К вопросу я готов, поэтому не беру даже секундной паузы на раздумье, не говоря уже о таких глупостях, как ступор и стыдливая краснота на лице.
— Нееет, — нарочито беззаботно растягиваю я и чуть небрежно улыбаюсь. — Это далековато. На Ботанике.
Больше ничего не объясняю, дожидаясь ее недоуменного «а как же?».
— А как же? — недоумевает она и замолкает. Наверное, представила меня протискивающегося с ковром в маршрутном такси, тычущего огромным свертком в пассажиров, у которых в тесном салоне микроавтобуса нет ни единого шанса избежать столкновения с моим тяжелым попутчиком. Что дает им право, которым они незамедлительно пользуются: возмутиться во весь голос, причем в адрес подобравшего меня водителя. Который, чтобы хоть как–то компенсировать неудобство пассажирам, берет с меня три лея за ковер как за дополнительного пассажира. Как ни странно, после этого недовольные смолкают.
Словно изгоняя из воображения эту картину, швея трясет головой. Зачем, в самом деле, мне переться с ковром их другого конца города, когда сеть муниципальных химчисток опутала весь город и кому, как не ей, знать, что аж две из них расположены на Ботанике?
— Ковер — бабушкин, — поясняю я. — Вот она действительно рядом живет.
Швея понимающе кивает, и мне кажется, что в ее взгляде мелькает тень сочувствия к моей выдуманной бабушке. Представила, должно быть, старушку с палкой, слезно вздыхающей под фотографией давно покойного мужа. Впрочем, так же быстро девушка возвращается в состояние эйфории — затягивающее состояние, в особенности для тех, кто кому редко выпадает повод впасть в него.
— Сто долларов? — все еще не верит она.
— Долларов, — подтверждаю я.
Задерживаю свой взгляд на ее лице чуть больше, чем нужно для ответа и, наконец, замечаю ожидаемую реакцию — чуть заметный испуг в глазах. Она поджимает губы, глядя перед собой. Даже ее, приезжую из глубинки, если такое определение применимо к крохотной Молдавии, начинает смущать комичная цена, свидетельствующая о двух, одинаково неподходящих ей, вариантах: квартира либо «убитая», либо ее владелец ненормальный. Она — ну наконец–то! — одаривает меня взглядом, не оставляющим других трактовок. Взглядом, которым принято смотреть на ненормальных. Кстати, маньяки ведь тоже относятся к последним.
— Так здорово! — повторяет она, и я вижу, как ее лицо накрывает тень бледности.
Дошло.
Ею овладевает отчаяние, ей, глупенькой молодой швее, сейчас представляется гильотина, которая, стоит лишь переступить порог квартиры, которая еще минуту назад казалась ей чем–то вроде выигрыша без участия в лотерее, со смертельным свистом обрушится прямо с потолка. Или она видит себя прилипшей к полу, вымазанному моментальным клеем, или, что совсем уж банально, представляет, как я заталкиваю ее в квартиру и до того, как она попытается издать крик, захлопываю дверь и намертво сковываю руки на ее тонкой шее. В этот момент ей уже все равно, что делать — содрогаться от мерзопакостной атмосферы квартиры или приятно удивляться свежему ремонту. Дело даже не в том, что у исходящей в предсмертном крике швее не остается времени, — сама ситуация как бы исключает интерьер из сферы внимания, когда твою шею сдавливают чьи–то безжалостные руки.
— Вот здесь, — говорю я, указав на двухэтажный мрачный дом.
Заметив оживление во дворе дома, швея наивно вздыхает. Ее не смущают стреляющие взгляды смолкающих при виде нас местных сплетниц, она согласна сойти за проститутку, только бы не чувствовать смертельно опасного одиночества. Один на один со мной, с неизвестностью, со страхом.
Будь у моей спутницы чуть более развитое логическое мышление, она бы сообразила, что полный двор соседок не гарантирует ей неприкосновенности. Скорее наоборот: у ее истошного крика куда больше шансов быть услышанным теми, кто не спешит отдать себя ленивому сентябрьскому солнцу и полным открытий беседам с соседями. А таких, судя по бурлению во дворе, совсем немного.
Впрочем, предсмертные крики швеи так и могут остаться фантазией, как и мои предположения о ее опасениях. Возможно, так я скрываю некоторое волнение, от которого не в состоянии избавиться сам. Как бы то ни было, полдела сделано. Мы входим в квартиру.
***
— Почему не говоришь жене? — допытывался отец. К моему счастью — по телефону.
— Хочу сделать сюрприз, — отвечал я, стараясь не думать о том, как отнесется Лиза к тому, что сюрприз скрывали от нее почти год.
