— Умница, — говорит Женька, и совершенно не понятно, кого именно он хвалит. — Старый дядя Женя правильно тебя воспитал.
— Ты тут совершенно не при чем, просто во мне хорошо развита способность к адаптации и я умею не оставлять после себя никаких воспоминаний. Я не могу сказать, что я очень умна или очень хитра, я просто хорошо умею притворяться, умею жить придуманной жизнью, становиться придуманным человеком — вот и все. Любовь к притворству заложена во мне с детства. Именно поэтому ты в свое время и заманил меня в свою нору, старый лис!
Женька снова улыбается — на этот раз не без самодовольства. Он старше меня на четыре года и взрослее лет на пятнадцать. Внешность его, не вдаваясь в подробности, можно описать двумя словами — симпатичный хам. Он среднего роста, его густые темные волосы коротко острижены, он носит короткую челку «перьями», что отнимает немало серьезности у его и без того несолидной физиономии, а в левом ухе — серебряное колечко. Он — отнюдь не стереотипный персонаж с каменным подбородком, который чуть что начинает сдвигать брови и играть желваками на мужественном лице. В той ситуации, где персонаж играл бы желваками, Женька может лишь безмятежно фыркнуть и отшутиться, а потом сделать какую-нибудь разумную гадость. И лицо у него не такое уж мужественное — в его внешности больше сахара, чем соли, и кажется он просто лишь этаким симпатичным нахальным кретином. Но это если не приглядываться к его глазам. У Женьки глаза черта — хитрющие и умные.
Именно он когда-то вместе со своим старым армейским приятелем Максимом и основал «Пандору». «Как ты помнишь, по древнегреческой мифологии Пандора была некой дамой, посланной Зевсом в наказание людям, — пояснял он мне как-то невесело, — создание с лживой и хитрой душой, несущее соблазны, несчастья и гибель. И ты, конечно, помнишь небезызвестный сосуд, который она открыла, и что из этого вышло. По сути, мы делаем то же самое — хитрим, лжем и открываем сосуды с информацией, в каком-то смысле несущей гибель. Такая вот метафора».
Самостоятельно «Пандора» смогла просуществовать лишь год, а потом Женьку и его коллег прижали, и им пришлось уйти под большого папу. Под кого именно — не знаю — никто из них не любит это обсуждать. Максим, не пожелавший терять независимость, плюнул и ушел, закончил свой мединститут и подался в частную клинику. Женька же стиснул зубы и остался. Но теперь он уже был подчиненным, теперь появился ЭнВэ, поставлявший задания и отсчитывавший проценты, и «Пандора» стала лишь одной из нескольких контор подобного рода, разбросанных по всему бывшему СССР. Вот в то время я и попала в нее.
Мне было двадцать два, и я как раз собиралась официально покинуть крупный магазин видеотехники и бытовых товаров «Кристалл» в Энгельсе. В последнее время на «Кристалл» обрушились несчастья. Вначале в одном из отделов ни с того ни с сего вспыхнул пожар. В принципе, никакого ущерба он не принес, но переполох был большой. Потом почти следом за этим неожиданно прохудилась труба в служебном туалете. Пока все мы спешно спасали вещи и в магазине царил ремонтный кавардак, у хозяина магазина случился семейный скандал — жена вычислила одну из его молоденьких любовниц и, будучи женщиной импульсивной, несдержанной и, к тому же, до крайности ревнивой, прикатила прямо в «Кристалл» и прямо там же устроила мужу великолепнейшую сцену. Пока хозяин выпроваживал ее и пытался усадить в машину, из его кабинета пропала тысяча долларов — часть денег, которые должны были срочно пойти кому-то в уплату за что-то. Потом вдруг нагрянула налоговая проверка, долго что-то искала и, ничего не найдя, удалилась, успев изрядно всем потрепать нервы. Все это произошло почти одновременно, хозяин разрывался на части, рвал и метал и тряс сотрудников, но не то чтобы неактивно, а словно бы для проформы. Никакой милиции в «Кристалле» не появилось ни разу, но стали часто присутствовать серьезные мальчики с маленькими острыми глазами, от взгляда которых было очень неуютно. На меня внимания обращали не больше, чем на остальных, иногда даже и меньше — маленькая, в усмерть перепуганная, глуповатая девочка была малоинтересна.
