Когда мы въехали в город, я увидел подсвеченные небоскребы, силуэты которых прорезали темноту, как яркие стрелы. Издалека казалось, что некоторые здания целиком состоят из разноцветных огней. Весь город горел и переливался: меня все это так поразило, что просто глаза разбегались. Я думал, что во Фритауне видел высокие здания, но эти были намного выше. Их крыши подпирали небеса. Вокруг было множество машин, все нетерпеливо сигналили, даже когда стояли на красный свет. И тут я заметил, что по тротуарам ходят люди. И даже потер глаза, чтобы удостовериться в том, что это не мираж. Человек может вот так просто прогуляться по центру Нью-Йорка! Здесь совсем не так опасно, как я думал. Очень даже безопасно. Электричество горело ярче, чем на улицах столицы Сьерра-Леоне, при этом я нигде не видел столбов и вышек с проводами.
Мы приехали в отель Vanderbilt YMCA[41] на Сорок седьмой улице и с чемоданами в руках прошли в холл гостиницы вслед за доктором Тамбой. На стойке регистрации каждому выдали ключи от его номера. Впервые у меня была собственная комната. И даже с телевизором! В номере было ужасно жарко. Я снял всю одежду и ночь напролет смотрел разные передачи, истекая потом. «Странное место, – думал я. – На улице очень холодно, а в помещении слишком жарко». Только через два дня выяснилось: все дело в том, что батареи включены на полную мощность. Я и не подумал, что их можно отключить, и даже не знал, как выглядит радиатор.
Наутро я спустился в ресторан. Пятьдесят семь ребят из двадцати трех стран мира тоже пришли на завтрак. Это были участники Первого международного детского парламента при ООН. Здесь были представители Ливана, Камбоджи, Косова, Бразилии, Норвегии, Йемена, Мозамбика, Палестины, Гватемалы, США (дети из Нью-Йорка), ЮАР, Перу, Северной Ирландии, Индии, Папуа – Новой Гвинеи, Малави. И я еще не всех перечислил! Пока я искал Ба и доктора Тамбу, ко мне подошла белая женщина и представилась:
– Меня зовут Кристен. Я из Норвегии.
– А я Ишмаэль из Сьерра-Леоне, – я пожал ее руку, после чего она открыла конверт, где были специальные наклейки, и налепила мне на рубашку мое имя. Потом она улыбнулась и пригласила подойти к столу с разными блюдами, у которого уже толпился народ. Сама она отправилась раздавать такие же наклейки другим ребятам. Передо мной стояли двое мальчишек, говорившие между собой на каком-то чудном языке. Они знали, что надо здесь брать, но я-то не имел представления о том, что это за пища и из каких продуктов она приготовлена. Вообще непривычная еда стала для меня настоящей проблемой в этот приезд в Америку. Часто я заказывал «то же самое, что и сосед» или просто накладывал себе то же, что и другие. Иногда по счастливому стечению обстоятельств мне нравилась оказавшаяся в тарелке еда. Но чаще бывало наоборот. Я спросил доктора Тамбу, можно ли здесь найти рис и рыбу, тушенные на пальмовом масле, или листья маниоки, или суп из окры. Он улыбнулся и ответил старой пословицей: «В Риме поступай, как римлянин».
«Надо было привезти с собой еду из дома. Это позволило бы мне продержаться, пока я разберусь в местной кухне», – думал я, потягивая апельсиновый сок.
После завтрака мы прошли два квартала, дрожа от холода, и добрались до здания, где должна была проходить конференция. Все еще шел снег, начавшийся накануне. Но на мне были лишь легкие выходные брюки и рубашка с длинными рукавами. По дороге я думал, что не хотел бы жить в стране с таким неприятным климатом. Здесь все время приходится заботиться о том, чтобы от мороза не отвалились нос, уши или все лицо.
В первый же день пребывания в Нью-Йорке мы много часов общались друг с другом. Некоторые дети рисковали жизнью, предпринимая поездку на эту конференцию. Другие преодолели огромные расстояния и даже пробирались в соседние страны, откуда летают самолеты в США. Стоило только поговорить с этими ребятами всего несколько минут, и становилось понятно: у них было трудное детство, и большинству из них после конференции предстоит вернуться туда, где их ждут новые тревоги и лишения. Когда каждый рассказал немного о себе, мы сели в круг. Организаторы представили нам программу и основные темы конференции.
