За одной открытой дверью стояло пианино, наполненное тихим горем Натальи Денисовны Фарятьевой, и добротой ее сердца, и трудом польского мальчика, которому она эту доброту отдала вопреки тем, кто хотел отнять у него все человеческое.
За другой распахнутой дверью лежали на полу дрова вперемешку с макаронами – все это было рассыпано в нетерпении и счастье.
За третьей видно было одно лишь окно, но казалось, что это не окно, а картина висит на стене. На картине этой прямые высокие сосны, и снег, и укрытое этим снегом кострище – на нем давным-давно пекли картошку дети, которых успели за их детство научить быть счастливыми.
Подзабылась она, конечно, за жизнь, эта наука, но совсем забыться не могла. Вот оно счастье, вернулось.
– Все ко мне вернулось, – сказала Саша. – Ты привел.
Она повернулась к Сергею, поцеловала его плечо. Он улыбнулся. Глаза его были закрыты. Саша видела, что он не может пошевелиться и глаз не может открыть – переполнен счастьем, расплескать боится.
– Сереж, – спросила она, – а ты мне близкий человек?
Интересно, что он ответит на такой глупый вопрос?
– Да, – ответил он.
Саша улыбнулась. Не раздумывал и даже глаза не открыл.
– Я тебя хотела спросить, но раньше не могла.
– Почему?
Не могла же она ему сказать, что раньше он не был ей близким человеком! То есть это именно так и было, но сказать ему об этом она не могла.
– Потому что… Ну, неважно. Я хотела спросить: у тебя детей нет?
Он открыл глаза, повернул голову, посмотрел удивленно. Может, ожидал вопроса возвышенного и элегического. Но на элегические вопросы Саша была неспособна. А если кто-нибудь задавал их ей, то она отвечала со всей своей язвительностью.
– Ты же сказал, что близкий, – поспешно проговорила она. – Значит, я могу тебя об этом спросить.
– Думаю, детей нет, – сказал Сергей. – Если бы они у меня были, то мне бы об этом, наверное, сообщили.
– Да уж это точно! – хмыкнула Саша.
Интересно бы посмотреть на женщину, которая не захотела бы для своего ребенка такого отца.
– А почему? – спросила она. – Почему их у тебя нет? Этого же понять невозможно. Дети есть у таких ничтожеств, которым надо бы вообще запретить размножаться. Ну что ты смеешься? Скажешь, не так? А у тебя, говоришь, нету. Хотя у тебя их, по-моему, должна быть сотня.
– Примерно так и есть. Даже больше сотни.
– Я не про учеников. И не про турклуб. Не уходи от ответа – почему?
– Саша, ну зачем тебе это знать?
Он поморщился. Этот вопрос не мог быть ему приятен. Но ей надо было знать ответ. Вернее, ей надо было понять, правильно ли она знает ответ.
– Значит, ты не близкий человек! – заявила Саша. – Если дело в здоровье, то я вообще не понимаю, чего стесняться. А если в чем-то другом, то вот и отвечай прямо, раз ты близкий.
– Да никакой тут особой тайны нет. – Он сел на кровати, пожал плечами. – Раньше я думал, что просто не умею привязываться. Такой изъян. Объяснить его можно, но приятного в нем мало. А сейчас мне уже не кажется, что дело только в этом. После того как ты появилась – не кажется.
– А что тебе кажется, после того как я появилась? – не отставала Саша.
– Мне кажется… Вот ты разве хотела бы иметь детей от постороннего человека? От совершенно постороннего, чужого? Ну и я не хотел. Может, если бы не мое неумение привязываться, то я в двадцать лет женился бы, привык и не задумывался бы – посторонний, не посторонний. А может, все равно задумался бы и развелся.
– Почему обязательно развелся? Может, ты по огромной любви женился бы.
– По огромной любви я не женился бы, потому что ее не было. Именно по этой причине не было и детей. Саша! – Теперь он совсем расстроился. – Ну зачем ты заставляешь меня говорить такие вещи, которых мужчина… Которые вызывают у женщин настороженность.
– То есть? – не поняла она. – Какие вещи вызывают у женщин настороженность?
– Я не знаю, как назвать. Они, то есть вы, это называете чрезмерной нервностью. И считаете признаком либо слабости, либо алкоголизма.
Ну невозможно! Невозможно вглядываться в размашистый, ясный рисунок его глаз и губ и слушать при этом про алкоголическую нервность!
– Все, Сережа! – воскликнула Саша. – Я просто сволочь. Больше про это расспрашивать не буду. Мне и так все понятно, – не удержавшись, добавила она.
Расстроенное выражение тут же смело с его лица. Сергей расхохотался.
– И что же тебе понятно? – спросил он, отсмеявшись.
– Ровно то, что ты сказал. Что ты ждал меня честно и никого при этом не обманул, – важно заявила Саша. – Не могу сказать, что я ждала тебя так же честно, как Спящая красавица. Но все-таки дождалась.
Она тут же оказалась прижата к подушкам, как борец на ковре. С той только разницей, что с удовольствием сдалась победителю. Они перекатывались по широкой кровати, по одеялу без пододеяльника, и смеялись, и только что не швырялись подушками без наволочек.
– Сереж, мы с тобой должны бы говорить об очень важных вещах, – сказала Саша, когда он отпустил ее. То есть не отпустил, а, наоборот, прижал к себе. – А мы говорим о каких-то глупостях. Интересно, почему? Я себя чувствую дурочкой из переулочка, и ты мне объясни, пожалуйста, как учитель, – почему мы про глупости говорим?
