходку. — Но мне действительно надо идти.
— Нет! — ору я. — Здесь и сейчас, Карнис. Слушай меня. Слушай очень, очень внимательно. Я-убил-Пола-Оуэна-и-мне-это-понравилось. Я не могу выразиться яснее. — От напряжения я глотаю слова.
— Но это просто невозможно, — произносит он, убегая от меня. — И мне это больше не кажется смешным.
— А это и не должно казаться смешным, — рявкаю я, а потом добавляю: — Но почему невозможно?
— Просто невозможно, — отвечает он, с опаской глядя на меня.
— Но почему? — ору я, перекрикивая музыку, хотя в общем-то в этом нет нужды, и добавляю. — Тупой мудак!
Он смотрит на меня так, словно мы оба под водой и кричит в ответ, очень ясно сквозь шум клуба.
— Потому что… я… ужинал… с Полом Оуэном… дважды… в Лондоне… всего десять дней назад.
После этого мы смотрим друг на друга, похоже, с минуту, наконец я набирюсь мужества ответить, но мой голос теряет всякую властность, и мне кажется, что я не уверен в себе, когда просто произношу:
— Нет… не ужинал…
Но это скорее вопрос, чем утверждение.
— Итак, Дональдсон, — произносит Карнис, убирая мою руку с его локтя. — Прости, но…
— Ты прощен, — усмехаюсь я.
Я возвращаюсь за наш столик, где уже сидят Джон Эдмонтон и Питер Бивас и накачиваюсь гальционом перед тем, как отвезти Джин к себе. Джин в чем-то от Oscar de la Renta. Нина Гудрих была в платье с блестками от Matsuda и отказалась дать мне свой номер, даже когда Джин была внизу в дамской уборной.
ТАКСИСТ
Еще одна отрывочная сцена из того, что считается моей жизнью, происходит в среду и, по всей видимости, указывает на какую-то ошибку, хотя я и не уверен, на чью. После завтрака с Питером Расселом, который прежде чем найти настоящую работу был моим дилером, и Эдди Ламбертом я направляюсь на Уолл-стрит в такси и застреваю в пробке. Рассел был в двухпуговичном шерстяном спортивном пиджаке от Redaelli, хлопчатобумажной рубашке от Hackert, шелковом галстуке от Richel, шерстяных брюках в складку от Krizia Uomo и кожаных ботинках Cole-Haan. В утреннем Шоу Патти Винтерс рассказывалось о четырехклассницах, продающих себя за крэк и я едва не отменил встречу с Расселом и Ламбертом, чтобы посмотреть его. Рассел заказал за меня, пока я в вестибюле говорил по телефону. К несчастью, это оказался высококалорийный завтрак с высоким содержанием натрия, и, прежде чем я смог осознать происходящее, на стол были поставлены хлебцы с травами, ветчина в сливочном соусе «мадейра», сосиски, жареные на гриле, и кусочки кофейного торта с кремом, и я был вынужден попросить официанта принести травяной чай без кофеина, тарелку с нарезанным манго и бутылку воды Evian. В раннем утреннем свете, лившимся через окна, я наблюдал, как официант элегантно настругал черные трюфели в дымящуюся яичницу Ламберта. Я не смог устоять и попросил настругать черные трюфели в мое манго. Вот и все, что произошло за завтраком. Мне надо было еще раз позвонить, а когда я вернулся к столу, то заметил, что кусочек манго исчез, но я никого не обвинял. У меня на уме было другое: как помочь американским школам, вакуум доверия, принадлежности к письменному столу, новая эра возможностей и что в ней есть для меня, надо достать билеты на «Трехгрошевую Оперу» со Стингом, которая только что начала идти на Бродвее, как брать на себя больше, а помнить меньше…
Я еду в такси. На мне двубортное кашемировое пальто из коллекции Studio 000.1 от Ferre, шерстяной костюм с брюками в складку от DeRigueur из Schoeneman, шелковый галстук от Givenchy Gentleman, носки от Interwoven, ботинки от Armani. Сквозь темные очки Ray-Ban я читаю Wall Street Journal и слушаю кассету Bix Beiderbecke. Отложив газету, я беру Post, только лишь чтобы просмотреть шестую страницу. Пока мы ждем светофора на пересечении Седьмой и Тридцать Четвертой, я замечаю, что в соседнем такси, кажется, сидит Кевин Глодвин в костюме от Ralph Lauren. Я опускаю очки. Кевин поднимает глаза от свежего номера Money и, прежде чем его машина трогается, замечает, что я смотрю на него как-то странно. Неожиданно мое такси выскакивает из пробки и поворачивает на Двадцать Седьмую, а потом на Вест Сайд Хайвей к Уолл-стрит. Отложив газету, я сосредоточиваюсь на музыке и погоде, на том, как не по сезону холодно и только сейчас замечаю, что шофер смотрит на меня в зеркальце. Его подозрительное, жадное лицо постоянно меняет выражение. Засоренные поры, вросшие волосы. Я ожидал этого и, вздыхая, игнорирую его. Открой капот машины и узнаешь многое о людях, которые ее придумали, — вот одна из многих фраз, мучающих меня.
