— Твоему швейцару не понравилось, как я одет, — усмехнулся Томас, когда они поднимались в лифте. — Скажи ему, что я одеваюсь в Марселе, а всем известно, что Марсель — величайший центр мужской моды в Европе.
— Пусть тебя не волнует мнение швейцара, — сказал Рудольф, открывая Томасу дверь в квартиру.
— Ты недурно устроился, — заметил Томас, останавливаясь посреди огромной гостиной с камином и длинным, обитым бледно-золотистым вельветом диваном, по обеим сторонам которого стояло по удобному мягкому креслу. На столах в вазах — свежие цветы, пол устлан светло-бежевым ковром, на темно-зеленых стенах — картины абстракционистов. Окна выходили на запад, и сквозь занавеси в гостиную лилось солнце. Мягко жужжал кондиционер, и в комнате стояла приятная прохлада.
— Мы приезжаем в Нью-Йорк реже, чем нам бы хотелось. Джин снова в положении и эти два месяца чувствует себя очень неважно, — сказал Рудольф, открывая буфет. — Вот тут бар. Лед в холодильнике. Если хочешь обедать не в ресторане, а здесь, скажи завтра утром горничной. Она отлично готовит.
Рудольф налил себе и Томасу виски с содовой и, пока они пили, достал бумаги, полученные в полиции, и отчет частного детектива и передал все это брату. Потом позвонил адвокату и договорился, что тот примет Томаса на следующее утро в десять часов.
— Так, — сказал он, когда они покончили с виски, — что я еще могу для тебя сделать? Если хочешь, я съезжу вместе с тобой и школу.
— Со школой я справлюсь сам, не беспокойся.
— Как у тебя с деньгами?
— Куры не клюют. Спасибо.
— В случае чего, звони мне в Уитби, — сказал Рудольф.
— Договорились, господин мэр, — улыбнулся Том.
Они пожали друг другу руки, и Рудольф ушел, оставив Томаса у стола, где лежали бумаги из полиции и отчет детектива.
Военная школа «Хиллтоп»[11] действительно стояла на вершине холма, и в том, что школа военная, сомневаться не приходилось. Ее, как тюрьму, окружала высокая стена из серого камня, и, проехав в ворота, Томас из окна взятой напрокат машины увидел мальчиков в серо-голубой форме, маршировавших строем на пыльном плацу.
Он подъехал до вьющейся вверх по холму дороге к каменному зданию, похожему на небольшой замок.
Территория школы была ухоженной, аккуратные цветочные клумбы, подстриженные газоны, остальные постройки — больше, солиднее и из того же камня, что и замок.
«Тереза наверняка дерет с клиентов большие деньги за свои услуги, если может позволить себе держать парня в такой школе», — подумал Томас.
Он вылез из машины и вошел в здание. В облицованном гранитом холле было темно и холодно. На стенах висели флаги, мечи, скрещенные ружья и мраморные доски с именами выпускников, погибших в испано-американской войне, в Мексиканской кампании, в первой и второй мировых войнах и в Корее. Холл походил на выставочный зал фирмы, рекламирующей свою продукцию. По лестнице спускался коротко подстриженный паренек с множеством затейливых нашивок на рукаве.
— Сынок, где здесь кабинет начальника? — обратился к нему Томас.
Парень вытянулся по стойке «смирно», словно Томас был генералом Макартуром:
— Сюда, сэр.
В военной школе «Хиллтоп» ученикам явно прививали уважение к старшим. Может, поэтому-то Тереза и определила Уэсли сюда. Ей было бы очень кстати, если бы сына заставили ее уважать.
Мальчик открыл дверь в большую комнату. За столами, огороженными небольшим барьером, сидели две женщины.
— Пожалуйста, сэр, — сказал паренек и, щелкнув каблуками, ловко повернулся кругом и вышел в корр. Томас подошел к ближайшему столу. Женщина подняла глаза от лежавших перед ней бумаг.
— Что вам угодно, сэр?
— У меня здесь учится сын, — сказал Томас. — Моя фамилия Джордах. Мне хотелось бы поговорить с кем-нибудь из начальства.
