Василь ожил, но тут же спохватился, сдержался, бросил настороженный взгляд.
- Ты - не бандит! - повторил Апейка более твердо. - Ты просто - трус!
Апейка сказал это недобро, с осуждением, но Василя ни его слова, ни тон не обидели. Он смотрел на Апейку уже не настороженно, но с надеждой, правда недоверчивой.
Апейка неожиданно стал злиться.
- Черт вас побери! - Даже злясь, он говорил ровно, тихо. - Для вас, для вашего счастья, стараются, гибнут люди.
А вы, вы - за себя постоять не умеете!.. Ты - не бандит, ты - крот, который копается в своей норе. И только одну свою шкуру бережет! А там хоть трава не расти! Пусть другие принесут тебе счастье на блюдечке!.. Ты, конечно, не откажешься земли хорошей взять! - Василь при этих словах кивнул головой: кто от такого откажется? - Конечно, ты не против землеустройства! И сам же помог сорвать его!
Апейка заметил, что парень хотел что-то возразить ему, но сдержался, побоялся, видно, рассердить его. "Эх, разговорился, судья! - подумал о себе председатель. - А он стоит - хоть бы что, об одном думает: отпустят или нет? .."
- Я - всё, я поговорил, - сказал он начальнику милиции.
Когда дежурный, вызванный Харчевым, указал парню на дверь, Василь неожиданно поклонился...
5
Апейка не ошибся: Василь, слушая его, действительно думал об одном: отпустят или не отпустят? В нем, как никогда в последние дни, зашевелилась, затрепетала надежда: "Может, отпустят?" Всю ночь он вспоминал, слово за словом мысленно перебирал разговор в кабинете Харчева, будто заново переживал всё. Гадая о своей судьбе, он чувствовал, что держался не так, как следовало, - молчал, не оправдывал:
ся, - и теперь ругал себя за молчаливость: такой удобный момент упустил, недотёпа! Хорошо хоть, что поклонился:
уважение, конечно, нравится начальству.
Сдержал все-таки Хвощик свое обещание, пошел к волостному начальнику. Значит, не врал, что с самим Апейкой знаком - как свой с ним. Смотри, куда сиганул! И что в комсомольцы записался, тоже, видно, правда чистая... Благодаря мысленно товарища, невольно позавидовал: "Выскочил Хвощик, хитер!.. Все Хвощи хитрые!" Позавидовал не со злостью, не с возмущением, а от души: хитрость - она как деньги, как удача, счастье...
Мысли от Костика незаметно перебежали к Апеике. Василь вспомнил щуплую фигуру председателя: совсем невидный, а столько власти в руках держит, начальник над всей волостью! И что особенно поражало, - имея большую власть, так прост и обходителен!
Как только он подумал об Апеике, снова ожило беспокойное, желанное: "Может, отпустят?.. Сказал же он: "Ты - не бандит!.. Не бандит, знаю", сказал... Это же не кто-нибудь, а начальник волости, власть, слова его что-то значат...
Не бандит! А раз не бандит, то не должны держать. Нет такого закону..." Но мысли эти, добрые надежды тут же вытеснялись холодным привычным сомнением: "Вряд ли... Так тебя и отпустят, жди!.. Харчев молчал, не согласен, конечно... Да и этот тоже - ругал, злился..."
Василь вспомнил, как сердито, неприязненно бросил ему Апейка упрек: "Крот, трус", - и тревогу о том, отпустят его или нет, сменила упрямая злость: "Приставили бы тебе обрез к груди, посмотрел бы я, что ты запел бы! В городе, в кабинетах, за спинами милицанеров все вы смелые!"
Вон как оно все повернулось, будто нарочно, - все против него. Даже передел земли и тот, выходит, от него зависел.
Словно он не за передел, добра себе не желает! От счастья своего, от земли отказывается! И вот попробуй докажи, что ты не враг себе! Вцепились, одно твердят: водил, помогал, - и знать, кажется, другого не хотят...
