Сергей Дигол
МОИ ПЫЛЬНЫЕ НОШИ
Рассказ
— Документы!
Ну, еще бы! На что еще можно рассчитывать, нарвавшись на вынырнувшего из подворотни — совсем как уличный воришка, а не служитель закона — полицейского. Особенно после всеобщего, в масштабах двух кварталов, подозрения, которое передавали, словно эстафетную палочку, три совершенно не связанные друг с другом группы людей: четверо алкашей за столиком на веранде пивнушки, из которых одна — женщина, двое курильщиков на балконе третьего этажа, забывших, пока я был в поле их зрения, о необходимости поддержания ритмичного характера затяжек, и даже пассажиры проехавшей мимо маршрутки, послушно, как хор марионеток, вытянувшие шеи, чтобы впечатать в меня свои взгляды. В меня, кишиневского офис–менеджера по имени Сергей, время от времени отклоняющегося от воображаемой прямой линии, которую можно провести, задумай кто–нибудь разделить тротуар, подобно проезжей части, на полосы встречного движения. Попробовал бы кто не отклоняться, когда в плечо, словно пыточными клещами, впивается всеми, должно быть, сорока килограммами, скрученный в рулон и криво сложенный вдвое огромный ковер из большой комнаты.
Попробовал бы полицейский, будь он хоть распоследним лейтенантишкой, не остановить человека, несущего ковер прямо по улице. Этот остановил. Хотя выше лейтенанта, судя по погонам, действительно не поднялся.
— В химчистку, — говорю я в ответ на требование показать документы и киваю на ковер, что в моем положении — плечи перекошены, правая рука затекла от поддерживающего объятия — выглядит как тычок ухом в колючую изнанку ненавистного груза.
— Документы, — повторяет лейтенант. Потише, но более отрывисто, отчего требование окончательно переоформляется в приказ.
— Дома, — честно признаюсь я, но развести руками, естественно не могу. — А в чем, собственно…
— Это тоже оттуда? — тычет пальцем в ковер полицейский.
— Сами–то как думаете? — перекашиваю брови я, предъявляя блюстителю порядка недовольное лицо — безупречное алиби непривыкшего к переноске подобных грузов тихого обывателя.
— Откуда я знаю? — обнаруживает отсутствие какой–либо версии полицейский, правда, лишь для того, чтобы все–таки предъявить в решающий момент, совсем как джокера из рукава, собственную, ради которой он меня и притормозил, — может, украли.
— Идемте вместе, — предлагаю я компромисс.
И то правда, химчистка–то за углом, и разочарование от собственной ошибки лейтенанту будет чем скрасить. Хоть бы мыслью о том, что времени на констатацию ошибки потрачено всего ничего.
Шмыгнув носом, лейтенант решает не сдаваться.
— Это, кстати, вариант, — веско говорит он. — Сдать и через неделю забрать.
— Через две, — автоматически поправляю я и внезапно чувствую в себе тяжеленный свинцовый прут вместо позвоночника, — вернее, через двенадцать дней. Мне так сказали по телефону.
— Не важно, — отрубает он. — Тем более. Значит, две недели, пока ковер в розыске, попробуй догадайся, что вор прячет его в химчистке.
— Какой вор? — недоумеваю я, слыша шум в ушах.
— Прячет в химчистке, — невозмутимо продолжает лейтенант, — а через две недели, когда у нас на участке уже конкретный головняк, когда последнему дураку ясно, что это — очередной висяк, ты, значит, — ткнув пальцем в ковер, переходит он на личности, — спокойненько так забираешь ковер. Между прочим, уже чистый. Можно продать как новый, так ведь, бродяга?
У меня невольно расползается рот в кривой улыбке. Он совсем идиот или притворяется, думаю я, пробежавшись глазами от родинки на носу лейтенанта, через бритвенный порез под нижней губой, до бледно–розового пятнышка на белом, как и вся остальная рубашка, плече, у самого погона.
— Чего пялишься? — резко кивает он головой вперед, словно хочет врезать мне собственным носом. — Документы, я сказал!
Внезапный треск рации, словно пропущенный через динамик храп, заставляет меня вздрогнуть, так, что я охаю от боли в свинцовом позвоночнике, через который будто пропустили электрический разряд. Да он с бодуна, понимаю я, заметив воспаленную красноту глазных белков лейтенанта. Полицейский бросает на меня полный ненависти взгляд: из–за густейших сеточек сосудов на белках зрелище, надо признаться, устрашающее. Его можно понять: из хозяина положения он в одно мгновение превращается в подневольного — рядового исполнителя приказов даже не видимого, но весьма властно рокочущего из рации голоса старшего по званию.