Женщина странно поглядела на него, точно его фамилия говорила ей о чем-то не слишком приятном. Потом поднялась.
— Я доложу о вас полковнику Бейнбриджу, сэр. Посидите пока. — Она указала на скамейку у стены и прошла к двери в другом конце комнаты. Женщина была тучная. На вид лет пятидесяти. Чулки на ногах перекручены. В военной школе «Хиллтоп» не искушали молодых солдат женскими прелестями.
Через несколько минут женщина вернулась, открыла в барьере небольшую дверцу и сообщила:
— Полковник Бейнбридж ждет вас, сэр. — Она провела его в конец комнаты и, когда он вошел в кабинет, закрыла за ним дверь. В кабинете полковника Бейнбриджа по стенам тоже висели флаги, а еще висели фотографии генерала Петтона, генерала Эйзенхауэра и самого Бейнбриджа, сурового воина в походном мундире, с биноклем на груди, в каске и с пистолетом. По-видимому, снимок был сделан во время второй мировой войны. Полковник, поднявшийся из-за стола, чтобы пожать руку Томасу, был сейчас в обычной военной форме. Он выглядел худее, чем на фотографии, был почти совсем лысый, носил очки в серебряной оправе, на нем не было ни оружия, ни бинокля, и вообще он походил на актера, играющего в пьесе про войну.
— Добро пожаловать в «Хиллтоп», мистер Джордах, — сказал Бейнбридж. Хоть он и не стоял по стойке «смирно», но создавалось именно такое впечатление. — Присаживайтесь. — На лице у него было несколько странное выражение, пожалуй, такое же, как у швейцара в доме Рудольфа.
«Если я задержусь в Нью-Йорке надолго, мне, наверно, придется сменить портного», — подумал Томас.
— Не хочу отнимать у вас много времени, полковник. Я приехал повидать своего сына Уэсли.
— Да, конечно, понимаю, — сказал Бейнбридж, слегка запинаясь. — Сейчас будет перерыв в занятиях, и мы за ним пошлем. — Он смущенно откашлялся. — Очень приятно наконец-то увидеть в нашей школе кого-нибудь из семьи этого молодого человека. Я правильно понял, вы его отец?
— Да, — ответил Томас. — Я именно так и сказал вашей секретарше.
— Простите мой вопрос, мир… мистер Джордах, — в замешательстве полковник глядел на портрет Эйзенхауэра, — но в заявлении о приеме Уэсли в школу было ясно сказано, что его отец умер.
«Дрянь, — подумал Томас, — подлая ничтожная дрянь!»
— Как видите, я жив, — сказал он.
— Да, я вижу, — нервно ответил Бейнбридж. — Вероятно, вкралась какая-то ошибка, хотя непонятно как…
— Несколько лет я жил за границей, — перебил его Томас. — У нас с женой плохие отношения.
— Даже если так… — Бейнбридж суетливо похлопал ладонью по маленькой бронзовой пушке, стоявшей на столе. — Конечно, не полагается вмешиваться в семейные дела… Я не имел чести познакомиться с миссис Джордах… Мы с ней только переписываемся. Но она ведь та самая миссис Джордах, да? — безнадежно спросил Бейнбридж. — Та, что занимается антиквариатом? В Нью-Йорке?
— Возможно, среди ее клиентов есть и антиквары, я не знаю, — ответил Томас. — Короче, мне хотелось бы повидать сына.
— Через пять минут занятия кончатся, — сказал Бейнбридж. — Я уверен, он будет рад вас видеть. Очень рад. При сложившихся обстоятельствах… встреча с отцом, я полагаю, это как раз то, что ему нужно…
— Какие обстоятельства?
— Он трудный мальчик, мистер Джордах, очень трудный. У нас с ним много хлопот.
— А именно?