Среди ее устроителей и ведущих были в основном сотрудники разных некоммерческих организаций. Но одна невысокая женщина с длинными темными волосами назвалась «сказительницей». Это меня удивило, и я стал слушать ее с удвоенным вниманием. Она много жестикулировала и говорила очень четко и ясно, вкладывая в каждое слово особое чувство. Звали ее Лора Симмз. Она познакомила нас со своей помощницей – Терезой Плейр. Та была светлокожей, хотя и с африканскими чертами лица. В руках она держала барабан. Я тут же решил, что обязательно пойду к ним на семинар. Лора сказала, что научит нас рассказывать истории из своей жизни так, что слушатели не смогут оторваться. Мне было любопытно, как же белая женщина, выросшая в Нью-Йорке, стала профессиональной сказительницей.
В то утро Лора все время пристально рассматривала нас с Ба. Я и не подозревал, что она заметила, как легко мы одеты – в одни лишь рубашки и брюки. Мы все время садились поближе к батарее, обхватывали свои тощие тела руками, чтобы легче было согреться, но все равно постоянно тряслись от пробиравшего до костей холода. Перед обедом Лора подошла к нам и спросила:
– У вас есть теплые вещи?
Мы помотали головами. Лицо ее скривилось в страдальческой гримасе, затмившей на мгновение улыбку. В тот же вечер она принесла нам куртки, шапки и перчатки. Во всей этой «амуниции» я чувствовал себя, как в полной камуфляжной форме. Казалось, я стал намного толще. И в то же время было здорово, что теперь я могу подольше бывать на улице и гулять по городу после семинаров. Через много лет Лора предложила мне забрать одну из ее зимних курток. Я отказался: это же женская вещь. Она рассмеялась и напомнила, что в дни первой нашей встречи я так мерз, что даже не обратил внимания, что ношу женские вещи.
За время конференции мы с Ба особенно сблизились с Лорой и Терезой. Иногда «сказительница» развлекала нас историями, которые я слышал когда-то в детстве. Меня поразило, что представитель другой расы, живущий по другую сторону Атлантического океана, знает легенды моего народа. Через много лет, когда Лора стала моей приемной матерью, мы часто гадали с ней – что это было, случайность или перст судьбы? Я вырос среди людей, где высоко ценят сказителей, и много лет спустя невероятным образом попал в американскую семью, где сохраняют ту же традицию, нетипичную для западного мира.
На второй день я позвонил во Фритаун. Трубку взяла Амината.
– Привет. Можно мне поговорить с дядей? – спросил я.
– Я пойду позову его. Перезвони через две минуты. – Она повесила трубку. Когда я перезвонил, ответил дядя.
– Я в Нью-Йорке, – сообщил я ему.
– Пожалуй, теперь я тебе верю, – отозвался он, – ведь я не видел тебя здесь уже пару дней, – раздался его сдавленный смешок. Я открыл окно в номере и дал ему послушать звуки большого города.
– Да, это не похоже на Фритаун. – Потом помолчал немного и продолжал: – Ну и как тебе там?
– Здесь ужасающе холодно! – ответил я и засмеялся.
– А! Наверное, это ритуальное испытание, необходимое, чтобы мир белых людей принял тебя. Расскажешь обо всем этом, когда вернешься. Если есть возможность, пореже выходи на улицу.
Пока мы говорили, у меня перед глазами стояла гравийная дорога перед дядиным домом. Я даже начал ощущать аромат тетушкиного супа из земляного ореха.
Каждое утро мы бежали через пургу в конференц-зал, находившийся на нашей же улице, но в другом здании. Там мы старались спокойно и без эмоций разобраться, что происходит в наших странах и как избавить детей от страданий. После этих долгих дискуссий в глазах у всех присутствующих начинала светиться надежда. К нам возвращалась вера в то, что мы еще можем стать счастливыми. Похоже, раны затягиваются, когда говоришь о своей боли, рассказываешь о ней миру и ищешь способы покончить с вызвавшими ее причинами.
Вечером второго дня мы с Мадокой из Малави шли по Сорок седьмой улице и не подозревали, что приближаемся к самому сердцу Нью-Йорка – Таймс-сквер. Мы увлеченно разглядывали дома и толпу спешащих куда-то людей, как вдруг в глаза нам ударили пучки света. Везде были огни, а на огромных экранах мелькали изображения. Мы переглянулись. Каким же притягательным, оживленным и ярким показалось нам это место! На одном из экранов появились мужчина и женщина в одном белье. Я решил, что это, наверное, реклама. А Мадока указал на них пальцем и засмеялся. На стены других зданий проецировались музыкальные клипы, а еще где-то мелькали бегущие строки с какими-то цифрами. Свет сиял, лампочки мигали, картинки быстро менялись. Мы застыли на углу как завороженные. А когда смогли наконец оторвать взгляд от всего этого многообразия, отправились гулять по Бродвею. Там мы бродили много часов, рассматривая витрины. Я настолько был захвачен всей этой толчеей, сверканием стекла и величием зданий, обилием сигналящих машин, что не замечал холода. Ближе к ночи мы вернулись в гостиницу и рассказали остальным ребятам о том, что видели. После этого вся группа каждый вечер ходила на Таймс-сквер.
