— Занятия, занятия, — проворчал Сэм. — Старые добрые школьные годы. — Он бросил школу в девятом классе и не испытывал никакого благоговения перед высшим образованием.
— Как-нибудь в другой раз, Сэм, хорошо?
— Что за разговор, конечно, — ответил он. — Твой дом еще не смыло с холма?
— Почти.
— Чего еще ждать от Калифорнии.
— В Венеции сейчас тоже дождь, — сказала Гретхен.
— Откуда ты достаешь такую сверхсекретную информацию?
— Я сижу и читаю письмо от брата. Он сейчас в Венеции. И там дождь.
Сэм познакомился с Рудольфом, когда тот вместе с Джин гостил неделю у Гретхен. Когда они уехали, Сэм сказал, что Рудольф хороший парень, только слишком уж помешан на своей жене.
— Будешь писать ему, — сказал Сэм, — спроси, не хочет ли он вложить пять миллионов в одну дешевую картину, которую я собираюсь поставить.
Сэм, много лет вращавшийся в обществе невероятно богатых голливудских дельцов, был убежден, что люди, у которых на счету в банке больше ста тысяч долларов, существуют лишь для того, чтобы их доили другие. Исключение составляли лишь богачи, наделенные талантом. А талант бывает только один, считал Сэм, — снимать кино.
— Уверена, что он будет просто счастлив это сделать, — сказала Гретхен.
— Ладно, смотри там не промокни, — сказал Сэм и повесил трубку.
После смерти Колина Сэм долго беседовал с Гретхен и предупредил ее, что, если она будет просто крутиться в Голливуде, ничего не делая, оставаясь всего лишь вдовой, ей грозит жалкая участь. Он достаточно хорошо познакомился с ней за время съемок трех фильмов и знал, что Колин очень считался с ее мнением, и не без оснований. Сэм предложил ей поработать с ним и обещал научить ее всему, что знал сам. «В этом городе для одинокой женщины самое лучшее место — монтажный стол в студии. Ты не будешь целыми днями предоставлена сама себе, не будешь неприкаянной, а будешь работать методично, аккуратно и будешь видеть результаты своей работы — это все равно что каждый день выпекать по пирогу».
Гретхен ответила ему тогда: «Спасибо, нет», потому что не желала даже в мелочах извлекать выгоду из репутации своего покойного мужа, а кроме того, уже подала заявление в университет. Однако после этого каждый раз, когда она разговаривала с Сэмом, у нее возникало сомнение — не поспешила ли она с ответом? Люди, окружавшие ее в университете, были слишком молоды, жили в слишком стремительном темпе, интересовались вещами, которые ей казались бесполезными, схватывали на лету и мгновенно переваривали массу информации, в то время как ей приходилось неделями мучительно сражаться с одним и тем же материалом.
Она вернулась на диван и снова взяла письмо Рудольфа. Он в Венеции. В Венеции, с красивой молодой женой, которая совершенно случайно оказалась к тому же богатой. Вечное везение Рудольфа.
«Из Уитби доносится недовольное ворчание, — читала она. — Старик Колдервуд весьма неодобрительно относится к моему затянувшемуся турне по Европе, и даже Джонни, скрывающий за внешностью холеного развратника пуританскую совестливость, деликатно намекает мне, что я устроил себе слишком долгий отпуск. А я вовсе не считаю это отпуском, хотя никогда до сих пор не проводил время с таким удовольствием. Эта поездка для меня — продолжение моего образования, то самое продолжение, которое я не мог себе позволить, когда окончил колледж, потому что был слишком беден и должен был начать постоянно работать в универмаге.
По возвращении домой мне придется многое для себя решить, и уже сейчас я размышляю обо всех этих вещах, даже когда гляжу на полотна Тициана во Дворце дожей или пью кофе на площади Святого Марка. Боюсь, что это прозвучит выспренне, но прежде всего я должен решить, как строить свою жизнь дальше. Мне тридцать пять лет, и у меня достаточно денег — я имею в виду и основной капитал, и годовой доход, — чтобы жить прекрасно до конца моих дней. Даже если бы мои вкусы отличались крайней экстравагантностью и даже если бы Джин была бедна, нам бы все равно хватило с лихвой. В Америке, если уж ты разбогател, надо быть гением или патологически алчным, чтобы вновь вернуться к нищете. Мне претит мысль о том, чтобы остаток своей жизни посвятить купле-продаже и стремиться увеличить мой более чем солидный капитал.