Самое время вытереть пот со лба: полицейский сваливает так же внезапно, как и возникает, успевая насолить мне лишь какой–то словесной гадостью, которую он выдавливает вполголоса и сквозь зубы — из–за включенной рации, конечно, — и смысл которой из–за усиливающегося шума в ушах и треска в спине я так и не улавливаю. Да я и не стараюсь, устало смирившись с гораздо более близкой мне проблемой: пот я могу вытереть лишь свободной рукой, в крайнем случае, потершись головой о ковер — горячий, колючий и, между прочим, насыщенный квадриллионами пылинок, ради избавления от которых мне и выпал столь незавидный жребий — крениться под тяжестью скрученного в гигантский неуклюжий рулон шедевра ткацкого искусства. Будь моя шея обмотана широким вафельным полотенцем, неразборчиво–жадно впитывающем любую жидкость, я вряд ли почувствовал бы значительное облегчение: на моем теле, кажется, не осталось сухого уголка. Пот везде, можно сказать, что я сейчас — это пот с плотью и кровью внутри.
Я даже не уверен, на что первым делом обращает внимание тетка, сидящая за широким, больше похожим на прилавок, столом в небольшой комнате в химчистке с двумя, помимо входной, смотрящими друг на друга дверьми: на ковер, на меня или на пот. В смысле, на довольно крупные капли, срывающиеся с моего подбородка, рук и ног и падающие прямо на серый плиточный пол.
Чуть не уронив ковер, я застреваю в узком дверном проеме, чувствуя противно липнущие к телу футболку и болоньевые шорты. Нескольких мгновений мне хватает, чтобы, страшно сотрясая ковром легкую пластиковую дверь со стеклопакетом (тетка–приемщица издала предупредительный звук, похожий на звук рвоты), вырвать ковер из дверного плена, а заодно вырваться самому, успев заметить приклеенный прямо на стекло входной двери листок, исписанный кривыми печатными буквами.
ДЕВУШКА СНИМЕТ КВАРТИРУ.
Пот заливает глаза, я просто плáчу пóтом, что не мешает мне сделать единственно возможное заключение из трех небрежно нацарапанных слов. Вряд ли объявление на двери появилось без согласия тетки в бледно–синем, словно выцветшем, халате за столом–прилавком. Женщины неопределенного возраста, от сорока до шестидесяти пяти, принадлежащей к редкой, как рептилия, категории сотрудниц государственных учреждений, одного взгляда на которую достаточно, чтобы предугадать, чем все закончиться: хамством и выброшенными за мерзкое качество деньгами. При этом, если не считать причиненного беспокойства, из которого тетка извлекает моральную выгоду — ощущение собственной власти над молодой коллегой, — можно сказать, что объявление никак ее, тетку, не касается.
И пока приемщица, вдавливая ладони в прилавок, с аномальной для земной гравитации тяжестью отрывает свой зад от стула и морщит лоб, давая понять, что за расшатанную ковром дверь мне в любом случае придется ответить, в боковом, ведущем в, похоже, еще более тесную комнатушку, проеме я замечаю ее. Теткину молодую коллегу, в отношении которой я готов держать два пари одновременно. Первое — что квартира требуется именно ей и второе — что моим мысленным определением, «молодой коллегой», ее никто никогда не называет. Виорикой там, или Леной, а то и просто «эй–ты–там–как-тебя» — это уже теплее. В редких случаях, только чтобы представить посторонним, ее поднимают до уровня «нашей швеи Виорики». Ну, или Лены, какая разница.
Пока поднявшаяся с насиженного места тетка, поджимая губы, молча тычет в прилавок и я, также бессловесно кивнув, облегченно сбрасываю на него ковер, в соседней комнатушке швея Лена — Виорика–эй–ты‑как–тебя, с короткими, наполовину скрывающими шею темными волосами, в черных брюках и белой блузке, возится со швейной машинкой, явно пытаясь вернуть упрямому механизму стрекот пробивающей ткань иглы — привычный звуковой фон, который мне за минуту присутствия в приемной химчистке слышать пока не удалось.
Шумно выдохнув, я, наконец, прибегаю к помощи второй руки, чтобы вытереть лоб и одновременно думаю о том, что о девушке–швее я осведомлен гораздо лучше, чем она обо мне. Доказательства? Лучше начать бы с того, чего она обо мне не знает. Даже очевидная дедуктивная ниточка — ковер — за которую обязательно зацепился бы восторженный поклонник Конан Дойла, обрывается без усилий: безупречная методика мистера Холмса рушится от одного небрежного удара путаных рассуждений едва протрезвевшего кишиневского лейтенанта. Кто скажет, не украл ли я в самом деле этот растреклятый ковер?