Мы с Мадокой побывали в некоторых примечательных местах еще до запланированной обзорной экскурсии. В один из дней сходили на площадь Рокфеллер-плаза, где была наряжена огромная елка и стояли большие статуи ангелов. Люди катались на коньках: они нарезали круги по катку, а мы никак не могли понять, почему им нравится такое однообразное занятие. В какой-то вечер мы отправились во Всемирный торговый центр с мистером Райтом, канадцем, с которым познакомились в гостинице. В другой раз все пятьдесят семь участников конференции спустились в метро, чтобы доехать до Морского порта на Саут-стрит. По дороге я с недоумением спросил у Мадоки, почему все пассажиры молчат. Он огляделся по сторонам и тоже признал, что здесь люди в общественном транспорте ведут себя совсем не так, как в Африке. Шанта, работавшая на нашей конференции фотографом (потом, когда я переехал в США, она стала мне тетей), навела на нас объектив, а мы с Мадокой позировали ей. В каждой из поездок по городу я мысленно составлял список того, о чем надо будет обязательно рассказать дяде, брату и сестрам, Мохамеду. Но мне казалось, что они все равно не поверят.
В последний день конференции каждый из детей должен был выступить с короткой речью перед членами Экономического и социального совета ООН (ЭКОСОС). Нужно было рассказать немного о своей стране и тех проблемах, с которой сталкиваются дети. В зале сидели дипломаты и прочие важные персоны. Все они были в костюмах и галстуках, держались очень прямо и строго и со всей серьезностью слушали наши доклады. Я гордо восседал на стуле перед табличкой «Сьерра-Леоне» и ждал своей очереди. Речь мне написали заранее еще во Фритауне, но я решил говорить не по написанному, а так, как подскажет сердце. За несколько минут я поведал аудитории о том, что мне довелось пережить, и выразил надежду на скорое окончание войны: только таким образом, по моему мнению, можно было прекратить вовлечение в нее детей. Начиналось мое выступление так:
– Я из Сьерра-Леоне. Главная беда, постигшая детей в нашей стране, – это гражданская междоусобица. Им приходится покидать родной дом, многие теряют родных и близких, подолгу скрываются в лесах. В результате некоторые просто вынуждены участвовать в боевых действиях. Мальчишки становятся солдатами или помогают военным переносить награбленное добро из одной деревни в другую, или выполняют другие поручения и совсем не детские задания. Это происходит оттого, что у сирот нет близких, которые могли бы вступиться за них. Дети страдают от голода, холода и страха. Привычная их жизнь разрушена, и личное участие в войне остается для многих единственным способом встроиться в новую реальность. Я пошел служить в армию из-за того, что потерял всю семью и мне попросту было нечего есть. Я хотел отомстить за смерть моих родственников. А еще хотел добыть себе пропитание, и никто, кроме военных, не мог мне в этом помочь. Жизнь солдата нелегка, но у меня не было выбора. Не бойтесь: я прошел курс реабилитации и теперь не представляю ни для кого опасности. Я больше не солдат, я обычный мальчик. Теперь я понимаю, что все люди – братья. Из того, что произошло со мной, я сделал один главный вывод: месть – это зло. Я начал воевать, чтобы выжить и отомстить за погибшую семью, но быстро понял, что мне придется убивать других. Семья погибшего захочет отомстить мне. Одно убийство последует за другим, и мести не будет конца…
После того, как выступили все делегаты, мы вместе спели песню, которую написали за время конференции. Потом стали петь другие песни. Мы плакали, смеялись, танцевали. Все, что происходило в тот вечер, тронуло меня до глубины души. Нам не хотелось расставаться. К тому же многие из нас возвращались туда, где не было ни мира, ни спокойствия. Мы с Мадокой обнялись и вместе прыгали под музыку. Ба плясал радом с другой группой ребят. Даже доктор Тамба, который сидел в зале и смотрел на нас, заулыбался – впервые с нашего прибытия в Нью-Йорк. После танцев Лора отвела меня в сторону и сказала, что ей очень понравилось мое выступление.