Уходить я собиралась не сразу — нужно было немного выждать. И когда я уже почти чувствовала себя в безопасности, как-то вечером на улице меня остановил молодой охранник Женька, пришедший в «Кристалл» почти одновременно со мной и до сих пор почти со мной не общавшийся. Он отвел меня в сторону и ударил сразу же:
— С женой получилось веселее всего, но брать деньги у таких людей глупо, дитя мое. Хорошо хоть хватило ума брать не все, но все равно глупо. Глупо и опасно. Красть нужно не деньги — красть нужно другое — то, что менее заметно, но более ценно.
Я заявила, что совершенно не понимаю, о чем он говорит и чего от меня хочет.
— Я хочу, чтобы ты работала у меня, — сообщил мне Женька так просто, словно предлагал сигарету. — Дилетант ты, конечно, страшный, но задатки у тебя есть — немного развить, и получится то, что нужно. Мне надоели кретины, которых подсовывает мне ЭнВэ, а ты вполне подходишь. Ну, что скажешь? Думай быстрей, времени у тебя мало. Мне нужен быстрый и четкий ответ.
Я снова сказала, что совершенно его не понимаю, чтобы он отстал от меня, а то я позову на помощь. В свете фонаря он должен быть прекрасно видеть, как искренне расстроенно и возмущенно дрожат мои губы.
— Ладно, хватит ваньку валять — не понимаю, не знаю! — сказал «охранник», начиная раздражаться. — Ты поедешь со мной — хочешь ты того или нет, Викторита Кудрявцева, семьдесят шестого года рождения, пятый роддом города Волжанска, филолог экстерн, курс журналистики, полкурса психологии, волосы изначально каштанового цвета, на правой щиколотке длинный шрам… так, что у нас еще… секретарша ЧП «Орион» в Красно-слободске… стоп! Куда?! Я еще не закончил! — он проворно поймал меня за руку, когда у меня неожиданно сдали нервы и я попыталась улизнуть. — Взрослый человек и ни грамма вежливости! Никогда не одобрял ухода по-английски. Далее: уборщица в саратовском диско-баре «Ива». Один из администраторов симпатичного псевдокитайского ресторана «Золотая долина» в Камышине — а вот там ты сработала грязно, очень грязно и кое-кто жаждет с тобой по этому поводу встретиться. Но это легко уладить. Ну, как? Хочешь сигаретку?
— Даром топчешься, — ответила я, но сигаретку взяла и прикурила. — Ты меня явно с кем-то перепутал. Я в жизни не была в Камышине, не знаю никакого «Ориона» и уж подавно…
— Знаешь, подруга, а ты начинаешь меня утомлять, — сообщил мой собеседник с явным сожалением, а потом придвинулся вплотную, и на меня пахнуло слабым ароматом клубники. — Или ты соглашаешься, или я примитивно сливаю тебя всем этим злым дядькам. А они тебя найдут везде. Ты, конечно, догадываешься, что могут сделать злые дядьки с такой маленькой зарвавшейся девочкой? Далеко ходить не будем — начнем прямо с «Кристалла» и прямо же сейчас я назову тебе не меньше пятнадцати причин, по которым мне там мгновенно поверят. Мою работу ты все равно уже завалила, так что…
Когда он дошел до третьей причины, я сказала, что согласна и швырнула в него его же сигаретой.