— Он чрезвычайно… мм… неуживчивый. — Казалось, Бейнбридж обрадовался, найдя подходящее слово. — Постоянно ввязывается в драки. С кем угодно, независимо от возраста и роста. В прошлом семестре он даже ударил одного преподавателя, и тот целую неделю не мог вести занятия. Ваш сын… он очень ловко… э-э… как бы это сказать… владеет кулаками. Конечно, в такой школе, как наша, мы лишь приветствуем, когда парень проявляет, так сказать, естественную агрессивность, но Уэсли… — Бейнбридж вздохнул, — его агрессивность выливается не в простые мальчишеские драки, а… Нам пришлось нескольких ребят госпитализировать. Старшеклассников… Буду с вами предельно откровенным. У него, ну… в нем какая-то — я не могу подобрать другого слова — взрослая злоба, и мы, педагоги, считаем это очень опасным.
«Кровь Джордаха, — горько подумал Томас, — проклятая кровь Джордаха».
— К сожалению, должен вам сообщить, мистер Джордах, что в этом семестре Уэсли дан испытательный срок — и без всяких снисхождений.
— Что ж, полковник, в таком случае у меня для вас есть хорошая новость, — сказал Томас. — Я намерен сам заняться Уэсли и всеми его делами.
— Рад слышать, мистер Джордах, что вы берете дело в свои руки. Мы неоднократно писали его матери, но она, видно, настолько занята, что даже не ответила.
— Я намерен забрать его из школы сегодня же, — сказал Томас. — Вы можете о нем больше не беспокоиться.
Рука Бейнбриджа, поглаживавшая бронзовую пушку, задрожала.
— Я не вижу необходимости в таких радикальных мерах, сэр, — сказал он уверенно. Битвы в Нормандии и на Рейне остались давно позади, и он был просто стариком, нарядившимся в военную форму.
— Да, но зато я вижу в них необходимость, — заметил Томас, вставая. Бейнбридж тоже поднялся из-за стола.
— Но это… это против наших правил. Нам необходимо получить письменное разрешение от его матери. Как бы там ни было, все дела мы вели с ней, и она заплатила вперед за полный учебный год. К тому же мы должны быть уверены в подлинности вашего родства с мальчиком.
Томас достал бумажник и выложил на стол перед Бейнбриджем свой паспорт. Полковник медленно открыл зеленую книжицу.
— Да, конечно, ваша фамилия Джордах. И тем не менее… Поверьте, сэр, я обязан связаться с матерью мальчика.
— Чтобы не отнимать у вас больше времени, полковник, — Томас вынул из внутреннего кармана пиджака справку полиции о Терезе Джордах-Лаваль и протянул ему, — прочитайте это, пожалуйста.
— Бейнбридж прочитал, снял очки и устало протер глаза.
— Боже мой! — Он вернул бумагу Томасу, словно боялся, что если она еще минуту полежит на его столе, то навсегда попадет в школьную документацию.
— Вы по-прежнему хотите держать парня у себя? — спросил напрямик Томас.
— Конечно, это меняет дело, — сказал Бейнбридж. — Существенно меняет.
Спустя полчаса они выехали за ворота военной школы. На заднем сиденье лежал солдатский сундучок Уэсли, а сам он, все еще в форме, сидел впереди, рядом с Томасом. Паренек был не по возрасту рослый, бледный и прыщавый. Мрачные глаза и широкий решительный рот придавали ему сходство с Акселем Джордахом. Он был похож на деда, как сын бывает похож на отца. Когда его привели в кабинет полковника и он увидел там Томаса, он не проявил никаких эмоций; не менее безразлично отнесся он к сообщению, что его забирают из школы, и даже не спросил Томаса, куда тот его везет.
— Завтра, — сказал Томас, когда школа исчезла за их спиной, — оденем тебя как человека. И запомни, больше ты драться не будешь.
Уэсли молчал.
— Ты меня слышал?
— Да, сэр.
— Не надо называть меня так. Я тебе не сэр, а отец, — сказал Томас.
5
1966 год.
За работой Гретхен на какое-то время совсем забыла, что сегодня ей исполнилось сорок лет. Она сидела на высоком стальном табурете перед звукомонтажным аппаратом, нажимала рычажки и внимательно смотрела на экран, совмещая звуковую дорожку с изображением. На руках у нее были заляпанные эмульсией грязные белые перчатки.