В тот вечер мы все отправились в индийский ресторан. Я порадовался, что хоть кто-то в этой части света готовит рис. Мы много съели, болтая обо всем на свете, а потом обменялись адресами и отправились в гости к Лоре в Ист-Вилледж[42]. Я никак не мог понять, почему этот район называется «деревней» – он не был похож ни на одно из селений, которые я видел. Тогда я не знал, что это место станет в будущем моим домом. По стенам были развешаны гобелены ручной работы, привезенные из разных частей света. На полках стояли книги со сказаниями народов мира. С ними соседствовали причудливые фигурки животных. На столах были расставлены глиняные вазы, украшенные изображениями экзотических птиц, лежали странные музыкальные инструменты из бамбука и других природных материалов. Дом был большой, в нем поместились все пятьдесят семь гостей. Сначала мы сидели в гостиной и рассказывали разные истории и сказки. А потом всю ночь танцевали. Это был идеальный прощальный вечер, проведенный в идеальном месте: дом был таким же необычным и интересным, как его хозяйка и его гости. Здесь всем было уютно, потому что каждый находил что-то близкое и родное для себя. Мне показалось, что я побывал совсем в другом городе, настолько это место отличалось от того Нью-Йорка, с которым я познакомился за прошедшую неделю.
На следующий день Лора и Шанта проводили меня, Ба и доктора Тамбу в аэропорт. Сначала мы ехали в машине молча, но постепенно начали всхлипывать (все, кроме доктора Тамбы, конечно). Обнимаясь и прощаясь в аэропорту, мы уже рыдали в голос. Лора и Шанта записали свои адреса и телефоны и велели нам обязательно связаться с ними.
Мы улетели из Нью-Йорка 15 ноября 1996 года. Через восемь дней мне должно было исполниться шестнадцать лет. По дороге домой мне казалось, что все это был сон, от которого не хотелось пробуждаться. Было грустно оттого, что я покидаю Америку, и в то же время радостно: ведь удалось познакомиться с новыми людьми, увидеть мир за пределами Сьерра-Леоне. Даже если по возвращении на родину мне предстоит умереть, я теперь знаю, что память обо мне останется и будет жить где-то далеко, на другом краю света.
Глава 21
Иногда по вечерам мы собирались всей семьей (включая Мохамеда, который жил теперь с нами), и я рассказывал родным о поездке в Америку. Я подробно описывал мельчайшие детали – летное поле, аэропорт, самолет, как выглядят облака, когда глядишь из иллюминатора. У меня снова замирало все внутри, когда я вспоминал, как ступил на движущуюся дорожку в аэропорту Амстердама. Я никогда не видел такого скопления белых людей: все хватали багаж и разбегались в разные стороны. Я рассказывал о людях, с которыми встречался; о том, какие высокие в Нью-Йорке здания, об услышанных на улицах ругательствах. Я постарался доступно объяснить, что такое снег и почему так рано темнеет.
– Кажется, это было довольно странное путешествие, – приговаривал дядя.
А мне временами казалось, что все происходило лишь в моем воображении.
Мы с Мохамедом снова пошли учиться – нас отправили в школу Святого Эдуарда. Я был очень рад этому. Мне вспоминалось, как здорово было в младших классах слушать каждое утро звук метлы, подметавшей опавшие за ночь манговые листья, и громкий щебет птиц, переговаривавшихся в этот ранний час на повышенных тонах. Наша начальная школа была очень маленькой – крошечный домик, выстроенный из сырцовых кирпичей, с металлической крышей. В нем не было ни дверей, ни бетонного пола, и вообще он был слишком мал, чтобы вместить всех учеников. Обычно уроки проводились на улице в тени манговых деревьев.
Мохамед мало что помнил из первых лет учебы. Ну, разве что недостаток письменных принадлежностей да работу в школьном огороде. Мы помогали учителям вскапывать грядки и ухаживать за садом. Им годами не платили зарплаты, так что земледелие было для них единственным способом добыть себе пропитание. Чем больше мы с другом все это обсуждали, тем больше я понимал, что отвык от школьной дисциплины, домашних заданий. Я забыл, что это значит – сидеть тихо на уроке, общаться с одноклассниками, играть с ними и подтрунивать над ними. Но мне очень хотелось вернуться к этой жизни.
Однако в первый же день оказалось, что соученики нас побаиваются. Они старались держаться от нас подальше, будто мы с Мохамедом могли вскочить и ни с того ни с сего кого-то убить. Каким-то образом все узнали, что мы были солдатами. Война не только лишила нас детства, но и до сих пор продолжала калечить наши судьбы. Ее страшный отпечаток сказывался во всем, что бы мы ни делали.
Мы обычно шли в школу очень медленно. По дороге я мог подумать о жизни и о своем будущем. Я был уверен, что хуже, чем было, уже не будет. Эта мысль всегда вызывала улыбку. Мне все еще не удалось до конца вновь привыкнуть к жизни в семье. Зато семья стала больше. Я стал говорить всем, что Мохамед – мой брат. Тогда ничего не нужно было объяснять. Мне – и это было понятно – не удастся совсем забыть о прошлом, и в то же время не хотелось больше обсуждать его, чтобы в полную силу жить настоящим.