На следующий день я дала знать моему берлинцу, что принимаю его предложение, но прежде перечислила ему несколько требований, мне самой показавшихся довольно безумными. Я готова была пойти на попятный, если бы он их отверг, но, к моему изумлению, он просто назвал меня оригиналкой и сказал, что все настоящие артисты склонны к причудам, а потому он согласен.
Кем была та Мата Хари, что дождливым днем села в поезд, не зная, какая ей уготована судьба, и уверенная лишь, что там, куда она едет, говорят на языке, достаточно похожем на ее родной, так что – не пропадет.
Сколько мне было лет? Двадцать? Двадцать один? Никак не больше двадцати двух, хотя в паспорте датой рождения значилось 7 августа 1876 года, а газета, которую я листала, пока поезд уносил меня от Парижа, была от 11 июля 1914. Но мне не хотелось заниматься подсчетами – куда больше меня занимало происшествие двухнедельной давности. Я имею в виду покушение в Сараеве, убийство эрцгерцога Фердинанда и его элегантнейшей супруги, виноватой лишь в том, что оказалась рядом с мужем, когда безумный анархист вздумал стрелять.
Я чувствовала, что сильно отличаюсь от всех прочих женщин в вагоне. Я была диковинной птицей, покидающей эту нищую духом землю. Я была лебедем среди уток, не пожелавших расти и меняться, потому что их пугала неизвестность. Я смотрела на семейные пары и остро ощущала свою беззащитность: у стольких мужчин я побывала в объятиях и вот оказалась одна-одинешенька, и никого нет рядом, чтобы просто взять меня за руку. Сказать по правде, я отклонила множество предложений, ибо первый брак напрочь отбил у меня охоту к семейной жизни, и опыт замужества повторять не собиралась: какой смысл страдать из-за того, кто не заслуживает моих страданий, и кончить тем же, что и сейчас – продавать свое тело, но только за куда меньшую плату, за воображаемое тепло домашнего очага.
Человек по имени Франц Олав сидел рядом и с озабоченным видом глядел в окно. На вопрос: «Что случилось» – он не ответил. Видно, счел, что теперь, когда он получил меня, нет никакой необходимости поддерживать со мною беседу. Мы ехали туда, где от меня ждали только танцев, и, значит, я должна была танцевать, хотя уже утратила былую гибкость. Впрочем, благодаря занятиям верховой ездой, я была в хорошей форме и знала, что после нескольких занятий у станка обязательно буду готова к премьере. Франция меня больше не интересовала, она опустошила меня, высосала все лучшее, что было во мне, и отбросила пустую шкурку, отдавая теперь предпочтение только русским артистам, пусть даже родились они где-нибудь в Португалии, Испании или Норвегии – этим старым трюком воспользовалась в свое время и я. Главное – показать что-то необычное, и французы, столь падкие на все новое, непременно клюнут.
Ненадолго, но поверят.
…Поезд ехал уже по Германии, и я видела колонны солдат, двигавшиеся к западной границе. Шли полки пехоты, тянулись огромные артиллерийские обозы.
Я попробовала снова заговорить со своим спутником.
– Что происходит?
Ответ был чрезвычайно загадочным:
– Что бы ни происходило, я хочу знать, можем ли мы рассчитывать на вашу помощь. Сегодня для нас, как никогда, важны люди искусства.
Нет, он не мог намекать на войну между нашими странами, в газетах ничего об этом не писали, а привычно занимались салонными сплетнями и жалобами на какого-то повара, утерявшего расположение правительства. Конечно, страны ненавидели друг друга, но это было в порядке вещей.
За то, чтобы стать важнейшей державой мира, приходится платить высокую цену. Вот Англия – это империя, над которой никогда не заходит солнце, но спросите любого, какой город он предпочел бы посетить – Лондон или Париж? Не сомневайтесь, он выберет город по обоим берегам Сены с его соборами, модными лавками, театрами, художниками, музыкантами, а для тех, кто посмелей – с его кабаре и кафешантанами, известными всему миру «Фоли-Бержер», «Мулен Руж», «Лидо».
Спросите, что важнее – унылая башня с унылыми часами, король, никогда не появляющийся перед своими подданными, или же самая высокая в мире стальная конструкция, уже прославившая имя своего создателя Эйфеля, монументальная Триумфальная арка, Елисейские поля, где выставлено все самое лучшее, что можно купить за деньги.
Англия тоже ненавидела Францию, но при всей своей мощи не посылает же она к ее берегам боевые корабли!
Но пока поезд мчался по немецкой земле, нам навстречу шли и шли на запад войска. Я снова задала Францу тот же вопрос и получила на него тот же невнятный ответ.
