– И с кортиком, – сказал я.
– Умница, – маминым тоном похвалил меня Алешка. – Мы адмирала в школу приведем. Нужно только номер его квартиры узнать.
– А вдруг он не захочет?
Тут папа постучал в дверь:
– Выходите! Я вас пальцем не трону. Видеть вас не могу.
– А зачем тогда выходить? – спросил я из-за двери.
– А ты в штанах? – спросил из-за двери Алешка, с недоверием в голосе.
– Он в плаще, – послышался мамин ответ. – Его на работу вызвали.
Я отщелкнул задвижку, и мы вышли.
– А что случилось, пап?
– Большая неприятность, – сказал папа, обуваясь. – Ограбили выставку старинных орденов. Я поехал.
– Пап, – спросил его вслед Алешка, – а какая квартира у адмирала?
– Маленькая, – ядовито ответил папа, и дверь за ним захлопнулась.
Чем больше я узнаю Алешку, тем больше ему удивляюсь. У него много удивительных качеств. А всего удивительнее – его энергия. Он никогда ничего не откладывает. Я имею в виду, конечно, те дела, которые его интересуют. Мама, само собой, может всю неделю напоминать ему поработать пылесосом. «Щас, щас», – бодро отвечает Алешка в понедельник. И в среду. «Щас, щас», – и в субботу. То же самое и с уроками («щас, щас»). Но если дело его зацепит, тут Алешку не остановишь.
Едва за папой хлопнула дверь, Алешка ринулся в его кабинет. И начал листать папин «Ежедневник», там, где телефонный алфавит.
– Во, Дим! – ткнул он пальцем. – Курочкин! Звоним!
Я набрал номер, Алешка выхватил у меня трубку. Я тоже к ней ухом прижался.
– Приемная генерала Курочкина, – раздался приветливый, но строгий женский голос, наверное, секретарши.
– Адмирала Курочкина, – поправил ее Алешка. – Позовите мне адмирала.
– Нет у нас никаких адмиралов, – отрезала секретарша. – Одни генералы. – И положила трубку.
Алешка в удивлении похлопал глазами. Как мама, пощелкал длинными ресницами.
– Дим, так он кто? Адмирал или генерал?
Я взял «Ежедневник», прочел вслух:
– «Генерал Курочкин В.И.». Понял?
– Понял! – воскликнул Алешка. – Он все наврал, значит? Никакой он не адмирал, а всего только генерал какой-то! А еще с кортиком!
Я сунул ему под нос «Ежедневник»:
– Пониже посмотри. Там еще один Курочкин есть. Может, подойдет тебе… С кортиком…
Алешка смущенно хмыкнул и стал набирать номер адмирала.
– Здравия желаю, товарищ адмирал! – заорал он в трубку. – Капитан Оболенский на связи!
– Слушаю вас внимательно, товарищ капитан!
– Мы хотим вас проведать. – Алешка не стал «дипломатничать».
– Жду вас на борту! Высылаю за вами шлюпку! – был краткий, но не совсем ясный ответ.
Алешка положил трубку и скомандовал мне:
– Полный вперед! Залезай в шлюпку!
Квартира у адмирала и правда была маленькая. Однокомнатная. Но очень интересная. Она была похожа на капитанскую каюту боевого корабля.
У стены стоял, привинченный к ней, металлический столик. В углу – странный кожаный диванчик на стальных ножках. Возле окна – старинный барометр в деревянном корпусе. Он показывал своей затейливой, в виде якоря, стрелкой «Великую сушь», хотя за окном вовсю шел великий дождь. Рядом с барометром – настоящий дубовый штурвал, морской бинокль в кожаном футляре. А на подоконнике, в стеклянном ящике вроде аквариума, замер стремительный боевой корабль «Грозный».
– Это последний крейсер, которым я командовал, – с тихой гордостью и немного с грустью объяснил адмирал. – Красив?
Еще бы! Плавные линии корпуса, грозные орудийные башни, хищно нацеленные пулеметы… Хоть сейчас в яростный морской бой.