Она работала над монтажом уже третьей картины. Сэм Кори вначале взял ее к себе ассистентом, а затем, как следует обучив, расхвалил ее режиссерам и продюсерам и благословил на самостоятельную работу. Обладая высоким профессионализмом и творческой индивидуальностью и при этом отнюдь не стремясь стать режиссером и тем самым вызвать зависть окружающих, Гретхен была в студии нарасхват и могла сама выбирать себе работу.
Картина, которую она сейчас монтировала, снималась в Нью-Йорке, и после замкнутой, тесной, почти семейной атмосферы Голливуда, где все знали все обо всех, Нью-Йорк пленил ее своей раскованностью и многоликостью. В свободные часы она пыталась продолжать политическую деятельность, которой отдавала много времени в Лос-Анджелесе после гибели Колина. Со своей ассистенткой Идой Коэн она ходила на митинги, где люди выступали с требованиями прекратить войну во Вьетнаме и либерализовать школы. Она подписывала десятки разных обращений и старалась заполучить подписи влиятельных деятелей кинематографии. Все это помогало ей простить себя за то, что она бросила университет в Калифорнии. Кроме того, Билли уже достиг призывного возраста, и сама мысль о том, что ее сына могут убить во Вьетнаме, была для нее невыносимой. И она и Ида носили на блузках и лацканах пальто значки с лозунгом «Долой бомбу!».
По вечерам, когда не было никаких митингов, она часто ходила в театр, после стольких лет перерыва снова влекший ее к себе. Иногда она ходила вместе с Идой, безвкусно одевавшейся, язвительной маленькой женщиной, иногда с Эвансом Кинселлой, режиссером — с ним у нее был сейчас роман, — а иногда с Рудольфом и Джин, если они приезжали в Нью-Йорк, или с кем-нибудь из актеров, с которыми познакомилась на съемках.
Гретхен смотрела на маленький экран и морщилась. Кинселла снял картину так, что было трудно придать эпизоду ту тональность, которая, как ей казалось, была тут необходима. Если ей не удастся исправить дело с помощью изобретательного монтажа или если сам Кинселла не подскажет какую-нибудь новую идею, в конце концов придется переснимать целую сцену заново.
Гретхен прервала работу и закурила. Коробки из-под пленки, заменявшие им с Идой пепельницу, всегда были полны окурков. Там и тут стояли пустые бумажные стаканы из-под кофе со следами губной помады по краям.
«Сорок лет», — затягиваясь, подумала она.
Никто сегодня пока не поздравил ее. А с чем, собственно, поздравлять? Тем не менее она заглянула в почтовый ящик в отеле, надеясь найти там телеграмму от Билли. Но в ящике было пусто. Иде она о своем дне рождения не сказала. Иде самой уже перевалило за сорок — не стоило лишний раз травить человеку душу. И конечно же, она ничего не сказала Эвансу. Ему тридцать два. Сорокалетние женщины не напоминают тридцатидвухлетним любовникам о своих днях рождения.
Открылась дверь, и в комнату вошел Кинселла. Поверх вельветовых брюк, красной спортивной рубашки и тонкого шерстяного свитера на нем был белый плащ с поясом. Плащ был мокрый. Она уже несколько часов не выглядывала в окно и не знала, что на улице дождь.
— Привет, девочки, — сказал Эванс, высокий худощавый мужчина с взъерошенной черной шевелюрой. Подбородок у него отливал синевой, и от этого казалось, что он всегда плохо выбрит. Его недоброжелатели утверждали, что он похож на волка. Он уже сделал шесть картин, и три из них имели большой успех.
Он поцеловал в щеку сначала Иду, потом Гретхен. Одну из своих картин он снял в Париже и там привык целоваться при встрече со всеми подряд.
— Ты готова? — спросил он Гретхен.
— Почтя, — ответила она. Ей было досадно, что за работой она не заметила, как быстро пролетело время. Не мешало бы перед его приходом причесаться и подкраситься.