– Хорошо, сказала я. – Я согласна помогать вам. Но как я могу это сделать, если я не знаю, о чем идет речь?
В первый раз за все время пути он отклеился от окна и повернулся ко мне.
– Мне известно не больше вашего. Меня подрядили привезти вас в Берлин, организовать ваши представления для нашей знати и, когда придет время – когда именно, не знаю, – проводить вас в министерство иностранных дел. Один ваш поклонник выделил сумму, достаточную, чтобы вас пригласить, хотя вы чудите больше, чем все известные мне артисты. Надеюсь, мне возместят все, что я тут на вас истратил.
И прежде чем поставить точку в этой главе, мой добрый заклятый друг мэтр Клюне, я хотела написать еще немного о себе – не для того ли я принялась за это письмо, постепенно превратившееся в дневник? Меня только беспокоит, что память может подвести меня.
Положа руку на сердце, вы и впрямь думаете, что если бы Германия, или Франция, или даже Россия – да кто угодно! – вздумала завербовать себе агента, неужели же выбор пал бы на того, кто все время на виду, за кем все время жадно следит публика? Вам не кажется, что это глупо? Глупо и глупо.
…Сев в поезд, я думала, будто оставила свое прошлое на вокзале в Париже. С каждым километром я все дальше удалялась от пережитого, от горьких и счастливых воспоминаний, от тех открытий, что делала на сцене и вне ее, от времен, когда всякая парижская улица, всякое представление, всякая вечеринка были мне внове и казались восхитительными. Это теперь я уже знаю, что от себя не убежишь. Я могла бы не возвращаться в Голландию в 1914, а встретить того, кто взял бы на себя заботу о моей еще живой душе, сменить имя, перебраться туда, где меня не узнавали в лицо, начать все сначала.
Но это означало бы прожить до конца дней, чувствуя, как разрывают меня изнутри та, которая могла стать всем, и та, которая навсегда осталась ничем, – и при этом не сметь даже детей и внуков позабавить историей своей жизни. Сейчас мой дух свободен, даже тюрьма не помеха его свободе. И пока весь мир воюет за то, чтобы увидеть, кто же останется в живых в этом море крови, кто победит в нескончаемой битве, мне не нужно больше бороться, и я просто жду, когда незнакомые мне люди решат, кто я такая. Если меня сочтут виновной, рано или поздно правда все равно выплывет наружу, и позор падет на их головы, на головы их детей и внуков, на всю их страну.
Но я от души верю, что президент – человек чести. Что мои друзья, такие верные, такие готовые к услугам, пока мне ничего не было нужно, не покинули меня в час, когда у меня ничего, кроме них, не осталось. Рассвет. Я слышу птиц и утренний стук кастрюль на кухне под моей камерой. Остальные узницы, придавленные кто страхом, кто смирением, спят. Я проспала до первых лучей солнца. Лучи эти не могут проникнуть ко мне в камеру, но я гляжу, как дивно расцветили они крохотный кусочек неба, видный мне через окошко, – и во мне снова пробудилась надежда на правосудие.
Не понимаю, почему мне выпало столько испытаний за такое короткое время, за что жизнь так обошлась со мной.
Может быть, чтобы проверить, сумею ли я выстоять в трудные времена?
Чтобы понять, из какого теста я сделана?
Чтобы обогатить мой опыт?
Но для этого есть столько других путей. Зачем было нужно снова топить меня в черном колодце моей души, зачем гнать через лес, кишащий волками и другими хищниками, – в одиночку, без помощника или проводника?
Но я знаю одно: сколь бы бескрайним ни был лес, сколько бы ни таилось в нем опасностей, раньше или позже я выйду оттуда, и выйду победительницей. И тогда я буду великодушна и никому из моих хулителей не припомню, как они оболгали меня.
Хотите знать, чем я теперь займусь, пока в коридоре не раздадутся шаги, оповещая о том, что нам несут завтрак? Я стану танцевать. Я припомню каждую ноту и каждое движение, и мое тело будет двигаться в такт той музыке, что звучит сейчас во мне, и это напомнит мне о том, что я свободна!
Именно это я искала всю свою жизнь – свободу. Мне не нужно было любви, хотя любовь приходила и уходила и ради нее я делала то, чего ни в коем случае не должна была делать, и шла прямо в расставленные мне силки.
Но не будем торопиться. В то утро, когда я сошла с поезда в Берлине, жизнь – и без того стремительная – вдруг понеслась с невероятной быстротой, и мне стало трудно поспевать за нею.
Но не будем торопиться. В то утро, когда я сошла с поезда в Берлине, жизнь – и без того стремительная – вдруг понеслась с невероятной быстротой, и мне стало трудно поспевать за нею.