Надо же, целый год прошел!
Прошлой осенью, таким же солнечным сентябрьским днем умерла папина сестра, тетя Люда, которую мне так и не довелось увидеть живой. Между прочим, в молодости она была весьма хорошенькой — открытый взгляд, чуть вздернутый нос, полная нижняя губа. Впервые в жизни я видел слезы отца — он плакал, показывая мне потрепанный фотоальбом, где старшая сестра, восемнадцатилетняя Людочка, строит рожки ему, десятилетнему братику Васе, угрюмому мальчику в школьном пиджаке и с сиротской челкой. Слезы отца не могли, однако, отменить его вины, которую, по правде говоря, я и не собирался на него возлагать. За наше с тетей запоздалое и, признаться, слишком уж одностороннее знакомство упрекать отца я не стал.
А все — счастливое стечение обстоятельств, или, подтверждая старую истину о том, что всякое добро для кого–то — зло, пожизненное проклятие несчастной тетушки, у которой кроме отца, с которым они разругались лет тридцать назад, как оказалось, до самой ее смерти.
— Даже не представляю, как она сейчас выглядит, — смахивал упрямые слезы отец, и в моем не менее упрямом воображении поселился восковый ссохшийся профиль мертвой старухи, особо зловещий из–за слабого света карманного фонаря. Могла ли тетя сейчас выглядеть иначе, — после ее похорон минуло два месяца, — я не представлял и, вероятно, моя версия была не самой страшной, особенно в сравнении с реальностью.
Разумеется, отец имел в виду совсем другое. Роняя соленые капли на старые фотографии, он, видимо, представил встречу, мысль о которой меня самого бросила в холодный пот. Несостоявшаяся встреча с сестрой спустя тридцать лет, встреча, которая могла бы закончиться непоправимо: отец и тетя Люда просто не узнали бы друг друга.
— Даже не представляю, — шмыгая, повторил отец, и я мысленно согласился с тем, что представить себе, как менялась тетя за последние тридцать лет, шансов немного: в ее опустевшей квартире не было ни одной фотографии.
Думаю, папа согласился бы даже на мой воображаемый вариант — вид бездыханного тела сестры, пусть и без возможности взглянуть, хотя бы в последний раз, в ее большие красивые глаза.
— Какого же цвета у нее глаза? — задумался отец и, не вспомнив, снова заплакал.
О похоронах нам никто не сообщил. Как, впрочем, и о смерти тети Люды. Ничего удивительного — смерть одинокого человека причиняет куда меньше горя окружающим. А тетя Люда, как выяснилось, умерла в одиночестве.
Зато собственных соседей тетушка напоследок побеспокоила, да еще как! Вряд ли они ожидали от одинокой шестидесятитрехлетней женщины такого сюрприза — невыносимого запаха трупного тления, заполнившего собой подъезд, двор и даже часть липовой аллеи у пруда.
Когда спустя два месяца нас с отцом впустили в тетину квартиру, отсутствием даже намека на трупный запах я был удивлен не менее, чем расположением дома: оказалось, что с папиной сестрой нас отделяли двадцать минут неспешной ходьбы, во всяком случае, так продолжалось почти шесть лет с тех пор, как я переехал жить в квартиру жены.
Тетина смерть означала ее окончательное примирение с отцом: папа был бы крайне несправедлив, не освободив сердце от бремени обиды по отношению к женщине, от которой, за неимением у тетушки другой родни, ему досталась небольшая, но все же двухкомнатная кишиневская квартира.
Сам отец давно перевез маму, а заодно переехал сам в Сумскую область Украины, в поселок Емадыкино, название которого меня всегда смешило, поэтому на расспросы о месте жительства родителей я всегда ограничиваюсь названием области. Восемь лет назад папа единолично унаследовал там от бабушки дом, двенадцать соток земли и восемь деревьев черешни — красноречивое свидетельство того, что в многолетней ссоре с сестрой правда была не на стороне последней. А может, у покойной бабушки, как у любой хотя бы дважды рожавшей матери, был ребенок–любимчик, и потому вину за размолвку чад она, ни с кем не посоветовавшись, всецело возложила на дочь.
У отца подобного выбора не было, поэтому за порог квартиры тети Люды мы впервые ступили вдвоем: он — как наследник формальный, я — как фактический.
— Неудобно будет, — объяснял отец свое решение переписать едва унаследованную жилплощадь на меня. Разумеется, он имел в виду невозможность быстро распоряжаться квартирой на расстоянии, а идею о возвращении в Кишинев они с мамой категорически отмели, словно речь шла о переезде бывшего селянина из города назад в родную деревню.