"Маслаки проклятые, - мысли его потекли по иному руслу _ Надо же было им напороться на меня, втянуть в такую беду!" В последние дни он думал о маслаковцах не впервые думал с неприязнью, с тайной твердой надеждой отомстить, рассчитаться с ними за все. Сегодня, однако, в его мысли о маслаковцах вклинивалась еще одна: "А почему им передел земли не нравится? Зачем они свой нос к нам суют?"
"А может, они не сами?.. Может, попросили их? - вдруг поразило Василя открытие И тут же возникла загадка, которая потом жила в нем много дней: А если попросили, то - кто?"
Василь не находил ответа. Он не знад, мог лишь догадываться. Но догадки для него ничего не значили, в поисках своих он мог брать в расчет только то, что хорошо знал, что видел глазами...
Эти размышления Василя перемежались горячими и тревожными воспоминаниями о Ганне, - он будто снова стоял под грушами у изгороди на Чернушковом огороде, слышал шелест листьев, лай собак, видел тусклую гладь тумана над болотом. Когда в мечтах, в воображении он брал ее руки в свои, привлекал к себе, вопрос, который так тревожил его сейчас, начинал жечь нестерпимо больно:
"Отпустят или нет?"
Этим вопросом он жил и весь следующий день. Шоркая пилой, Василь с самого утра был особенно молчалив, работал с какой-то удивительной яростью, до изнеможения. Даже Митрохван не выдержал, под вечер пожаловался:
- Замучил ты меня, парень. Вконец...
День был неровный: то посветлеет, то снова надвинутся низкие рваные облака, закроют все небо так, что станет темно, словно вечером. Среди дня налетел бешеный ветер, бросил на двор тучу снежных высевок, усыпал ими траву, бревна, дохнул на людей стужей... Таким же неустойчивым было и настроение у Василя, в нем попеременно чередовались то добрые надежды, то злые сомнения.
"Не отпустят", - решил он, возвращаясь в камеру. С детства привыкший к обиде, злу, он сознательно готовил себя к худшему, таил в душе недоверие к тому, что может свершиться желанное. И когда после возвращения часовой приказал ему собираться, Василь принудил себя не поверить, что это и есть желанная минута. Он спокойно надел свитку и, как обычно, хмуро ссутулился в ожидании приказа. Только когда часовой сказал, чтобы взял и вещи, сердце Василя часто и сладко забилось.
- И торбу? - переспросил он, боясь ошибиться.
- Всё, - ответил часовой.
Василь, беря торбу, заметил, что дрожат руки.
- Ну, ядри его, бывай! - залопотал конокрад. - Отсидел. Отсидел, не наживши мозолей! Легко!.. Бывай, ядри его! Не поминай лихом!
Бородатый Митрохван проворчал только:
- Мороз крепчает!..
На крыльце Василь неожиданно увидел Харчева. Грозный начальник милиции, несмотря на порывистый, холодный ветер, стоял в одной гимнастерке. При виде его Василь невольно насторожился.
- Ну? Домой?
- Да... не говорят куда...
- Домой! Отпускаем!.. Только смотри, чтоб в другой раз был умнее! Снова сделаешь так - не надейся на милость! Так и знай!
- Знаю...
Харчев помолчал, на миг отвернулся, защищаясь от сильного напора ветра.
- У вас там кто-то шахер-махер Маслаку делает, пособляет!
- Может, пособляет...
- Не может, а точно. Скажи там, в деревне, что Маслаку и всей его банде скоро труба будет! Скажи, что я, Харчев, пообещал! Так и передай!
- Передам!
Харчев повернулся и, грузно ступая, ушел в комнату.
Когда Василь одиноко шагал по улице, главной местечковой улице, ему еще не верилось, что вся эта нелепая, обидная история окончилась, что он уже не под надзором охраны, не арестант, а вольный казак, что может идти туда, куда хочет, куда ведет сердце. Он и не заметил, как прошел улицу с рядами мелких лавок, с разнообразными вывесками, как свернул к горе и мимо двухэтажного дома "волости" начал быстро подниматься по глинистой дороге с глубокими колеями. Гору, весь немалый, крутой подъем, он одолел сразу, не останавливаясь, без передышки, полный непривычным чувством нетерпеливой, крылатой радости.
