Ровно в десять вечера, как только клуб закрылся, Томас вошел в кабинет Доминика. Тот сидел за столом, медленно читая «Лайф». Подняв глаза на Томаса, он отложил журнал, встал, выглянул в коридор — проверить, нет ли там кого, и закрыл дверь.
— Садись, малыш.
— В чем дело? — спросил Томас.
— Именно это мне хотелось бы знать, — ответил Доминик. — Ладно, я не буду ходить вокруг да около, малыш. Кто-то таскает деньги из кошельков наших клиентов. Эти жирные сволочи настолько богаты, что большинство из них не имеет представления, сколько у них в кармане денег, а если когда и хватятся какой-нибудь десятки или двадцатки, то думают, что потеряли или неправильно сосчитали в прошлый раз. Но есть среди них один тип, который уверен, что не ошибается. Я имею в виду этого гада Грининга. Он заявил, будто вчера вечером, пока он разогревался со мной, кто-то свистнул у него из шкафчика десять долларов. Сегодня он целый день обзванивал других членов клуба, и все вдруг тоже стали утверждать, что последние несколько месяцев их постоянно обворовывают.
— А при чем здесь я? — спросил Том, уже все поняв.
— Грининг считает, это началось с того времени, как ты здесь появился.
— Вот ведь дерьмо! — с горечью сказал Томас. Грининг, человек лет тридцати, с холодными глазами, работал в конторе биржевого маклера и боксировал с Домиником. В юности он выступал в полутяжелом весе за какой-то западноамериканский колледж и до сих пор был в хорошей форме. Доминика он безжалостно избивал четыре раза в неделю. Обычно они проводили три двухминутных раунда, и Доминик, не осмеливаясь отвечать на удары Грининга в полную силу, сходил с ринга измученным и в синяках.
— Да, он дерьмо, это точно, — согласился Доминик. — Он заставил меня сегодня обыскать твой шкафчик, но, к счастью, у тебя там не оказалось ни одной десятки. Тем не менее он хочет вызвать полицию, чтобы тебя взяли на учет как подозреваемого.
— А вы что на это сказали?
— Я попросил его не делать этого и сказал, что поговорю с тобой… Скажи, это твоя работа?
— Нет. Вы мне верите?
Доминик устало пожал плечами:
— Не знаю. Но кто-то же действительно спер у него деньги.
— За день в раздевалке бывает много народу… Почему валить на меня?
— Я объяснил тебе. Это началось с того времени, как ты здесь появился.
— Чего вы от меня хотите? Чтоб я уволился?
— Да нет, — покачал головой Доминик. — Просто будь осторожен. Старайся все время быть на виду. Может, обойдется… Ох уж мне этот чертов Грининг и его проклятая десятка… Пошли, я угощу тебя пивом. Ну и денек!
Когда Томас вернулся с почты, куда его посылали с пакетом, в раздевалке было пусто. Все собрались наверху, где проходил межклубный матч. Все, кроме одного. Синклер, молодой член клуба, входил в команду, но его бой был еще впереди. Стройный, высокий Синклер недавно получил диплом юриста в Гарварде. Он был из очень богатой семьи, часто упоминавшейся в газетах. Молодой Синклер работал в адвокатской конторе своего отца. Томас не раз слышал, как пожилые члены клуба говорили, что Синклер-сын — блестящий адвокат и далеко пойдет.
Но сейчас, когда Томас неслышно вошел в раздевалку, Синклер стоял перед открытым шкафчиком, осторожно извлекая из кармана пиджака бумажник. Томас не мог определить, чей это шкафчик, но знал точно — только не Синклера, потому что шкафчик Синклера был рядом с его собственным. Обычно приветливое, розовощекое лицо Синклера было бледным и напряженным, на лбу выступили капельки пота.
С минуту Томас колебался, гадая, сумеет ли улизнуть незамеченным. В это время Синклер наконец достал бумажник, поднял глаза и увидел Тома. Уходить было поздно. Томас быстро подошел к нему и схватил за руку. Синклер часто и тяжело дышал, словно пробежал немалое расстояние.
— Лучше положите бумажник обратно, сэр, — шепотом сказал Томас.
— Хорошо, — сказал Синклер. — Положу. — Он тоже говорил шепотом.
Продолжая держать его за руку, Томас лихорадочно соображал: если он разоблачит Синклера, то обязательно потеряет работу. Члены клуба не потерпят присутствия в клубе служащего, который опозорил человека их круга. Если же промолчать… Томас старался выиграть время.
— Вам известно, сэр, что все подозревают меня?
— Извини, — сказал Синклер. Его била дрожь, но он не вырывался.