Они прошли в маленький просмотровый зал. Уселись в темноте и начали просматривать кадры, отснятые накануне, — один и тот же эпизод в разных ракурсах, снова и снова. Гретхен уже в который раз подумала, что необычный, чуть сумасшедший талант Эванса явно ощущается в каждом метре пленки. Мысленно она прикинула, как начнет монтировать готовый материал.
Затем они просмотрели эпизод, над которым она работала сегодня целый день. На большом экране он показался Гретхен еще хуже, чем на монтажном столе. Однако, когда зажегся свет, Эванс заметил:
— Прекрасно. Мне нравится.
Гретхен работала с ним два года и уже сделала одну его картину до этого. Она давно поняла, что он нетребователен к себе.
— Я в этом не совсем уверена, — сказала она. — Мне хотелось бы еще немного повозиться с этим куском.
— Потеря времени, — отрезал Эванс. — Уверяю тебя, все прекрасно.
— Не знаю, но мне эпизод кажется немного затянутым.
— Именно этого я и добивался, — сказал он. — Я и хочу, чтобы он был затянутым. — Он спорил как упрямый ребенок.
— Все эти люди то входят, то выходят, — осторожно продолжала Гретхен, — за ними тянутся тени, а ничего зловещего так и не происходит…
— Не пытайся сделать из меня Колина Берка. — Эванс резко встал. — Не забывай, что меня зовут Эвансом Кинселлой. Пожалуйста, запомни.
— Перестань вести себя как ребенок, — огрызнулась Гретхен.
— Где мой плащ? Где я оставил этот чертов плащ? — раздраженно и громко сказал он.
— Ты оставил его в монтажной.
В монтажной Эванс небрежно накинул плащ. Ида размечала пленку, с которой они сегодня работали. Эванс уже направился к двери, но вдруг остановился и вернулся к Гретхен.
— Я собирался пригласить тебя поужинать со мной, а потом сходить в кино. Ты можешь? — Он миролюбиво — улыбнулся. Он не выносил, если кому-то не нравился даже минуту.
— Извини, не смогу. За мной заедет брат, и мы поедем на выходные к нему в Уитби.
У Эванса был подавленный вид. Настроение у него менялось каждую секунду.
— А я на выходные свободен как птица. Я думал, что мы с тобой… — Он взглянул на Иду, надеясь, что она выйдет из комнаты. Но Ида продолжала невозмутимо работать.
— Я вернусь в воскресенье как раз перед ужином, — сказала Гретхен.
— Ладно. Мне остается только смириться. Привет твоему брату. И поздравь его от моего имени.
— С чем?
— А ты что, не видела его портрет в «Лук»? Он стал всеамериканской знаменитостью на эту неделю.
— А, ты вот о чем!
В журнале была опубликована статья под названием «Десять восходящих политических звезд, которым еще не перевалило за сорок». Две фотографии: Рудольф и Джин в гостиной их дома и Рудольф за столом в муниципалитете. «Молодой, красивый мэр Уитби, женатый на прелестной богатой молодой женщине, — писал журнал, — быстро завоевывает авторитет во влиятельных республиканских кругах. Умеренный либерал, энергичный администратор, он не принадлежит к числу политиков-теоретиков; всю свою жизнь он работал за жалованье. На посту мэра он проводит четкий курс, борясь с дискриминацией в жилищном строительстве, активно выступая против загрязнения окружающей среды отходами промышленных предприятий; он посадил за взятки бывшего начальника полиции и троих полицейских; выпустил заем для строительства новых школ; пользуясь своим влиянием в совете опекунов университета Уитби, способствовал введению совместного обучения. Дальновидный преобразователь города, он провел эксперимент, запретив по субботам во второй половине дня и вечером движение транспорта в центре города, чтобы горожане могли свободно прогуливаться, попутно заходя в магазины. Издаваемую им газету „Уитби сентинел“ он превратил в рупор довольно резких выступлений, призывая органы как местного, так и национального управления работать честно. На съезде мэров в Атлантик-Сити выступил с яркой речью, которая вызвала бурные аплодисменты. В составе немногочисленной делегации мэров был на тридцать минут принят в Белом доме».