Взлетев на гору, он увидел перед собой знакомую дорогу с побуревшим курганом справа, с голыми дубками впереди, в темноватой, хмурой дали низкую равнину полей, уходивших под самые Глинищи, под лозняки и болота, за которыми скрывались родные, желанные Курени, - и стал как будто больше верить в реальность того, что произошло. Митрохван говорил правду: мороз крепчал. Днем это почти не чувствовалось, а теперь, под вечер, мороз заметно усиливался. На горе навстречу, наискосок ему кидался густой ветер, сек лицо мелкой снежной крупой, обдавал холодом, был таким пронизывающим и сильным, что холщовые штаны Василя и даже коричневая свитка, прилипавшая к ногам, почти не грели.
Но это не портило ему настроения. Василь будто и не замечал холода, быстро шагал в рваных лаптях по окаменевшей, кочковатой дороге, которая била в подошвы, в пятки, подогревал себя добрыми, веселыми мыслями. Думал о Костике, который так удачно подвернулся и - кто бы мог сказать заранее? - так помог! Думал о матери: как она там одна, как встретит? Вспоминал Володьку: что делает, озорник? Хотелось поскорее увидеть и Гуза - в порядке ли, хорошо ли ухаживали за ним без хозяина? удалось ли перевезти с болота сено? - надо завтра же проверить стога, может, не дай бог, растаскивают их воры... А надо всем этим, над беспокойным, беспорядочным роем мыслей, витала радость встречи с Ганной. Когда думал о ней, ноги сами собой шагали быстрее, овладевало сильное нетерпение: ах, скорее бы увидеть, встретиться, помириться! Он был так окрылен радостной переменой, что, вопреки своей привычной осторожности, мог думать только о счастье. Тревога лочти оставила его, об ухаживании Евхима думал спокойно, даже беззаботно. Что ему какой-то Евхим?
Пока дошел до Водовичей, надвинулись сумерки. Если бы не снег, вокруг стояла бы густая чернота, но снег рассеивал тьму, выбелил все. Он уже, как солью, наполнял выбоины на дороге, колеи, канавки, и дорога казалась празднично чистой, побеленной. Маляр, красивший дорогу в белый веселый цвет, сделал еще не все, но и такая, в бело-темной росписи, дорога радовала глаз.
Речка за Водовичами, перерезавшая болото и подкову гребли, у берегов была схвачена льдом, снег, легший на него, белел ровно, чисто. Меж нетронуто белыми берегами и льдом незамерзшая посередине реки вода казалась густой и черной, как деготь. Когда Василь посмотрел на нее, ему сделалось еще холоднее.
Хотя шел он быстро, ветер и стужа пронизывали все сильнее, злее, особенно ноги в коленях. Парень остановился, потер колени ладонями, потом, чтобы согреться, побежал, позаячьи подкидывая ноги и притопывая. Перешел на шаг только за болотом, примерно через версту.
Вскоре, возле Глинищ, Василь сошел с большака и зашагал прямо на Курени. Он мог идти и деревней, но намеренно миновал ее, чтоб не встречаться с людьми, подался тропинкой по полю, вдоль кладбища. Обошел подмерзшим приболотьем и Олешники, срезал большой круг. Снег уже начисто выбелил и тропинку и дорогу, на которую Василь выбрался, - лозняк по обеим сторонам ее темнел необычайно отчетливо. Тут ветра не было, стало теплее. Вокруг царили тишина и чистота, прелесть первых зазимков, которые особенно волнуют и радуют. Василь поддавался власти этой красоты: недоверчивое, настороженное сердце все больше и больше наполнялось счастьем. Ганна, мать, Гуз, стога - все было в этом счастье.