Театр был окружен, а представление грубо прервано именно тогда, когда я с предельной сосредоточенностью – давно уж не приходилось мне танцевать в полную силу – вкладывала всю душу в танец. Вломившиеся на сцену солдаты заявили, что с этого момента все спектакли отменяются, а театр поступает в их распоряжение вплоть до дальнейших указаний.
Один из них зачитал обращение:
– «Мы с вами живем в черные дни, наша страна окружена врагами. Нам придется обнажить сабли, и я уверен, что, когда придет час, мы сумеем пустить их в ход» – так говорит наш кайзер!
Все еще ничего не понимая, я ушла к себе в уборную и едва успела накинуть халат на свой более чем откровенный театральный костюм, как в дверях появился задыхающийся Франц.
– Вам следует уехать, иначе вас арестуют.
– Уехать? Но куда? И, кроме того, разве на завтра мне не назначена какая-то встреча в министерстве иностранных дел?
– Все отменено, – сказал он, даже не пытаясь скрывать свое беспокойство. – Вам очень повезло, вы гражданка нейтральной страны, так что возвращайтесь туда немедленно.
Чего угодно я могла ожидать от своей жизни, только не возвращения в страну, из которой с таким трудом уехала.
Франц вытащил из кармана комок мятых купюр и сунул мне в руки.
– Забудьте о полугодовом контракте с «Метрополем». Тут все, что мне удалось раздобыть, плюс то, что нашлось в кассе. Не мешкайте, уезжайте. Ваши наряды отправятся следом, я лично займусь этим – если еще буду жив. Я немец, в отличие от вас, и меня призывают.
Я понимала все меньше и меньше.
– Мир сошел с ума, – сказал Франц, меряя шагами мою уборную. – Смерть родственника, как бы ни был он дорог, не повод, чтобы отправлять на смерть других людей. Но миром правят генералы, а им хочется довершить разгром Франции, начатый больше сорока лет назад. Их задача – не позволить Франции окрепнуть, потому что она и в самом деле с каждым днем становится все мощнее. Вот вам мое объяснение: это попытка удавить змееныша до того, как он войдет в полную силу и сам удавит кого угодно.
– Вы хотите сказать, что вот-вот начнется война? Из-за этого неделю назад мы с вами видели столько солдат?
– Именно. Только эта партия будет посложнее шахматной, потому что все страны связаны между собой альянсами. Долго объяснять, да и незачем. Пока мы с вами разговариваем, наши войска занимают Бельгию, Люксембург уже сдался, и сейчас семь отлично вооруженных дивизий идут к промышленным регионам Франции. Похоже, что, пока французы радовались жизни, мы тут искали повод на них напасть. Пока они возводили Эйфелеву башню, мы наращивали выпуск пушек. Я не думаю, что это надолго: вначале будет сколько-то жертв с обеих сторон, но потом снова воцарится мир. А вам все же было бы лучше переждать лихолетье в своей стране.
Речи Франца сильно удивили меня, похоже, он был всерьез обеспокоен моей безопасностью. Я приблизилась к нему и ласково коснулась его щеки.
– Не тревожьтесь, все уладится.
– Ничего не уладится, – огрызнулся он и грубо отшвырнул мою руку. – То, о чем я мечтал больше всего на свете, потеряно для меня навсегда.
Он схватил меня за руку, как будто и не он только что ее отбросил.
– В юности родители заставили меня выучиться играть на рояле. Я всегда терпеть этого не мог, и стоило мне вырваться из родительского дома, как немедленно все перезабыл. Все, кроме одного: самая прекрасная музыка превращается в какофонию, если инструмент расстроен. Когда я служил в армии, нам однажды дали увольнительную на двое суток. На глаза мне попалась афиша с изображением девушки. Хотя я никогда не видел модель, портрет пробудил во мне чувство, которое не должен испытывать ни один мужчина – любовь с первого взгляда. Когда я вошел в театр – за билет мне пришлось отдать больше, чем я получал в неделю, – я ощутил, как приходят в согласие мои расстроенные отношения с родителями, с армией, с родиной, с миром, будто невидимый настройщик умело подтянул колки моей души – и все оттого, что я увидел танец. И дело было не в диковинной непривычной музыке, не в атмосфере чувственности на сцене и в зале, дело было в этой девушке.
Я уже поняла, о ком он говорит, но не хотела перебивать.