— Вот и умница, — добродушно отозвался Женька, небрежно увернувшись. — Сейчас ты пойдешь со мной. О «Кристалле» не беспокойся — на-сколько могу судить, вычислил тебя только я, но я-то на таких, как ты, натаскан, так что не бери к сердцу. Повторяю, сейчас ты пойдешь со мной. Ну, а деньги, конечно, придется вернуть. Ничего, не расстраивайся, Витек, — он усмехнулся. — Кто тащит деньги — похищает тлен, иное — незапятнанное имя — как шутил шекспировский Яго. Отныне ты будешь заниматься более нужным делом. Пойдем, дитя. И добро пожаловать!
Так я попала в «Пандору» — более того, снова оказалась в Волжанске, из которого сбежала когда-то. Вначале я собиралась было снова сбежать, но потом присмотрелась, оценила и прижилась. Мне даже начало нравиться в ней, хотя неприятные и постыдные воспоминания о вербовке присохли к памяти навсегда, и первое время я ссорилась с Женькой постоянно. Мне, человеку мирному и даже где-то пацифисту, хотелось его убить. Я думала, что буду ненавидеть его до конца своих дней. А спустя три месяца я переехала к нему на постоянное жительство. Вот так.
Нас, пандорийцев, сложно назвать серьезными шпионами — мы, скорее, мелкие пакостники. Как муравьи-разбойники проникают в чужой тщательно выстроенный муравейник, так мы в качестве хороших и безобидных работников проникаем в чужие фирмы, магазины, рестораны и телецентры и скрупулезно собираем информацию — от бухгалтерии до тщательнейшего психологического портрета коллектива — в зависимости от пожеланий клиента. А их цели в основном незатейливы — либо перекупить, либо сильно подточить, либо просто уничтожить, но мирно, бескровно, без криминала. Люди к нам обращаются самые разные — пару раз были даже жаждавшие справедливости обкраденные изобретатели, не прислушавшиеся к правилу: «Не изобретайте да не запатентованы будете!» Нас швыряет по всей стране и в Волжанске мы живем от силы полтора-два месяца в году, наша жизнь сумбурна и опасна, мы несемся по ней, словно по бурной реке между камнями и никогда не знаем, что будет с нами завтра, мы прячемся в искусственных личностях, мы лжем и хитрим, мы воры и сволочи, но уже за несколько лет одной жизни мы видели и прочувствовали столько, что хватит на много десятков жизней. Не могу сказать, что мне очень нравится то, что я делаю, но мне доставляет удовольствие то, как я это делаю.
— Ты все свои штучки успел вытащить из телефонов? — тихо спрашиваю я, оглядываясь, и Женька презрительно фыркает.
— Нет, оставил пару на память! Господи, — он смеется, — помнишь, как я сунулся в телефон одной безобидной фирмочки, чтобы поставить свою цацку, а там уже стоит одна — государственная. Ох, и мотали же мы тогда из этой фирмочки!
Он вытаскивает из кармана пластинку клубничной жвачки, сует ее в рот и, жуя, говорит:
— Все, сегодня больше ни слова о работе. Обсуждать, что и как, будем уже в родных стенах. Отчитаемся перед старым сморчком ЭнВэ и займемся друг другом и нашим отпуском. И пусть только этот трухлявый гриб попробует тут же заслать нас на дело!.. Я лично утоплю его в раковине. Слушай, — он неодобрительно косится на мою сигарету, — когда ты бросишь свою отвратительную привычку?
— Моя привычка не менее отвратительна, чем твоя. Пережевывая жвачку, ты мало того, что портишь зубы, но и заставляешь свой желудок постоянно вырабатывать желудочный сок, в который нечего бросить. А это — прямая дорога к гастритам и язве. Вот так-то, Зеня!
— Будь добра, не дыми на меня — ты мешаешь мне постоянно вырабатывать желудочный сок, — Женька слегка по-детски насупливается — он терпеть не мог, когда я шутки ради начинала коверкать его имя, называть Жекой, Женюрой или еще хуже — Джонни. — Лучше пошли укусим чего-нибудь — я голоден, как сто собак! Хочу штук десять хороших отбивных, много-много вареной картошки и пива!