Конечно, я мог бы заняться филантропической деятельностью и раздавать деньги заслуживающим того беднякам или заслуживающим того художникам или ученым, но, хотя я и сейчас, как мне кажется, делаю щедрые пожертвования в различные фонды, я не представляю себя в роли арбитра, решающего, кому следует помогать, а кому — нет. Да и, кроме того, этот вид деятельности никак нельзя превратить в основной и единственный — по крайней мере мне это не подходит.
Тебе, наверно, смешно, впрочем, мне и самому смешно: кто-то из Джордахов волнуется, что у него много денег, но зигзаги жизни в Америке слишком непредсказуемы — вот я и попал именно в такую ситуацию.
И еще одно осложняющее обстоятельство — я люблю свой дом в Уитби, да и сам этот городок. Мне действительно не хочется жить ни в каком другом месте. Джин недавно призналась, что ей тоже там нравится, и сказала, что, если у нас когда-нибудь будут дети, она предпочла бы воспитывать их в Уитби, а не в Нью-Йорке. Ну что ж, постараюсь, чтобы у нас были дети или хотя бы один ребенок. Но в Уитби нельзя жить, ничего не делая. Соседи немедленно решат, что я ненормальный, и город потеряет для меня привлекательность. Я не хочу превратиться в какого-нибудь Тедди Бойлана.
Может, быть, вернувшись в Америку, я куплю свежий номер „Таймс“ и просмотрю объявления о найме на работу.
Только что пришла Джин, насквозь промокшая, счастливая и чуточку пьяная. Дождь загнал ее в какое-то кафе, и два учтивых венецианца накачали ее там вином. Она передает тебе привет. Письмо получилось длинное и абсолютно эгоистичное. Жду от тебя такого же. Отправляй его в Париж. Пока не знаю, когда мы там будем, но будем обязательно, наверно, недели через две. Целую тебя и Билли.
Рудольф.
P.S. Пишет ли тебе Том? Со дня похорон мамы я ничего от него не получал.».
Гретхен подошла к окну и посмотрела вниз. Дождь все лил и лил. Город у подножия холма растворился в воде.
Она размышляла о письме брата. В письмах они относились друг к другу теплее, чем при встречах.
В письмах Рудольф обнаруживал те черты, которые ему обычно удавалось скрывать: какую-то неуверенность, отсутствие честолюбия и самонадеянности. Сквозь строчки проступала широта его натуры, готовность все простить, и это качество было особенно привлекательным — ведь он его не афишировал и никогда не намекал, что знает о проступках, которые следует простить. Билли рассказал ей о том, как оскорбил Рудольфа, когда тот приехал к нему в школу, но Рудольф ни разу и словом не обмолвился об этом эпизоде и относился к мальчику тепло и заботливо. В каждом письме обязательно в конце писал: «Целую тебя и Билли».
Я должна научиться душевной щедрости, подумала она, глядя на дождь.
Она не знала, как ей ответить Рудольфу про Тома. Том писал ей не часто, но держал в курсе своих дел. Так же как в свое время с матери, он взял с нее слово не давать его адреса Рудольфу. Сейчас, именно в этот день, Том тоже был в Италии. Правда, на другом конце полуострова и значительно южнее, но в Италии. Всего несколько дней назад она получила от него письмо из города Порто-Санто-Стефано на Средиземном море, южнее Рима. Том и его приятель, некто Дуайер, наконец подыскали устраивающую их яхту за приемлемую цену и всю осень и зиму возились с ней на верфи, чтобы к первому июня подготовить ее к плаванию.
«Мы все делаем сами, — писал Том крупным детским почерком на линованной бумаге. — Перебрали дизели, и теперь они как новые. Сменили всю электропроводку, очистили корпус и законопатили щели, отрегулировали гребные винты, починили генератор, сделали новый камбуз, покрасили корпус и каюты, купили подержанную мебель и тоже покрасили ее. У Дуайера обнаружился настоящий талант декоратора — ты бы только посмотрела, как теперь выглядят салон и каюты! Мы работаем без выходных по четырнадцать часов в день, но это себя оправдывает. Чтобы не тратить деньги на гостиницу, живем на яхте, хотя она сейчас стоит на опорах на земле. И Дуайер и я никудышные повара, но мы не голодаем. Когда начнем ходить в рейсы, придется взять повара. Я прикинул и решил, что команда будет всего из трех человек, считая меня и Дуайера. Если Билли захочет, пусть приезжает к нам на лето. Ему найдется место, работы всегда хватит. Когда я его видел, мне показалось, что ему будет полезно как следует поработать летом на воздухе. В плавании капитаном будет Дуайер, хотя судно купили на мои деньги. У него есть диплом третьего помощника, и он умеет водить яхту. Но он меня учит, и в тот день, когда я сам без всякой помощи сумею завести яхту в порт, ни на что не наткнувшись, капитаном стану я.