– А диванчик и столик я взял на память из своей каюты, когда меня списали на берег. Кстати, «Грозный» тоже списали в тот же год – устарел дружище.
– А на вид как новенький, – посочувствовал Алешка. – И вы тоже.
Адмирал рассмеялся и стал накрывать на стол.
– А почему ваш барометр во время дождя «сушь» показывает? – спросил я.
– О! Он у меня уникальный. Он предсказывает погоду заранее, за двое суток. «Сушь» наступит послезавтра.
– А он тогда покажет «Великий дождь»? – догадался Алешка. – А когда все небо за облаками, он показывает «Очень ясно»?
Адмирал опять рассмеялся и пригласил нас к столу.
– У меня вдруг конфеты нашлись, – объявил он. – Я, наверное, сам от себя их спрятал. Очень сладкое люблю. – Тут он немного задумался. – Наверное, потому что в детстве как следует конфет не наелся. Да и не только конфет. Я ведь на войну в двенадцать лет пошел. Даже немножко раньше. Вон какой орел был юный Курочкин. – И адмирал кивнул на снимок на стене.
На этом снимке, на палубе катера, возле пулемета стоял мальчишка с озорной улыбкой, в черном бушлате и бескозырке, ленточки которой трепал морской ветер.
– А воевать-то я начал на суше… 22 июня 1941 года…
– На этом катере? – спросил Алешка.
– Нет, что ты! Я до этого катера полстраны пешком прошел. По оккупированной территории, как говорится, у немцев в тылу.
Алешка придвинулся к нему и попросил:
– А вы расскажите, а? Нам полезно будет, как папа говорит.
Адмирал как-то засмущался, засуетился немного.
– Да что уж рассказывать… Лучше уж… почитаю. Я по вашему совету, Алексей Сергеич, и правда книгу начал писать. Не знаю уж, что получится. Хотите начало послушать?
– А то! – сказал Алешка.
– Только я ее пишу как бы не от себя. Про себя как-то писать неловко. Я вроде как про Егорку Курочкина пишу. «Мальчик на войне» называется.
Адмирал выдвинул ящик стола и достал стопку исписанных страничек.
– Ну, не обижайтесь, – сказал он смущенно. – Я книгу первый раз в жизни пишу.
Глава III
«МАЛЬЧИК НА ВОЙНЕ»
«Отец Егорки Курочкина был моряком-подводником. Его боевая подводная лодка базировалась под Мурманском, на Баренцевом море. А дядя Егорки служил военврачом на пограничной заставе в Белоруссии.
Егоркина мама работала учительницей, и отпуск у нее был почти все лето. И было решено: они все втроем – мама, Егорка и младшая его сестренка Лялька – поедут сначала навестить дядю на заставу, а потом отправятся к отцу, на Балтику. «Покататься» на подводной лодке.
Прошлым летом Егорка уже был на военно-морской базе, где служил отец, и хорошо помнил этот порт за железными воротами, со звездой, где вдоль причалов будто спали военные корабли – торпедные катера, и тральщики, и эсминцы, и подводные лодки. Они лениво лежали на гладкой воде, отражаясь в ней стремительными корпусами, радиомачтами, грозными башнями с длинными жерластыми орудиями.
Над кораблями громко и скрипуче кричали чайки, всюду раздавались гудки и свистки, звенели якорные цепи. Такая была красота! Так пахло морем и свежей краской на бортах кораблей! Так блестело солнце на зеленой воде! И развевались на мачтах флаги!
А папина подводная лодка была похожа на всплывшую из глубин сказочную рыбу. Сердце замирает – представить себе, как она бесшумно скользит в глубине холодного мрака бездонного моря…
Но сначала – на заставу. Там веселые пограничники в зеленых фуражках, остроухие улыбающиеся овчарки, статные кони и даже маленький командирский броневик, который прячется в земляной норе, готовый выскочить по боевой тревоге и открыть огонь из своего пулемета.