Я выбрасываю сигарету в окно, приподнимаюсь на цыпочки и стряхиваю снежинки с его волос. Он послушно наклоняет голову.
— Как ты думаешь — у них есть охотничьи колбаски?
— Витка, ты уже всех достала своими охотничьими колбасками! Тебя скоро можно будет вычислять по охотничьим колбаскам, как белку по ореховой скорлупе. Пошли, дитя, насладимся взаимным обществом за хорошим ужином, пока не появился этот экзистенциалист Артефакт, не накачался коньяком и не погрузил нас в пучины мировой скорби.
Охотничьих колбасок в меню вагона-ресторана нет, и я ем сосиски с майонезом, запивая их персиковым соком. Но мне все равно — в хорошей компании и сосиски едятся весело. Я давно не видела Женьку вот так, свободно, без притворства. Мы сидим одни — сидим долго и успеваем всласть наговориться, прежде чем к нам подходит, наконец, Артефакт. Артефакту двадцать четыре года, он высок, невероятно худ и обладает большим увесистым носом, похожим на клюв тупика. Артефакт — гений техники и в трезвом виде удивительно самодостаточный человек, этакая вещь в себе, не нуждающаяся ни в общении, ни в друзьях, ни в женщинах, ни в развлечениях. Ему вполне хватает самого себя. Но когда он хорошо выпьет, то срочно начинает нуждаться в собеседниках, которым втолковывает свои соображения о тщетности всего сущего. А после каждого дела он пьет очень хорошо. Сейчас тонкие губы Артефакта раздвинуты в вялой улыбке, такой неопределенной и странной, словно он позабыл ее там несколько недель назад.
— У-у, — говорю я, — прибыла тяжелая артиллерия. Садись-ка рядом со мной, Женька — встретим достойно этого монстра, когда он опять начнет просеивать наше человеческое существование через сито тоски и безысходности. И ешь быстрей, пока он чего-нибудь не заказал. Он извращенец. Я сама видела, как он бросал сыр в красный борщ и мазал кусок яблока минтаевой икрой.
Артефакт присаживается за наш стол с неизменной бутылкой «Московского», приглаживает длинные маслянистые волосы, молча наливает коньяк в три рюмки, молча берет свою, то же самое делаем и мы. Рюмки соприкасаются в полном молчании — соприкасаются тихо, шепотом. Таков обычай — не спугнуть удачу, которая, вроде бы, и на этот раз шла рядом с нами от начала и до конца. Удача — девочка трепетная, нервная. И бурно радоваться не стоит — услышат боги, а боги бывают завистливы — уведут девочку, запретят приходить. А так — вроде бы порадовались и в то же время никто не услышал. Это просто обычай. Не знаю точно, как другие, а я не суеверна, хоть над моей кроватью и висит деревянная голова гвинейского демона против плохих снов. Не то чтобы я верю в это, просто мне нравится сам этот факт и нравится упрямый демон, который загадочно и жутковато разевает толстогубый рот в беззвучном вопле, пытаясь распугать мои плохие сны. А плохих снов после ужаса далекого детства мне хватает до сих пор.
Вначале разговор наш вполне обычен и спокоен. Женька продолжает веселиться, вспоминая почти законченное дело, я рассказываю несколько историй, которых пришлось наблюдать по ходу работы, Артефакт молчит, что лучше всего. Но с течением времени количество выпитого им коньяка неумолимо возрастает, в его мозгах начинается паводок, лед самодостаточности взламывается, и он начинает толковать нам о том, как все плохо в этом мире и как гнусно устроено наше общество.
— Тебе, Петро, жениться надо, — замечает Женька в перерыве между рюмками. — Детей завести.
— Я не убийца своим детям! — ворчит Артефакт, слегка покачивает головой и аккуратно заглаживает волосы за уши, словно первоклассница перед зеркалом.