Но водитель стучит в разделяющее нас плексигласовое стекло, подает мне знаки. Снимая наушники, я замечаю, что он запер все двери — вижу, как в мгновение ока опускаются запоры и слышу щелчок в тот момент, когда убираю звук. Машина едет быстрее, чем положено, по крайнему правому ряду.
— Да? — раздраженно спрашиваю я. — Что?
— Эй, мы не знакомы? — спрашивает он с сильным акцентом, который почти невозможно разобрать, — может быть, он из Нью-Джерси, а может, со Средиземноморья.
— Нет, — я собираюсь снова надеть наушники.
— У вас знакомый вид, — говорит он. — Как вас зовут?
— У меня незнакомый вид. И у тебя тоже, — отвечаю я, но, подумав, добавляю: — Крис Хаген.
— Да ладно, — он улыбается, словно я что-то не так сказал. — Я знаю, кто вы.
— Я киноактер, — говорю я. — Модель.
— Нет, — мрачно произносит он.
— Ну хорошо, — я подаюсь вперед и читаю его имя. — Абдулла, ты состоишь членом «М.К.»?
Он не отвечает. Я открываю Post на фотографии мэра в костюме ананаса, снова закрываю и переворачиваю кассету в плейере. Начинаю считать про себя — раз, два, три, четыре, — остановившись взглядом на счетчике. Почему я не взял с утра с собой пистолет? Потому что не думал, что он мне понадобится. Единственное оружие при мне — нож, которым я пользовался вчера вечером.
— Нет, — снова говорит он, — я где-то видел ваше лицо.
Мне уже надоело, и я спрашиваю, пытаясь казаться небрежным:
— Видел? Правда? Как интересно. Лучше следи за дорогой, Абдулла.
Долгая, пугающая пауза, пока он смотрит на меня в зеркальце, но потом его мрачная ухмылка вянет. Его лицо пусто. Он произносит:
— Я знаю. Я знаю. Я знаю, мужик, кто ты.
Он кивает, рот его крепко сжат. Радио, настроенное на новости, молчит.
Здания в серо-красном тумане проскальзывают мимо, такси обгоняет другие машины, небо меняет цвет — из синего в пурпурный, затем черный, опять синий. На следующем светофоре — красный свет, но он не останавливается. Мы проезжаем по другой стороне Вест Сайд Хайвей мимо нового D'Agostino's, на том месте, где раньше был на углу Mars, и это доводит меня почти до слез, потому что это было нечто опознаваемое, и у меня возникает ностальгия по супермаркету (хоть я никогда и не купил бы в нем ничего), да и по любым другим вещам, и я почти перебиваю шофера, говорю ему, чтобы он остановился, выпустил меня, оставил себе сдачу с десяти, — нет, с двадцати долларов — но я не могу пошевелиться, потому что он едет слишком быстро и что-то происходит, что-то немыслимое и смехотворное, я слышу, как он произносит что-то похожее на «Это ты убил Солли».
На его лице — гримаса решительности. Как и все остальное, последующее происходит очень быстро, хотя мне это кажется тестом на выносливость.
Я сглатываю слюну, опускаю очки и говорю, чтобы он снизил скорость, а потом спрашиваю:
— Можно ли поинтересоваться, кто такой Солли?
— Приятель, твое лицо на плакатах «в розыске», — говорит он, не вздрогнув.
— Пожалуй, мне нужно выйти здесь, — удается мне пискнуть.
— Точно, ты ведь тот парень, — он смотрит на меня, словно я какая-нибудь гадюка.
Еще одно пустое такси с включенными огнями проплывает мимо, делая по крайней мере восемьдесят миль в час. Я молчу и лишь киваю головой.