— Вы сделаете три вещи. Вы положите бумажник обратно и пообещаете никогда больше этого не делать…
— Я обещаю. Том. Я очень благодарен…
— Вы докажете мне, насколько вы благодарны, — сказал Том. — Вы сию же минуту напишете мне долговую расписку на пять тысяч долларов и в трехдневный срок передадите их мне наличными. Мы встретимся в четверг в одиннадцать вечера в баре отеля «Турэн». Это будет вечер платежа.
— Я приду, — еле слышно прошептал Синклер.
Томас отпустил его руку, достал из кармана маленький блокнот, где записывал свои мелкие расходы при выполнении различных поручений, открыл его на чистой странице и протянул Синклеру карандаш. Конечно, будь у Синклера нервы покрепче, ему ничего не стоило повернуться и уйти. И если Томасу вздумалось бы потом рассказать кому-нибудь об этом случае, Синклер мог бы просто отшутиться. К счастью, нервы у Синклера оставляли желать лучшего. Он взял блокнот и написал расписку.
Без пяти одиннадцать в костюме и в галстуке — сегодня ему хотелось выглядеть джентльменом — Томас вошел в бар отеля «Турэн» и уселся за столик в углу, откуда хорошо просматривался вход в зал. Когда появился официант, Томас заказал бутылку пива. «Пять тысяч долларов, — думал он, — пять тысяч! Ровно столько они взяли у его отца, а теперь он отбирает эти деньги у них». Томас ничего не имел против Синклера. Тот был симпатичным молодым человеком с дружелюбными глазами, тихим голосом и хорошими манерами. Если бы стало известно, что он страдает клептоманией, его карьера мгновенно кончилась бы крахом. Но тут уж ничего не поделаешь — такова жизнь.
В три минуты двенадцатого дверь открылась и вошел Синклер. Он неуверенно вглядывался в темный зал. Томас поднялся.
— Добрый вечер, сэр, — поздоровался он, когда тот подошел к его столику. — Что будете пить?
— Виски с водой, пожалуйста, — вежливо ответил Синклер и с жадностью выпил, когда официант поставил перед ним стакан. — К твоему сведению, я брал эти деньги не потому, что они мне нужны.
— Я знаю.
— Я болен, — сказал Синклер. — Это болезнь. Я хожу к психиатру.
— И правильно делаете.
— Тебе не стыдно, что ты так поступаешь с больным человеком?
— Нет, сэр.
— А ты, сукин сын, не промах.
— Надеюсь, что так, сэр.
Синклер расстегнул пиджак, вытащил из кармана толстый длинный конверт и положил его на банкетку — между собой и Томасом.
— Вот. Здесь полная сумма. Можешь не пересчитывать.
— Я в этом уверен, сэр. — Томас сунул конверт в боковой карман пиджака.
— Я жду, — сказал Синклер.
Томас вынул расписку и положил ее на стол. Синклер взглянул на нее, разорвал и бросил в пепельницу.
— Спасибо за виски, — поблагодарил он, встал и вышел из бара.
Томас медленно допил пиво, расплатился, потом прошел в вестибюль отеля и снял номер на одну ночь.
Он отлично выспался на широкой двуспальной кровати, а утром позвонил Доминику и сказал, что по семейным делам вынужден поехать в Нью-Йорк и вернется только в понедельник. За три месяца работы в клубе Том не брал ни одного выходного, и Доминику пришлось согласиться, но он велел Тому в понедельник утром обязательно быть на работе.
Когда он вышел из поезда, моросил мелкий осенний дождь, что отнюдь не делало Порт-Филип более привлекательным.
Том мог взять такси, но после стольких лет отсутствия предпочел пройтись пешком. Улицы родного города исподволь подготовят его… к чему? Это было ему не совсем ясно.
По дороге он не встретил ни одного знакомого, никто с ним не поздоровался. Люди с чужими, замкнутыми лицами торопливо шагали под дождем. Вот оно — триумфальное возвращение, восторженная встреча…
За эти годы Вандерхоф-стрит очень изменилась. На улице появилось новое огромное здание, похожее на тюрьму. В нем размещалась какая-то фабрика. Многие мелкие магазины были заколочены, а на тех, что работали, висели вывески с незнакомыми фамилиями. Чтобы дождь не лил в глаза, Томас шел, опустив голову, и, когда наконец поднял ее, остолбенел: на месте, где стояла булочная, где был дом, в котором он родился, построили большой продовольственный магазин.
Томас неуверенно двинулся дальше. Гараж, находившийся когда-то возле булочной, был перестроен, и на вывеске красовалось имя нового владельца… Но, подходя к углу, он увидел, что зеленная лавка Джардино осталась на прежнем месте. Он вошел и стоял, дожидаясь, пока миссис Джардино кончит торговаться с какой-то старухой, желавшей купить горох подешевле. Наконец старуха ушла, и миссис Джардино повернулась к нему. У этой маленькой бесформенной женщины был хищный крючковатый нос, а на нижней губе торчала бородавка, из которой росли два длинных толстых волоса.