Еще раз напоминаю тебе о твоем обещании ничего не рассказывать Руди. Он лопнет от злости, если узнает, что я не придумал ничего лучше, чем купить на сколоченные им для меня деньги дырявую посудину на Средиземноморье. Он ведь считает, что деньги существуют для того, чтобы их хранили в банке. Что ж, каждому свое. Когда у нас все наладится и я начну делать деньги, приглашу его с женой в круиз. Бесплатно. Пусть тогда сам увидит, такой ли уж болван у него брат.
Ты мне пишешь о себе не слишком подробно, но из твоих писем у меня сложилось впечатление, что жизнь у тебя не особо веселая. Сочувствую. Может, тебе бросить то, чем ты сейчас занимаешься, и взяться за что-нибудь совершенно новое? Если бы мой приятель Дуайер больше походил на мужчину, я бы попросил тебя выйти за него замуж и стать нашей поварихой. Шутка!
Если у тебя есть какие-нибудь богатые знакомые, которым захочется этим летом поплавать по Средиземному морю, порекомендуй им меня. Это уже не шутка.
Когда окажешься в Нью-Йорке, сделай одолжение, попробуй выяснить, где моя жена, чем она занимается и как там мой сынишка. Я не скучаю по милой родине со всеми ее прелестями, но очень скучаю по сыну.
Пишу тебе такое длинное письмо, потому что дождь льет как из ведра и мы пока не можем второй раз покрасить рубку (она у нас будет голубая). Не верь, когда тебе скажут, что на Средиземноморье не бывает дождей.
Дуайер готовит обед и кричит, чтобы я шел есть. Не представляешь себе, как жутко воняет его стряпня.
Люблю, целую. Том».
Всюду дождь. Дождь в Порто-Санто-Стефано, дождь в Венеции, дождь в Калифорнии. Джордахам не везет с погодой… Но по крайней мере двоим из их семьи везет со всем остальным, пусть даже это везение продлится недолго.
— Самое паршивое время суток — пять часов дня, — вслух сказала Гретхен. Чтобы избавиться от жалости к себе, она задернула шторы и налила в стакан еще виски.
На следующее утро она не пошла на две воскресные лекции. Вместо этого позвонила в студию Сэму Кори и спросила, можно ли приехать к нему поговорить.
2
Хотя Джин была беременна, она каждое утро обязательно спускалась вниз, чтобы позавтракать вместе с ним.
«Я хочу к концу дня уставать не меньше, чем ты, — говорила она. — Не желаю быть похожей на тех американских жен, которые весь день валяются в постели, а когда мужья возвращаются с работы, каждый вечер обязательно вытаскивают бедняг из дому, потому что самим некуда девать энергию. В большинстве случаев семьи распадаются не из-за измен, а именно из-за отсутствия „энергетической“ гармонии».
В окно струилось бледное апрельское солнце. Они сидели за столом, ожидая, когда Марта принесет кофе. После смерти его матери Марта просто преобразилась. Ела она ничуть не больше, чем раньше, но заметно пополнела, стала степенной и домовитой. Резкие складки на лице разгладились, на губах, прежде нервно поджимавшихся, играло какое-то подобие улыбки. От смерти тоже бывает польза, подумал Рудольф, наблюдая, как Марта осторожно поставила кофейник перед Джин. В былые времена она бы этот кофейник бухнула на стол, как обычно проклиная свою несчастную судьбу.
Беременность округлила лицо Джин, и она уже не походила на упрямую школьницу, твердо решившую любой ценой стать первой в своем классе. Умиротворенное и женственное, ее лицо мягко светилось под лучами солнца.
— Ты сегодня похожа на святую, — сказал Рудольф.
— Конечно, станешь святой, если два месяца ни с кем не грешишь, — ответила она.
— Надеюсь, ребенок будет стоить этого.
— Да уж хотелось бы.
— Как он себя сегодня ведет?
— Хорошо. Правда, что-то растопался и, по-моему, топает в тяжеленных сапогах, а в остальном — хорошо.
— А что, если будет девочка?
— Тогда придется мне внушить ей, что нельзя заводить роман сразу с двумя, — сказала Джин. Оба рассмеялись.
— Что ты собираешься сегодня делать? — спросил Рудольф.
— Придет наниматься няня, и мне надо с ней поговорить. Потом привезут мебель для детской, и мы с Мартой будем ее расставлять. Потом я должна принять витамины, потом взвеситься… одним словом, дел много. А у тебя какие планы?
— Мне надо съездить в университет. Там сегодня совет попечителей. Еще нужно заглянуть в контору…
— Надеюсь, ты не позволишь этому старому чудовищу Колдервуду снова ворчать на тебя?