Про юную же швею можно с уверенностью сказать гораздо больше. Например, что она — приезжая уроженка одного из сорока молдавских районов, какого конкретно — вряд ли важно для опровержения следующего очевидного вывода. А вывод в том, что она, эта пока еще безымянная швея — в крайне затруднительном положении: без жилья при низкооплачиваемой работе. Не удивлюсь, если она ночует здесь, в химчистке, прямо на столе–прилавке, по–хозяйски занятым сейчас принесенным мною ковром.
— Вы сами–то его мерили?
Повертевшись у ковра, тетка–приемщица раскрывает карты. Измерять пока еще свернутый в рулон ковер для нее — смерти подобная изнанка ее профессии, поэтому она (типичная для простецких хамов история) легко и безболезненно переживает переход от надменности до заискивания.
— Может все–таки мерили? — улыбаясь золотом, щурится она мне в глаза, для наглядности демонстрируя поднятую в руке рулетку.
Кивнув одними веками, не потому, что соглашаюсь поучаствовать в своего рода ролевой игре и принять на себя, пусть и временно, роль надменного барина, а потому, что просто устал, я достаю из кармана маленький листочек.
— Пять двадцать на четыре шестьдесят пять, — диктую я, а тетка, достав из стола калькулятор, быстро щелкает по клавишам.
— Двести тридцать леев, — подытоживает она и теперь, когда помощи от меня больше не требуется, категорично тычет рукой в дверь напротив комнатушки швеи. — Туда ковер занесите.
Я подхватываю ковер под мышку одновременно с чудесным воскресением застрекотавшей машинки: швея без определенного места жительства, наконец, справляется со строптивой механической иглой, которая вновь безжалостно пробивает угодливо подставляемую ей на расправу ткань.
Прекрасное получилось бы кино, прикидываю я, прислонив ковер к стене в комнатушке напротив и оборачиваюсь, чтобы убедиться в правоте собственного предположения. Так и есть: ритмичное стрекотание иглы, плавные движения продвигающих материю ладоней с короткими пальцами и полусогнутая фигура швеи — совсем немало для нового слова в порноискусстве. Мужская ладонь, скользящая по женской ягодице. Женская ладонь, сползающая со швейной машинке и на мгновение замирающая — с восторженно растопыренными пальцами. Камера, поочередно выхватывающая совокупляющиеся гениталии и гвоздящую ткань иглу. Все более увеличивающийся и без того крупный план. Быстрый оргазм зрителю обеспечен.
Нетрудно догадаться, почему мое воображение выступает на первый план, да еще с таким откровенным соло. Все дело, разумеется, в объявлении на двери. Нельзя сказать, чтобы я о нем забыл хотя бы на секунду с момента прочтения, но теперь между этим клочком бумаги и моим воображаемым порно–шедевром возникает что–то вроде связи, казалось бы, совершенно не связанных друг с другом вещей. Лампочки и собаки, к примеру. Что, кстати, доказывает, что академик Павлов был малый совсем не промах. «Лампочка» — партия швейной иглы вызывает слюноотделение «собачки» — мою чересчур откровенную фантазию, под которой — совсем как в эксперименте знаменитого физиолога — имеется вполне реальная база. Совсем как косточка для собачки.
В моем случае это объявления. Не кривыми буквами на обрывках бумаги: объявления на одном из кишиневских сайтов в разделе «Сдаю недвижимость».
ХОЗЯИН СДАСТ КОМНАТУ ДВУМ ДЕВУШКАМ.
Иногда я ловлю недоуменно–улыбчивый взгляд жены. Я просто делаю свое дело, не пытаясь ничего объяснить, а она, моя бедная Лиза, теряется в догадках, откуда у ее супруга, рядового офис–менеджера с окладом в сто пятьдесят долларов, по вторникам и четвергам, после обычных мучительных будней, берется такая прыть. Мы скрипим кроватью до пяти часов кряду, до шести раз подряд и останавливаемся лишь по ее инициативе: излишняя активность на пятом месяце беременности противопоказана. Хотя, разве пять часов — это норма?
Потом жена ложится на бок, уже изрядно округлившимся животом ко мне, и до того как с головой окунуться в сон, я вижу ее взгляд, как бы продолжающий падающий из окна лунный свет. Представляет ли она стриптиз, который мне на работе устраивает воображаемая коллега–поклонница, чрезвычайно загруженный менеджер, начальница отдела с непроизносимым названием, для которой в силу особенностей рабочего графика вторник и четверг — что–то вроде разгрузочных дней для обжор, когда у нее находится время вспомнить, что она женщина и продемонстрировать мне это во всей красе? Если так, то супруге стоит мысленно поблагодарить свою же выдумку за наши незабываемые ночи. А еще — молча погрустить об упущенном времени: оказалось, что из нашего брака нужно было вычеркнуть первые пять лет, чтобы я, наконец, превратился в безотказную сексуальную машину.