— Что вам угодно?
— Миссис Джардино, — Томас опустил воротник пиджака, чтобы выглядеть более респектабельным, — вы, вероятно, меня не помните… Но я был… ну, можно сказать, вашим соседом. У нас тут была булочная… Моя фамилия Джордах.
— Вы который из них? — спросила миссис Джардино, вглядываясь в него близорукими глазами.
— Младший.
— А, помню. Маленький гангстер.
Томас попытался улыбкой задобрить миссис Джардино, но она оставалась сурова.
— Ну и чего тебе надо?
— Я давно здесь не был. Приехал вот навестить родных, а булочной уже нет.
— Ее несколько лет как нет, — раздраженно пожала плечами миссис Джардино, раскладывая яблоки так, чтобы не было видно темных пятнышек. — Тебе что, родственники об этом не сообщали?
— Я о них уже довольно давно ничего не слышал. Вы не знаете, где они сейчас?
— Откуда мне знать? Они никогда не разговаривали с грязными итальяшками. — Она демонстративно отвернулась от него и стала перебирать пучки сельдерея.
— Ну что ж, большое спасибо. Извините. — Томас направился к двери.
— Подожди-ка, — окликнула его миссис Джардино. — Когда ты уезжал, твой отец был еще жив?
— Да.
— Так вот, он умер. — В голосе ее звучало явное удовлетворение. — Утонул. В реке. После этого твоя мать уехала, а дом, где вы жили, снесли, и сейчас… Сейчас на его месте построили этот огромный магазин, который скоро нас разорит, — с горечью закончила она.
По дороге на вокзал Томас зашел в банк, арендовал сейф и положил туда четыре тысячи девятьсот долларов, оставив сотню себе. Он подумал, что можно заглянуть на почту, и там, вероятно, ему дадут новый адрес матери и брата, но потом решил не делать этого. Он приезжал сюда не к ним, а к отцу. Чтобы расплатиться.
2
1950 год.
Одетый со взятые напрокат черную мантию и шапочку, Рудольф сидел среди других выпускников колледжа.
— Сейчас, в тысяча девятьсот пятидесятом году, в самой середине столетия, мы, американцы, должны задать себе несколько вопросов. Что у нас есть? Чего мы хотим? В чем наша сила и в чем наша слабость? Что ждет нас впереди? — Оратор, крупный правительственный чиновник, приехал из Вашингтона (в знак уважения) к президенту колледжа, с которым они когда-то вместе учились в Корнелле.
«Сейчас, в самой середине столетия, — думал Рудольф, беспокойно ерзая на стуле, — что у меня есть? Чего я хочу? В чем моя сила и в чем моя слабость? Что ждет меня впереди? У меня есть диплом бакалавра, четыре тысячи долга и умирающая мать на руках. Я хочу быть богатым, свободным и любимым. Моя сила? Я могу пробежать двести двадцать ярдов за двадцать три и восемь десятых секунды. Моя слабость? Я честный человек. — Глядя на Большого Человека из Вашингтона, он про себя улыбнулся. — Что меня ждет впереди? А ну скажи мне, приятель».
Деятель из Вашингтона явно принадлежал к пацифистам.
— Во всем мире растет волна милитаризма, — заявил он торжественным голосом. — Единственный оплот мира — это военная мощь Соединенных Штатов. Для предотвращения войны Соединенные Штаты должны увеличить и укрепить свои вооруженные силы настолько, чтобы они, располагая возможностью нанести контрудар, служили фактором, сдерживающим военные устремления других.
Рудольф скользнул взглядом по рядам выпускников. Половина из них участвовала во второй мировой войне. Многие успели жениться, и их жены, по случаю торжества побывавшие в парикмахерской, сидели в задних рядах, некоторые с младенцами на руках, потому что их не с кем было оставить: почти все они жили в автофургонах или снимали комнаты в шумном общежитии, пока их мужья боролись за вручаемые сегодня дипломы. Рудольфу было интересно, что они думают о растущей волне милитаризма.
Рядом с Рудольфом сидел Брэдфорд Найт, круглолицый цветущий молодой человек из Талсы. Войну Найт, в ту пору пехотный сержант, провел в Европе. Он был лучшим другом Рудольфа по колледжу; несмотря на оклахомскую манеру медленно растягивать слова, он был энергичным, общительным парнем, циничным и хитроватым. Они с Рудольфом ходили на рыбалку и выпили вместе немало пива. Брэд уговаривал Рудольфа поехать в Талсу и вместе с ним и отцом заняться нефтяным промыслом. «К двадцати пяти годам ты уже станешь миллионером, сынок, — говорил Брэд. — В тех краях нефть всюду. Будешь менять „кадиллаки“ как перчатки». Отец Брэда стал миллионером в двадцать четыре года, но сейчас едва сводил концы с концами. «Временные затруднения», — говорил Брэд. Его отец не смог даже позволить себе приехать на церемонию вручения дипломов.