…От станции до заставы они ехали ночью в кузове грузовичка, сидя на ящиках с консервами. Дорога шла лесом, была ухабистая и петлистая. По бокам ее стояли разлапистые ели, тянулись к машине своими колючими лапами, скребли по бортам, будто хотели ее задержать. Над дорогой раскинулось звездное черное небо…
Добрались до заставы почти под утро. Дядя Лева расцеловал маму, обнял Егорку, взял на руки уснувшую Ляльку и отвел их в маленький домик, где они сразу же, уставшие с дороги, легли спать.
А на рассвете проснулись от страшного грохота. За окном, в чуть светлеющем небе, вспыхивало, гремело, вставали черно-красные кусты взрывов. Стены домика вздрагивали. На столе тонко звенела ложечка в стакане.
Сестренка громко плакала, бледная мама одевала ее. Распахнулась дверь – в нее пахнуло гарью и сгоревшим порохом. Еще громче загремели разрывы, и стала слышна близкая автоматная стрельба.
Вбежал командир заставы, с автоматом в руке, с перевязанной наспех головой – сквозь бинт проступали алые пятна.
– Быстро! – крикнул он. – Собираться! Это война!
Было 22 июня 1941 года…
Возле дома стояла «полуторка», фырчала мотором. Та самая, на которой они приехали. В кузове сидели испуганные женщины и плачущие дети. Чуть в стороне, уткнувшись в дерево, чадил, изредка выбрасывая язычки пламени, маленький командирский броневик.
Егорка передал Ляльку в протянутые из кузова руки, помог забраться маме и влез сам. Машина рванулась и понеслась, подпрыгивая и кренясь, меж черных воронок и вспыхивающих разрывов.
Она уже вырвалась из-под обстрела и мчалась лесной дорогой, когда из-за деревьев выскользнула тень самолета с крестами на крыльях и от него отделилась стайка черных бомб…
Егорка очнулся в стороне от дороги, под деревом. Все тело болело от удара об землю. Было тихо. Только звенело в ушах. Бой на заставе кончился. Слышались только отдельные выстрелы да короткие очереди автоматов.
Машины на дороге не было. Вместо нее была громадная яма да разлетевшиеся по обочинам двигатель и дымящие тлеющей резиной колеса. И ничего больше, одни щепки. Никого не осталось в живых.
Егорка встал, заплакал и пошел. Пошел… к папе, куда-то под Мурманск. От самой границы. Больше ему идти было некуда…
Он шел уже долго. Маленький, уставший, охваченный страшным горем. Дорога была пуста, но по обе ее стороны и впереди все время гремело, слышались пулеметные очереди, одинокие выстрелы из винтовок, разрывы гранат.
Переночевал Егорка, скорчившись в клубочек, под корнями вывороченной взрывом ели; нагреб туда прошлогодних листьев, нарвал травы. Всю ночь он вздрагивал от холода, страха и горя.
На следующий день Егорка набрел на разбитый грузовик. Кузов его был загружен коробками с сухарями. Егорка набрал сухарей за пазуху, сколько поместилось, туда же сунул откатившуюся от машины рубчатую гранату – «лимонку», потуже подпоясался и побрел дальше на восток.
К вечеру его догнала колонна пленных красноармейцев. Все израненные, в изорванных гимнастерках, без сапог, они брели, опустив головы, медленно и устало. Егорка отошел в сторону и смотрел на них, надеясь увидеть кого-нибудь из знакомых – дядю Леву или командира заставы.
Один из конвоиров, проходя мимо него, снял руку с автомата и поманил Егорку грязным пальцем:
– Ком! Кто есть? Пионир?
Егорка доверчиво приблизился. Немец схватил его за воротник и втолкнул в колонну.
– Мальца-то зачем? – зло крикнул кто-то из пленных. – Нас тебе мало!
В ответ коротко прогремела автоматная очередь, зарылись в дорожную пыль горячие гильзы.