Презрение или сочувствие? А может, беззаботное безразличие с таким привлекательным фасадом — ее заразительным смехом? Что, черт возьми, выкинет Лиза, если узнает причину моей цепной — возбуждение, не прерываемое эякуляцией — эрекции? Фыркнет, засюсюкает или неудержимо рассмеется?
КВАРТИРУ ПОСУТОЧНО И ПОЧАСОВО.
И так каждый вторник и четверг — дни, когда обновляется посвященная недвижимости рубрика. Даже открывая сайт, я чувствую напряжение ниже пояса, что уж говорить о чувствах, которые едва не выплескиваются из меня — ну да, прямо в трусы — когда весь список, да еще с возможностью прокрутки, светится на моем рабочем мониторе. Все эти «посуточно» и тем более «почасово», намеки, которые даже двусмысленными не назовешь, подогревают мне мозг как хороший алкоголь — незаметно и до полного опьянения, и к окончанию рабочего дня я уже чем–то напоминаю тигра в зоопарке. Чем? Да хотя бы яростью обделенного сексуальной разгрузкой хищника.
В отличие от полосатого неудачника, свой куш я все же срываю. Тем же вечером, изрядно потерзав собственную тигрицу, супругу Елизавету, которая, если еще и удивляется, то не моему внезапно и без остатка подчинившему остальные части личности либидо, а его подчиненной чудному, но непререкаемому вторнично–четверговому графику.
Лежа на боку и глядя в отбрасывающие лунный свет Лизины глаза, я улыбаюсь, — про себя, конечно, — мысли о том, что воображая мои служебные романы, или, по крайней мере, служебный флирт, жена не так уж далека от истины.
ХОЗЯИН СДАСТ КОМНАТУ ДВУМ ДЕВУШКАМ.
На это объявление я натыкаюсь третий месяц подряд, но впервые ловлю себя на том, что не могу оторвать взгляда от задницы удаляющейся по просторному холлу нашего офиса Элеоноры Андреевны, пятидесяти с чем–то летней бухгалтерши, открыв тем самым для себя еще более действенный, чем объявления о почасовой аренде, стимулятор.
Как они только клюют на это, недоумеваю я, представляя двух студенток–провинциалок в поиске съемной жилплощади. Куда уж яснее — «ХОЗЯИН». Не «ХОЗЯЙКА» — старая, жадная, ворчливая, но все же женщина, доверие которой возможно завоевать лишь на основе денежных отношений. С «хозяином» финансовая экономия выглядит куда более реалистично, но истинные филантропы давным–давно вымерли, а значит, студенткам не избежать иных форм оплаты, а значит, доходит до меня, девушки сами хотят таких отношений, они — как перехватчики радиоволн, выцеживающие из океана информации лишь одно интересующее их сообщение, расшифровка которого означает предопределенность их дальнейших действий.
ХОЗЯИН СДАСТ КОМНАТУ ДВУМ ДЕВУШКАМ.
Две девушки — двойная экономия для них самих. И двойное удовольствие для «хозяина».
Все же интересно, что сказала бы Лиза, узнав об источнике моего интимного вдохновения.
А главное — что бы она подумала, узнав, что одно из объявлений в разделе недвижимости размещено ее мужем.
***Прогулка от химчистки до рышкановского озера — прекрасная возможность прочистить легкие. А еще — выяснить, не развеется ли, как туман над прудом, которым в лучшем случае и является за неимением настоящих озер темно–зеленый водоем на Рышкановке, эта фантастическая перспектива — сто долларов (даже не евро!) за двухкомнатную квартиру в десяти минутах ходьбы от работы. В доме на берегу рышкановского пруда.
— Так здорово! — восторгается она.
Во взгляде швеи я пытаюсь уловить знание, на худой конец подозрение. Но нет, — ничего, кроме захлебывающегося восторга, абсолютной веры в свое счастье: обычная вещь для тех, кто счастья никогда не испытывал. Безумный взгляд пятнадцатилетней фанатки Битлз из шестьдесят пятого года.
— Совсем рядом! — восклицает швея. — А вторая квартира, ну в которой вы живете, она тоже рядом? — делает логичный вывод она, вспомнив про ковер.
К вопросу я готов, поэтому не беру даже секундной паузы на раздумье, не говоря уже о таких глупостях, как ступор и стыдливая краснота на лице.
— Нееет, — нарочито беззаботно растягиваю я и чуть небрежно улыбаюсь. — Это далековато. На Ботанике.