Когда приблизился к Ганниному двору, замедлил шаг, гулко забилось сердце: вон та изгородь, те груши! В хате светились окна - сквозь стекла увидел мачеху возле печи и Хведьку, который копался на лавке. Ганны не было.
"Видно, к девкам пошла..."
Оторвавшись от окна, зашагал в деревню. Еще почти всюду светились желтые мигающие огоньки - отсветы лучин.
Среди них - особенно близкий, родной - выделил он огонек своей хаты. Горит лучина, - значит, мать дома, не спит.
Может, думает о лем, печалится и не знает, что он возле родного порога... Василь уже был почти возле своей хаты, когда услышал впереди Ганнин голос, легкое шуршание шагов.
Он заспешил было к ней, но тотчас же увидел: она не одна. Издали, сквозь сумерки, почувствовал, кто рядом с ней.
Еще ни о чем не думая, поспешно отступил к осокорю, спрятался за него, стал растерянно наблюдать за Ганной и Евхимом. Это было так неожиданно для его недавней радостной беззаботности.
Они шли по другой стороне улицы. Шли врозь, не очень близко один к другому. Евхим даже не держал ее за руку, шли как обычные знакомые. И все же Василя обожгла горячая ревность, жгучая обида: она идет с его соперником, его недругом, в такой день, когда он так рвался к ней. Она так встречает его!
Евхим и Ганна приближались. Ганна шла, опустив голову, - то ли прятала лицо от мороза, то ли просто смотрела на дорогу, на снег. Евхим ступал развалисто, засунув руки в карманы поддевки, изредка сбивая носком сапога мерзлые комья земли. В темноте красным глазком светилась цигарка.
Даже в том, как Ганна шла, равнодушная ко всему и, казалось, также и к нему, Василю, в том, что в ответ на его волнение она даже бровью не повела, шла, будто ничего не было вокруг достойного ее внимания, виделась Василю большая обида. То же, как спокойно, привычно держался возле нее Евхим, его уверенная, развалистая походка - будто все на свете принадлежит ему, - его победная цигарочка всколыхнули в парне бурю ненависти.
"Корч... задавака... Думает, если богатство у него, то и всё..." Его ненависть была тем сильнее, что считал, знал, что богатство действительно все, что он - ничто перед Евхимом. Василь чувствовал, что Евхиму, если он захочет, - ничего не стоит отбить у него Ганну. "Все девки на богатство падки..."
Когда они проходили мимо осокоря, Евхим заметил Василя. Он вырвал из кармана руку и выхватил изо рта цигарку, - так удивился, узнав его. Но это удивление было мгновенным, ловкий Корч тут же умышленно ступил в сторону, скрыл Василя от Ганны. Отойдя несколько шагов, он наклонился к ней, сказал что-то.
- Иди!.. Не бреши! - услышал Василь ее ответ. Ганна вдруг засмеялась.
Смех этот пронзил сердце Василя. Он неловко, растерянно поправил торбу и, ничего не понимая, не видя, как слепой, вышел из-за осокоря.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Когда Василь проснулся, в хате еще все спали. Но как только он завозился, отыскивая впотьмах одежду, лапти, мать вскочила, начала хлопотать у печи. Лучина от уголька, выкопанного в золе, разгоралась неохотно, и Василь вышел во двор, не дождавшись, когда огонь осветит хату.
На крыльце он почти захлебнулся от необычайно чистого, холодного воздуха. Было не так темно, как осенними ночами, а сумеречно, ц в этой сумеречности бросалась в глаза непривычная, праздничная белизна вокруг, чистота. Эта чистота веселила, как бы обещала радость: Василь почувствовал прилив необычайной, беззаботной бодрости. Он уже готов был резво, будто выпущенный на волю жеребенок, соскочить с крыльца, как вдруг внутри заныла тревога, замутила чистоту праздничного настроения воспоминанием: Ганна идет с Глушаковым Евхимом... Евхим наклонился к ней, что-то сказал, Ганна засмеялась... Он, Василь, за осокорем, с торбой...