Кто-то схватил Егорку за руку и, втянув поглубже в колонну, прижал к себе. Это был красноармеец с раненой рукой. Она висела у него на груди, в петле наброшенного на шею ремня.
Колонна двинулась.
– Ты кто? – спросил Егорку красноармеец.
– Егорка. Курочкин.
– Ух ты! Не сынок ли майора Курочкина?
– Это дядя мой. А папка на Баренцевом море, подводник. Я к нему иду.
Боец вздохнул: больно далеко идти-то.
– А меня Бирюковым звать. Запомнил? – И спросил осторожно: – А что же, Егорка, мамка твоя где?
Егорка всхлипнул:
– Нету уже мамки. И Ляльки, сестренки, тоже. Мы в одной машине ехали. В нас бомба попала.
– Ничего, Егор. – Бирюков положил ему руку на плечо. – Мы еще повоюем. Мы им за все отплатим.
Почти стемнело, когда вышли к опушке, охваченной рядами колючей проволоки на столбах. На входе, на ошкуренных еловых стволах торчала вышка с часовым и с пулеметом. Колонну загнали за проволоку; бойцов обыскивали. Один из конвоиров оттянул Егоркину рубашку, глянул за пазуху – ржаные сухари; гранату среди них он не заметил. Иначе Егорка никогда не стал бы моряком…
Навалилась звездная ночь. Пленные улеглись на голую землю, тесно прижавшись друг к другу. Кто-то вздыхал, кто-то ругался, кто-то стонал. Егорка услышал недалекий шепот, прислушался. Разговаривал Бирюков со своими товарищами.
– Бежать надо, ребята, – настаивал Бирюков. – Потом поздно будет.
– Было бы оружие, – возражал ему кто-то. – Что с голыми руками сделаешь? Перестреляют нас – и все!
– Всех не перестреляют. Нас, поди, тысяча. А их-то всего один взвод. Им и патронов-то на всех не хватит.
– Было б оружие, – опять вздохнул кто-то невидимый в темноте.
Егорка пошарил за пазухой, нащупал рубчатый кругляш гранаты.
– Дядя Бирюков, держи, – шепнул он.
– Ай да малец! Вот удружил! Все, братцы, ждем до полночи. Как рвану гранату – все в россыпь и до леса.
Егорка обрадовал пленных и сухарями.
– Ото дило, – кто-то похвалил его из темноты, – подкрепимось. Перед боем.
Между тем звезды на небе исчезли – все затянулось черными тучами. Стало холодно и сыро. Вдали, все приближаясь, погромыхивало; сверкали молнии – и не понять: то ли гроза, то ли далекий бой.
Самая большая туча неожиданно вывалилась из-за леса и обрушилась на лагерь яростным ливнем. Загремела оглушительно, засверкала близкими молниями.
– Готовсь, братва, – шепнул, перекрывая шум дождя, Бирюков.
И как только близко ударила молния, он размахнулся и швырнул гранату на вышку, где хохлился под дождем часовой.
Разрыв гранаты и удар грома слились воедино. Часовой перевалился через перильца и грохнулся на землю вместе со своим пулеметом.
Была паника, растерянность у охраны – немцам показалось, что в вышку ударила молния. Пленные рванулись – кто в ворота, кто прямо на проволоку и, разметавшись по полю, устремились в лес.
Закричала охрана, застучали автоматы.
Бирюков подхватил ручной пулемет, упавший с вышки, бросился на землю и, прижимая раненую руку к груди, открыл огонь по охране. Чтобы дать возможность людям скрыться в лесу.
Егорка упал рядом с ним, прижался к земле.
– Бежи, Егорка! – повернул к нему злое лицо Бирюков. – Шибче до лесу бежи!
– Я с вами, дяденька Бирюков.
Бирюков отбросил пустой пулемет, схватил Егорку за руку, и они тоже побежали к лесу. А сзади все грохотали выстрелы. И вокруг них свистели пули, зарывались в землю под ногами.