— В каком смысле? — спрашиваю я, рассеянно оглядывая вагон-ресторан. Он уже начал пустеть. За одним из столиков сидит в одиночестве довольно крупный мужчина заграничного вида и то и дело поглядывает на нас с любопытством. Перед ним стоит почти пустая бутылка сухого вина.
— А в таком. Ну будут у меня дети и что? Будут так же бухать и воровать, как и я.
— Зависит от того, как ты их воспитаешь, — осторожно говорит Женька. Ему явно не хочется продолжать этот разговор.
— Совершенно не зависит, потому что жизнь нам диктуют не родители и не мы сами, а гнилое общество, в котором мы живем. А что можно ждать от такого общества?! Кому можно выжить в стране, где в цене лишь ворюги и торгаши, где честность равносильна глупости, а интеллектуальный труд ценится ниже дворницкого?! Ведь если так подумать — разве мы воры по призванию?! Нет, по обстоятельствам, по воле общества нашего, мать его за ноги! Да дай ты мне работу по специальности с нормальной оплатой — разве ж я бы…
— Тише, товарищи, кругом немцы, — бормочу я недовольно — Артефакт уже расходится, и в пустеющем вагоне-ресторане его голос слышится достаточно отчетливо. Техник затихает, поднимает рюмку с коньяком и начинает разглядывать меня сквозь коричневатую жидкость. Наверное, то, что он видит, ему не нравится, потому что Артефакт кривится и произносит устало:
— А вообще ни в чем нет смысла. Во мне нет. В вас нет. Ничего переделать невозможно, все останется по-прежнему, всем друг на друга наплевать, воровство — образ жизни и вообще — все мы только чей-то дурной сон, чья-то наркотическая иллюзия. Поскорей бы он уже пришел в себя, чтобы все это закончилось, — он небрежно швыряет коньяк в рот и с шумом выпускает воздух сквозь сжатые зубы. — Вообще, всем нам нужно умереть, чтобы понять, как нужно жить. Так и не иначе. Все бесполезно.
— И делать что-то нет смысла — да? — интересуюсь я без особого энтузиазма. Разговор этот заводится уже не в первый раз, и почти все, что скажет Артефакт, я знаю наизусть. — Лучше горсть с покоем, нежели пригоршни с трудом и томлением духа. И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем, ибо все — суета и томление духа — кажется, так выражался небезызвестный Екклесиаст? Тебя послушать, так каждый человек должен прожить всю жизнь на отдельной планете без общества и соблазнов, ничего не делая, потому что в этом все равно нет смысла. А вообще, смею тебя заверить — даже живи ты в идеальном обществе с правильными законами и честно — ты все равно будешь недоволен. Такова суть твоей натуры — стремление к неустроенности. Если вокруг будет идеальный порядок — ты найдешь неустроенность в порядке.
— Жек, че это она имеет в виду? — спрашивает Артефакт и разливает по рюмкам остатки коньяка. Женька глубокомысленно пожимает плечами.
— Думаю, она хочет сказать, что ты ее достал. А вообще, Петька, ты со своими рассуждениями чертовски похож на кошку, которая крутится на месте, пытаясь поймать собственный хвост. Смыслы, цели, задачи… Любой человек прежде всего живет для того и так, чтобы быть счастливым — вот единственная цель, смысл и задача — живет он в Париже, в Аддис-Абебе или где-нибудь в Голышманово. Просто каждый идет к этой цели по своей дороге. А что касается всех тех страхов, о которых ты плачешься, так есть несколько вещей и пострашнее, — он выпивает свою порцию, причмокивает губами и крутит головой. — Нет, все-таки это ужасно — коньяк после пива…
— Что может быть страшнее? — интересуется задетый за живое мегапессимист.
— Страшнее? Например, когда ты увидишь, что твой ребенок умирает.
— Так я ведь…
— Когда тебя продаст лучший друг, — Женька наклоняется ближе к нему.
— Так у меня ведь…