Василь тихо ступил на снег, медленно, по-хозяйски, двинулся к хлеву. Гуз, услышав его шаги, заржал, дунул в лицо теплом. Василь почесал ему за ухом, ощупью пробрался в угол, принес охапку сена. Когда Гуз потянулся к сену, захрустел им, Василь, подобревший, ласковый, постоял рядом, слушая знакомое хрупанье, наслаждаясь родным запахом хлева.
Эти дорогие сердцу картины, домашние хлопоты глушили тоску по Ганне, возвращали хоть и не беззаботную уже, осторожную радость. Да и как можно было остаться равнодушным, ведь исполнилось-таки его желание: снова он тут, в родном тепле, в своем хозяйстве, на воле. Вчера, когда он пришел домой, все это казалось как бы ненастоящим, теперь же радость была более ощутимой и словно более прочной...
Под поветью снега почти не было - ветер дул с другой стороны, - и земля тут темнела, как на болоте. Он подтянул телегу к стене, выдвинул из угла сани, вставил в петли оглобли. Когда закручивал оглобли, петли трещали так, что казалось, вот-вот лопнут. "Совсем рассохлись за лето. Скрипят, словно не хотят служить..."
Он вспомнил вчерашнюю жалобу матери на то, что нечем топить печь, и глянул в угол, где складывали дрова: там и правда лежало всего несколько палок да толстый, суковатый сосновый пень, обколотый с боков. На этом пне было много отметин от топора, - видно, мать или дед пробовали расколоть, но не могли справиться с ним.
"Надо за дровами съездить!" - озабоченно подумал он.
Василь намеревался уже вернуться в хату, взять топор, но пересилило другое желание: посмотреть гумно. Открыв калитку, он нетерпеливо зашагал белой тропинкой к пригуменью. В утреннем полумраке увидел темные очертанья гумен, тянувшихся молчаливым, хмурым рядом, и снова ожила тревога, - будто опять вернулась та страшная ночь. На миг он даже притаился, - не слышно ли шагов сзади, прикосновения обреза? Все же холодноватый, какой-то особенно свежий запах соломы, громкий скрип послушных гуменных ворот не остались без внимания, встревоженная душа отозвалась на эти родные запахи и звуки тихой, затаенной радостью.
Он не закрыл ворот, и в сером утреннем свете обозначились подметенный ток с горкой мякины в углу, снопы в одном засторонке и солома в другом. Необмолоченных снопов было уже меньше, чем тогда, когда он молотил в последний раз:
мать с дедом работали тут без него. Василь сбросил и разостлал несколько снопов, нащупал повешенный на сохе цеп, размахнулся, весело ударил билом по колосьям. Давнымдавно не ощущал он в руках, во всем теле такой радостной силы, - конца, меры, казалось, не было ей, даже удивительно, сколько накопилось ее за то время, пока он сидел в юровичской милицейской камере. Как изголодавшийся по куску хлеба, Василь вцепился в отшлифованное цевье, удивляясь легкости его, ударил раз, другой, взмахивал цепом и бил, бил без конца. Одно было плохо: темновато в гумне, приходилось бить наугад. Хочешь не хочешь, а надо было снова вешать цеп на соху. К тому же вспомнилось, что под поветью лежит нерасколотый пень: матери, видно, нечем растопить печь...
Он не выдержал, еще немного помахал цепом, как кнутом, просто так, для забавы. Снова вышел на белую тропку, чувствуя неуемную силу в теле, повеселевший. Под поветью яростно набросился с топором на смолистый пень, бил по пню и пнем по колоде так, что даже в жар бросило. Кинул свитку на сани, колол в одной рубашке, разламывал пень до тех пор, пока не остались от него кривули да щепки.
Вскоре он уже шел с деревянной бадьей к колодцу, находившемуся на границе его и дядьки Даметика усадеб. Надо было напоить коня. Бадью на крючок очепа Василь не повесил, а кинул, крючок не стал закреплять - и так не сорвется, не потонет. Во всем, что ни делал теперь, Василь будто хотел показать свою ловкость, хватку.