— Хотите — продавайте, но лучше, наверное, сдавать, — осторожно, но настойчиво посоветовал отец.
Меня же волновало другое — как бы он не проболтался Лизе.
— Хочу сюрприз сделать, — уверял я его в необходимости попридержать информацию.
Отец с сомнением пожимал плечами, но Лизе так ничего не сказал. Ни полгода, ни год спустя, когда на его телефонные расспросы, более похожие на возмущение, я в очередной раз молол чушь о сюрпризе.
Не могу, впрочем, обвинить себя в полном бездействии. Скромное «Сдаю двухкомнантную квартиру», такое целомудренное в сравнении с прижимающими мое объявления, причем символически — сверху и снизу, жемчужинами сайта, так возбуждавшими меня намеками на безоговорочный интим (словно у половины города сорвало крышу на сексуальной почве) поначалу еще согревало меня надеждой. Месяца три, пока не стал стремительно иссякать поток потенциальных квартирантов, после чего оканчивавшаяся номером моего мобильного телефона строчка все больше походила на некий ритуальный долг, который я почему–то должен был исполнять перед всемирной компьютерной паутиной каждый вторник и четверг, без какой–либо гарантии результата, о сути которого я и сам уже начал подзабывать. Результат же каждый раз был один: безумные ночи с завороженной моей активностью женой и все более вялые потенциальные квартиранты, на которых даже двести пятьдесят долларов в месяц — смешная для двухкомнатной квартиры сумма — не производили такого впечатления, как сам вид квартиры: всегда, даже при включенном свете, полутемная, с крохотными комнатами и печального вида краном в ванной, совмещенной с туалетом, серая, как весь двухэтажный дом на берегу запущенного пруда. Всем подавай евроремонт — кодовое слово и нереалистичный для меня проект. Так же, впрочем, как и ремонт косметический, которым и отделывается любой здравомыслящий хозяин квартиры, накидывая цену как за пресловутый евроремонт.
Оставалась продажа квартиры, один из двух озвученных отцом вариантов и одновременно — не выход, по его же мнению. Я же почти не сомневался — Лиза будет настаивать на продаже, причем немедленной, несмотря на очевидные преимущества отсрочки такого решения хотя бы на пару лет, пока еще подрастут и без того высокие цены на недвижимость, а ежемесячные поступления от квартирантов лишь подтвердят папину правоту.
В некотором смысле я очень хорошо узнал супругу за шесть лет нашего брака. Во всяком случае, от идеи сдавать квартиру она, я уверен, легко бы меня отговорила.
— Я устала от нищеты, — говорила она менее чем через полгода после нашей свадьбы. Будто этим прозябанием она с рождения была обязана мне.
Дочь одинокой учительницы, отец которой никогда не был мужем ее матери. Серое детство без голубоглазых, как у подружек, кукол, юность — без ярких нарядов, молодость — без богатеньких кавалеров.
— Как мы будем жить? — спрашивала она.
Поначалу я еще отвечал, что–то о том, что все наладиться, но она решительно перебивала, и постепенно ее вопросы стали встречать единственно возможный ответ.
Тишину.
Как ни странно, молчание срабатывало лучше слов.
— Молчишь? — горько улыбалась жена и отворачивалась, чтобы не видеть мои так и не разомкнувшиеся губы.
Вздумай я ответить «да, молчу», не представляю, до чего бы мы с ней дошли. К счастью, я ни разу так не сказал. Я выдерживал пятнадцать минут — время от смертельной обиды жены до смирения, в котором, подозреваю, еще теплилась надежда, что мое молчание скрывает усиленную работу мозга по выходу из этого проклятия — нашей вечной бедности. С годами моя манера отвечать, а вернее, не отвечать на самые трудные Лизины вопросы стала не только привычкой, но даже своего рода психологической разгрузкой для жены. Она свыклась со мной молчащим как с чем–то необходимым, а значит, я одержал верх.
Устроил бы ее молчаливый ответ, узнай она о квартире? Я не рассчитываю на ее одобрение, как не думаю, что сдача квартиры внаем способна вызвать у нее восторг, когда вот она, совсем рядом — мечта о внезапном богатстве. Квартира на продажу в двадцати минутах ходьбы.
Пока же за квартиру приходится расплачиваться. Разумеется, отцу — ведь это он настоял на, как оказалось, мертвом варианте сдаче внаем. Впрочем, расплачиваемся и мы: пятьдесят долларов, которые они с мамой отправляют на мое имя раз в три–четыре месяца, целиком уходят на оплату коммунальных услуг простаивающей квартиры.