Тедди Бойлан тоже не присутствовал на этой церемонии, хотя Рудольф послал ему приглашение. «Я не расположен катить за пятьдесят миль в чудесный июньский день ради того, чтобы выслушать речь какого-то демократа в захудалом сельскохозяйственном колледже». Бойлан до сих пор не мог простить Рудольфу, что, когда в сорок шестом году он предложил платить за его обучение, тот отказался даже попытаться поступить в какой-нибудь из старейших университетов Новой Англии.
«Однако, — писал Бойлан в своем письме, — в любом случае надо отметить такое событие. Когда все это занудство кончится, приезжай ко мне, выпьем шампанского и поговорим о твоем будущем».
Рудольф выбрал колледж в Уитби не случайно. Во-первых, поступи он в Иельский или Гарвардский университет, его долг Бойлану составил бы гораздо больше четырех тысяч, а во-вторых, происхождение и безденежье заставили бы его чувствовать себя чужаком среди юных лордов американского общества. В Уитби же бедности была обычным явлением. Редко кому из студентов не приходилось летом работать, чтобы осенью было чем заплатить за учебники и одежду.
Он выбрал Уитби еще и потому, что колледж находился недалеко от Порт-Филипа и по воскресеньям Рудольф мог навещать мать, которая теперь почти никуда не выходила из своей комнаты. Он не имел права оставлять ее без присмотра — одинокая, подозрительная, полусумасшедшая, она погибла бы без него.
Летом после первого курса, начав вечерами и по субботам работать в универмаге Колдервуда, он подыскал себе в Уитби дешевую двухкомнатную квартирку с кухней и перевез мать туда. Там она сейчас и ждала его. Она сказала, что не приедет на церемонию, так как неважно себя чувствует, а кроме того, не хочет позорить его своим видом.
Позорить — пожалуй, слишком сильное слово, подумал Рудольф, оглядывая аккуратно одетых серьезных родителей своих сокурсников, но, уж конечно, она никого бы здесь не ослепила своей красотой и туалетом. Одно дело — быть хорошим сыном, и совсем другое — не смотреть правде в глаза.
Итак, Мэри Пэйс Джордах, вытянув распухшие и уже едва двигающиеся ноги, сидела сейчас в качалке у окна их убогой квартиры, курила, осыпая шаль сигаретным пеплом, и не видела, как ее сыну вручают свернутый в трубочку диплом на искусственном пергаменте.
— Мощь военных кругов устрашающа, — гремел в динамиках голос оратора, — но на нашей стороне одно великое преимущество — стремление всех простых людей земного шара к миру…
Если Рудольф относится к простым людям, то правительственный чиновник, естественно, имел в виду и его. Наслышавшись в колледже о войне, он уже не завидовал предшествующему поколению.
В конце речи оратор, как обычно, восславил Америку — страну великих возможностей. Половине присутствовавших здесь молодых людей недавно представлялась реальная возможность быть убитыми за Америку. Но оратор сейчас смотрел не в прошлое, а в будущее и говорил о возможностях в таких областях, как наука, коммунальное обслуживание, о помощи тем народам, «которым повезло меньше, чем нам». Наверное, он был неплохим человеком, этот чиновник из Вашингтона, но его высказывания о возможностях в Америке на тысяча девятьсот пятидесятый год представлялись несколько выспренними, евангелическими и чисто вашингтонскими. Все это, конечно, вполне подходило для торжественной речи на выпускном вечере, но вряд ли соответствовало земным устремлениям трехсот с лишним сыновей бедняков, сидевших перед ним в черных мантиях; ожидая вручения дипломов об окончании маленького, финансово немощного сельскохозяйственного колледжа, они с беспокойством гадали, каким образом с завтрашнего дня начнут зарабатывать себе на жизнь.
В первом ряду, отведенном для преподавателей, профессор Дентон — заведующий кафедрой истории и экономики, — повернувшись на стуле, прошептал что-то на ухо профессору Ллойду. Рудольф улыбнулся, представив себе, как профессор Дентон комментирует ритуальное витийство члена правительства. Дентон, невысокий, желчный, седеющий человек, был разочарован в жизни, ибо уже понял, что должность заведующего кафедрой — высшая ступенька в его научной карьере. На занятиях со студентами он немало времени тратил на тирады о том, как — по его словам — крупные финансисты и бизнесмены еще во времена Гражданской войны предали американскую экономическую и политическую систему. «Американская экономика — это шулерская игра в кости, — говорил он в аудитории. — Законы тщательно продуманы таким образом, чтобы богатым выпадали только семерки, а всем остальным — только двойки».