С тех пор как Колдервуд узнал о намерении Рудольфа в июне уйти из бизнеса, он при каждой встрече брюзжал: «Кто уходит на покой в тридцать шесть лет?».
«Я», — однажды ответил ему Рудольф, но старик не желал в это верить. По натуре очень мнительный, Колдервуд подозревал, что Рудольф на самом деле хитрит, чтобы добиться полного контроля над деятельностью корпорации; вот почему старик неоднократно намекал ему, что, если Рудольф никуда не уйдет, все будет, как он хочет. Больше того, Колдервуд даже предлагал перевести их центральную контору в Нью-Йорк, но Рудольф сказал, что давно уже не собирается жить в Нью-Йорке. Джин сейчас полностью разделяла его привязанность к старому фермерскому дому в Уитби и обсуждала с архитектором планы его расширения.
Дорога в административный корпус университета вела мимо спортплощадки, и Рудольф увидел там Квентина Макговерна. Одетый в серый тренировочный костюм, Квентин бежал разминочным шагом по дорожке. Рудольф затормозил и вышел из машины. Квентин подбежал к нему — высокий серьезный молодой человек с блестящим от пота лицом. Рудольф пожал ему руку.
— У меня занятия начинаются в одиннадцать, — сказал Квентин, — а сегодня отличный день. Грех не побегать, особенно после того, как всю зиму просидел с учебниками в четырех стенах.
Они больше уже не бегали вдвоем по утрам. После женитьбы Рудольф, чтобы сделать приятное Джин, начал заниматься теннисом.
— Ну как успехи, Квентин?
— Неплохо. Двести двадцать ярдов бегаю за двадцать две и восемь десятых секунды. Тренер обещает попробовать меня на дистанции в четыреста сорок ярдов, а заодно и в эстафете.
— Что же теперь по этому поводу говорит твоя мать?.
Квентин улыбнулся, вспомнив те холодные зимние утра.
— Говорит, чтобы я не слишком задавался. Матери, они все одинаковы.
— А как занятия? — спросил Рудольф.
— Наверно, получилась какая-то ошибка. Меня включили в список лучших студентов.
— Что же говорит твоя мать по этому поводу?
— Говорит, это потому, что я цветной и администрации хочется продемонстрировать свою либеральность. — Квентин едва заметно улыбнулся.
— Если мать и дальше будет тебя пилить, скажи ей, чтобы позвонила мне.
— Обязательно, мистер Джордах.
— Ну, мне пора ехать. Передай привет отцу.
— Мой отец умер, мистер Джордах, — спокойно сказал Квентин.
— Прости. — Рудольф сел в машину. Черт возьми, подумал он. Отец Квентина работал у Колдервуда по крайней мере лет двадцать пять. Кто-то должен был сообразить и оповестить начальство о его смерти.
После разговора с Квентином утро уже не казалось ему таким чистым и приятным.
Все места на автостоянке перед административным корпусом были заняты, и Рудольфу пришлось поставить машину в стороне, почти в пятистах ярдах от здания. Он проверял, захлопнулся ли замок двери, когда вдруг услышал:
— Привет, Джордах!
Его окликнул Леон Гаррисон, член совета попечителей, направлявшийся на совещание. Гаррисон был высоким, представительным мужчиной лет шестидесяти, с благородной сенаторской сединой и обманчивой сердечностью в обращении. Он издавал местную газету, которую унаследовал от своего отца вместе с большими участками земли как в самом Уитби, так и в его окрестностях. Рудольф знал, что газета Гаррисона постепенно хиреет, но ничуть не жалел об этом. Редакция газеты состояла из горстки низкооплачиваемых опустившихся пьяниц, которых вышибли из газет других городов. Рудольф взял за правило не верить ни одному слову в этой газете, даже сообщениям о погоде.
— Как дела, дружище? — спросил Гаррисон, обнимая Рудольфа за плечи и шагая вместе с ним к административному корпусу. — По обыкновению приготовились подложить взрывчатку под нас, старых консерваторов? — Он громко рассмеялся, показывая, что настроен вполне мирно.
— У меня все те же стандартные предложения, — ответил Рудольф. — Например, сжечь здание факультета естественных наук и таким образом отделаться от профессора Фредерикса.
Фредерикс был деканом факультета, но Рудольф знал, что может позволить себе этот выпад: преподавание естественных наук велось хуже, чем в любом другом университете того же уровня. Фредерикс и Гаррисон были закадычными приятелями, и Фредерикс часто публиковал в газете Гаррисона свои научные статьи, читая которые Рудольф краснел от стыда за университет.