Свет в бывшей тетушкиной квартире я включаю только для особо придирчивых посетителей, которым вечерами, видите ли, не рассмотреть комнаты в сумерках. Воду не расходую, газ тоже, но за электричество и телефон плачу — просто для того, чтобы не отключили. Так же как и за выставляемый ЖЭКом счет, какую–то ерунду за уборку, ремонт и обслуживание дома — незаметные, даже при самом благодушном рассмотрении, виды домкомовской деятельности.
С каждым новым звонком в голосе отца все громче звенело раздражение.
— Почему не говоришь жене? — почти срывался на крик он и, как мне представлялось по эту сторону провода, краснел.
Ему было за что винить себя, и он это знал.
В конце концов, эти несчастные пятьдесят долларов в квартал могут быть потрачены на подарки внукам.
Которых у отца аж двое.
***И зачем я только вышел из химчистки? Все ведь было понятно и так, и пока я, словно рисуя собственными следами гигантскую петлю, обходил дом, в подвале которого у меня приняли на чистку ковер, мой план не обогатился ни одной дельной мыслишкой. Да что там — вообще ни одной, кроме сожаления о потерянном времени.
А еще — опасением, что за десять минут этой необязательной прогулки ищущая квартиру девушка может решить свою проблему и без меня.
С другой стороны, это мое стремительное возвращение выглядело не с ходу объяснимым, поэтому было бы неплохо иметь про запас какой–нибудь предлог. Можно было приврать про ключ от тетиной квартиры — в конце концов, я не обязан носить его с собой — но тогда ситуация грозилась предстать в двойне подозрительном ракурсе. Ключ, как по заказу появившийся за какие–то десять минут, практически лишал меня шансов на конспирацию собственного места жительства, а я инстинктивно чувствовал, что рано называть вещи своими именами, а ковер — моей собственностью.
Так что договорились: никакого ключа я дома не оставлял, тем более, что это правда: ключ от тетиной квартиры всегда со мной, позвякивает, на равных правах с такими же звонкими соседями по связке, не вызывая и толики подозрений жены и не выделяясь среди еще полдесятка потемневших от старости ключей, которые ее муж не выбрасывает разве что из одних ему понятных суеверных соображений.
В подвал химчистки я спускаюсь с мыслью о том, что неплохо бы нахмурить брови, поэтому губы мои поджаты, а глаза, вероятно, задумчивы. Брови я все–таки хмурю, словно демонстрируя свое недовольство листку, безуспешно пытающемуся прикрыть собой — крошкой на дверном стекле — тетку–приемщицу за столом–прилавком.
ДЕВУШКА СНИМЕТ КВАРТИРУ.
На листок я щурюсь семь секунд, специально отсчитывая мгновения, достаточные, на мой взгляд, для того, чтобы женщина в синем халате не сомневалась в том, что по какой–то причине информация меня заинтересовала. А еще — убедить ее в том, что в первый раз объявление я не заметил. Открываю дверь и слышу равномерный стрекот швейной машинки, в сторону которой стараюсь не смотреть
— А мы уже отдали в чистку, — говорит приемщица, поднимаясь.
Напрасно я так конспирировался — у тетки срабатывает своя программа, в сравнении с которой даже новость о конце света не приоритет. Алгоритм ее программы прост: ни за что не возвращать двести тридцать леев, уже уплаченных мной за пока не выполненную работу.
— Меня радует ваша оперативность, — не удержавшись от взгляда вправо, замечаю я свой ковер, не сдвинувшийся и на миллиметр от стены, к которой я его прислонил.
— Я же вам говорила, будет готов через двенадцать дней, — насупившись, но не покраснев, говорит тетка.
— Да я собственно… — небрежно взмахиваю рукой я, давая понять, что не за тем вернулся. — Подушки в чистку берете?
Хмурость на некрасивом лице приемщицы смягчается, как курага в кипятке.
— Ну а как же? — с веселым возмущением отвечает она.
— У меня штук пятнадцать наверное, — вру я.
— Да хоть сто, — так же неискренне радуется тетка.
Кивнув, я разворачиваюсь и, открыв дверь, небрежно киваю на листок.
— Кстати, вам еще интересно?
— Квартира? — раздается за спиной голос тетки.
Машинка продолжает невозмутимо стрекотать.
Выдержав секундную паузу, словно чтобы набрать побольше воздуха в легкие, приемщица перекрывает шум машинки:
— Корнелия! — слышу я и, признаться, вздрагиваю.
Машинка же стихает беспрекословно.