– Мне следовало бы сказать вам об этом раньше, но я думал, что у меня еще есть время. Я стал театральным импресарио, добился успеха, возможно, благодаря тому представлению. Завтра я должен явиться в свою часть. Я много раз бывал в Париже на ваших представлениях. И видел, что, несмотря на все свои усилия, Мата Хари отступает под натиском толпы бездарностей, недостойных называться ни «артистами», ни «танцовщиками». Я решил привезти вас сюда, в Берлин, где люди еще способны оценить ваше искусство, я сделал это из одной лишь любви, из любви, не имевшей ни единого шанса на взаимность, но разве это важно? Мне нужно было только одно – быть рядом с вами. Накануне того дня, когда я осмелился заговорить с вами в кафе, со мною связался сотрудник нашего посольства в Париже. Он сказал, что вас часто видят с неким депутатом, по нашим данным – будущим военным министром Франции.
– Вы хотите сказать – бывшим.
– Наша разведка утверждает, что он будет назначен на свою прежнюю должность. Я уже встречался с этим дипломатом, нам и раньше случалось и выпивать вместе, и проводить время в ночном заведении. Как-то я выпил больше, чем следовало, и целый вечер говорил о вас. Он понял, что я влюблен, и попросил меня привезти вас в Берлин: возможно, сказал он, нам очень скоро понадобятся ее услуги.
– Мои услуги?
– Ваши связи и знакомства. У вас есть доступ к самым высоким сферам.
У него не достало мужества произнести слово «шпионаж». Он понял, что я никогда на это не соглашусь. Как вы помните, дражайший мэтр Клюне, во время фарса, замаскированного под судебный процесс, я сказала: «Да, я проститутка. Но я никогда не была шпионкой!»
– Прямо сейчас бегите из театра и немедленно возвращайтесь в Голландию. Денег я вам дал более чем достаточно. Пройдет еще немного времени – и вас не выпустят. Или, что ужаснее, выпустят, и это будет означать, что их планы увенчались успехом и у нас теперь есть свой человек в Париже…
Я испугалась всерьез, но все же не настолько, чтобы не поцеловать Франца и не поблагодарить за все, что он для меня сделал.
Я бы солгала, если бы стала уверять, что дождусь его с войны, но искренность обезоруживает сильней, чем ложь.
Музыкальный инструмент не должен фальшивить. Настоящий грех вовсе не тот, о котором нам твердили в детстве, настоящий – не стремиться к абсолютной гармонии. Гармония сильнее всех наших насущных правд и полуправд. Повернувшись к Францу, я мягко попросила его выйти и дать мне одеться. Потом сказала:
– Грех сотворен не Господом, грех родился тогда, когда мы попытались превратить абсолют в нечто относительное. Мы перестали видеть всю картину, теперь нам доступен лишь маленький ее фрагмент, и вот в этом-то фрагменте вина, правила, добро сражаются со злом, и каждая из сторон считает добром себя.
Я сказала это и сама изумилась. Должно быть, страх подействовал на меня сильней, чем показалось поначалу. Голова моя словно бы находилась где-то вдалеке от тела.
– Германский консул в Голландии – мой приятель. Он поможет вам наладить жизнь на родине. Только держите ухо востро, возможно, он тоже попытается привлечь вас на нашу сторону.
И снова Франц не произнес слова «шпионаж». Я понадеялась, что у меня достаточно опыта, чтобы не попасться. Сколько раз я уже избегала ловушек, расставленных мне мужчинами?
Мы вышли из театра, сели в машину, и Франц отвез меня на станцию. По дороге мы наткнулись на огромную толпу перед дворцом кайзера. В толпе были только мужчины всех возрастов, они потрясали в воздухе сжатыми кулаками и скандировали:
– Германия превыше всего!
Франц прибавил газу.
– Если нас остановят, сидите спокойно и не вступайте в разговор, я сам разберусь. Если обратятся к вам лично, отвечайте со скучающим видом, говорите только «да» или «нет» и не вздумайте говорить по-французски, теперь это язык врага. Когда мы приедем на станцию, не показывайте страха, что бы ни случилось, будьте все время самой собой.
Самой собой? Как я могла быть самой собой, если я не знала, кто я? Танцовщица, приступом взявшая Европу? Униженная и запуганная офицерская жена из Ост-Индии? Любовница сильных мира сего? Прежняя властительница дум, которую превозносили критики, а теперь газеты называют «воплощением вульгарности»?
Мы подъехали к станции, Франц почтительно поцеловал мне руку и попросил, чтобы я уезжала первым же поездом. Никогда прежде я не путешествовала без багажа, даже когда я приехала в Париж, у меня были с собою кое-какие вещи.
Как ни парадоксально, от этой мысли меня охватило невероятное ощущение свободы. Я знала, что вскоре мои наряды догонят меня, но пока я могла попробовать себя в новой роли – женщины без ничего, принцессы на чужбине, находящей утешение в мечтах о том, как однажды она вернется в свой замок.