Лил дождь, за ноги цеплялась мокрая трава, они спотыкались о кочки, падали – но добежали до леса. Егорка было приостановился подышать, но Бирюков увлек его дальше.
Потом они долго шли одни ночным лесом, натыкаясь на деревья, продираясь через кусты, проваливаясь в налитые водой ямки. Ночь была тихая, только все время погромыхивало вдали.
– Уходит фронт, Егорка, – тяжело дыша, с горечью проговорил Бирюков. – Но ничего, мало́й, догоним.
Набрели на крохотной опушке на брошенную копну прошлогоднего сена, зарылись в него, согрелись. Егорка сунул голову Бирюкову под мышку – стало спокойно и уютно. Будто лежал он рядом с батей на сеновале, в деревне у бабушки.
– Ничего, Егорка, не горюй. Доберемся с тобой до Архангельска.
– До Мурманска, – сонно поправил Егорка.
– Ага. Доберемся, значит. Найдем твоего батю, возьмет он тебя на свой корабль…
– На подлодку, – опять поправил Егорка.
– И будешь ты с ним фашистов бить. За мамку твою, за сестренку, за все наши обиды.
Скользнула по Егоркиной щеке горячая слеза. Последняя слеза в его жизни. Никогда он больше не плакал. Ни в беде, ни в горе. Ни от боли, ни от бессильной ненависти. Только сильно сжимал зубы. А надо – и кулаки…
Лето было в самом разгаре. Но оно не радовало. Свежий запах листвы едва пробивался через гарь пожаров и сражений. Земля, по которой они шли, была разорена и исковеркана войной. Разбитая техника, свежие черные воронки от бомб и снарядов, сожженные деревни, срубленные и посеченные осколками деревья, заброшенные поля. И всюду – убитые войной люди.
Бирюков по дороге вооружился: подобрал автомат, повесил на пояс плоский штык. Сапоги где-то нашел.
Его сильно беспокоила раненая рука, особенно когда они ложились отдохнуть. Он плохо спал, стонал во сне, вскрикивал.
И идти ему было все труднее. А фронт уходил все дальше. И только глубокой ночью в окружавшей тишине они еще слышали его далекое грозное ворчание. Которое все удалялось и удалялось от них.
А они все шли и шли. Шли по дороге, прислушиваясь. И едва вдали возникал рокот моторов, ныряли в лес, затаивались. Мимо них проходили колонны грузовиков, в кузове которых ровными рядами сидели чужие солдаты в рогатых касках и громко ржали и пели чужие песни. Тянулись, лязгая и грохоча, стальные громады танков с крестами на броне. Проносились открытые штабные машины с офицерами в сопровождении мотоциклистов. Из колясок мотоциклов торчали пулеметы с дырчатыми кожухами. Иногда неспешно шли конные обозы. Иногда брели колонны пленных.
Егорке становилось страшно – такая громадная неумолимая жестокая сила ползла и захватывала страну. Она, эта сила, казалась неодолимой.
– Ничего, Егорка, – жарко шептал ему в ухо красноармеец Бирюков, поглаживая здоровой рукой ствол автомата. – Ничего… Осилим. Не враз, конечно, но свернем фашистскую шею. Вместе с рогами.
– А зачем у них рога на касках? Для страха?
– Трубочки такие, для вентиляции. Чтоб голова под каской не прела, – объяснял Бирюков. – Хорошо они, гады, подготовились. А мы вот запоздали…
Проходила колонна – и они выбирались на шоссе и шли дальше.
К вечеру, когда устраивали ночлег возле разбитого танка, Бирюков сказал:
– Надо бы, Егорий, в село наведаться, кушать-то нам с тобой больше нечего. Как стемнеет, так я пойду, а ты меня тут обожди. Стрельбу услышишь – удирай в лес подальше.
– Я с вами.
– Боишься оставаться? Оно так-то, но там опаснее. На немцев можно нарваться. Тут-то тебе спокойней будет.
– Я с вами, – упрямо повторил Егорка. – У вас рука раненая, плохо одному идти.