– Потому что мы чувствуем, что успеем наговориться обо всем, – сказал он. – И нацеловаться успеем, и… Все мы еще успеем, Саша. – Он вгляделся в ее глаза. – Не думай об этом. Захочешь детей – они у нас будут.
Ну как он догадался? Она ведь только смеялась да язвила.
– Захотеть-то мало. – Саша почувствовала, что сейчас расплачется. – Может, мало мне уже одного только желания. Мне сорок лет. Даже сорок один.
– Что-нибудь придумаем.
– Я не хотела тебя пугать, – жалобно проговорила она.
– Ты меня не испугала.
– Ага! Когда после первого поцелуя требуют детей… Я бы на твоем месте испугалась.
– Я пока еще на своем месте. А ты мне лучше объясни: ты правда говорила, что у тебя голос пропал, или это мне показалось?
– Правда.
– Но ведь он не пропал!
– Ну, я разговариваю, да.
– Ты поешь, – возразил он. – В машине ты пела блюз так, что я чуть не врезался в столб. Хотя в молодости действительно любил джаз до одури и блюзовых голосов немало слышал. У тебя настоящий блюзовый голос. Мало что настоящий – у тебя необычный блюзовый голос. Таких не бывает.
Саша прижалась к нему крепче, хотя крепче, кажется, было уже некуда, приложила губы к его плечу и в плечо ему проговорила:
– Я и сама это чувствую. Почувствовала. Но я боюсь, Сережа. Ты ничего не боишься, а я вот боюсь. Вдруг это только иллюзия? У меня патологическая склонность поддаваться иллюзиям. О!.. – Саша отняла губы от его плеча. – Знаешь, что вспомнила? Как в Новом Орлеане в клубе пел один чернокожий красавец. Голос был – не передать. Потрясающий баритон. Пел он, пел, и вдруг я слышу: голос у него исчезает. Прямо посреди пения – исчезает. Наверное, у меня сделался очень идиотский вид, потому что парень за соседним столом засмеялся и говорит: мэм, это просто кокаин! Кокс дает такой баритон. А потом действие его кончается, и голос тоже.
– Твой не кончится, – сказал Сергей. – Но мерзнуть тебе все-таки необязательно. Завернись-ка в одеяло. – Он завернул ее в ватное одеяло и встал. – И посиди, пока я печку растоплю.
– Вообще-то я должна была бы накрыть стол и устроить ужин для двоих при свечах, – сказала Саша. – В честь нашего, так сказать, близкого знакомства.
– Думаю, мы без свечей обойдемся.
– Почему?
– Во-первых, хочется надеяться, что электричество не отключат. А во-вторых, ужин для двоих при свечах двое устраивают, когда у них что-то не так. А когда у них все так, они сидят с ногами на кровати, едят макароны, и им хорошо.
– Почему?
– Во-первых, хочется надеяться, что электричество не отключат. А во-вторых, ужин для двоих при свечах двое устраивают, когда у них что-то не так. А когда у них все так, они сидят с ногами на кровати, едят макароны, и им хорошо.
– Значит, отберем макароны у мышей!
Саша спрыгнула с кровати и, завернутая в одеяло – очень ловко Сергей ее завернул, – пошла в кухню.
Печь почти не дымила.
Вода кипела в чугунке.
– Странно, но мне кажется, нам совсем не придется прилаживаться друг к другу, – сказала Саша.
Сергей стоял у нее за спиной и смотрел, как она бросает макароны в кипящую воду.
– Это не странно, – сказал он.
– Но как же это может быть? У нас слишком много раздельных привычек.
– Привычки мало значат, Саша. Хоть раздельные, хоть совместные. От них отказываются без сожаления. Или с сожалением, но все равно отказываются.
– И что же это значит? – спросила она.
Вот этого точно никогда не было раньше в ее жизни – чтобы она чего-то не понимала и ждала объяснений от мужчины, и готова была поверить ему безоговорочно.
– Значит, есть вещи посильнее привычек, – сказал Сергей. – И, значит, ничего трудного нет в том, чтобы приладиться друг к другу.
– Должен же кто-то всех обнадеживать, да? – догадалась она. – Я помню, как ты мне это про себя говорил, не думай, что забыла!
Обнадеживать он, что и говорить, умел. Они сидели на кровати, ели макароны с французской сухой приправой, нашедшейся в очередной железной банке, и Саша думала: «Как такое могло быть, что я ни в чем не чувствовала смысла? Что утром мне было тошно просыпаться, вечером страшно засыпать и день между двумя снами хотелось пробежать поскорее, с закрытыми глазами?»
Понять это было теперь уже невозможно.
– Оказывается, до сих пор в моей жизни не было перемен, – сказала Саша.
– Разве? – удивился Сергей.
– Трудно поверить. Но – не было перемен, не было. Я и не знала даже, какие они бывают. Это, оказывается, очень… крупно, перемены.
Хоть электричество и работало, но свет включать не хотелось. Комната была подсвечена снегом. И лицо Сергея подсвечено было тоже – все его свободные черты.
– Если бы я тебя кому-нибудь показала, – сказала Саша, – то мне никто не поверил бы.
– А ты никому не собираешься меня показывать? – усмехнулся он.
– Я боюсь, – жалобно сказала она. – Тебя уведут.
– Саша! Я же не верблюд. И с чего вдруг теперь уведут, если до сих пор не увели? Ты же сама сказала, что я честно тебя ждал, – напомнил он.
– Ну да, девчонкам тебя можно показать, – решила Саша. – Любе, Кирке. Они не уведут. И они, знаешь, поверят.
– Во что? – не понял он.
– Что ты бываешь. Они это знают из личного опыта.
– Прилаживаться мне к тебе, может, и не придется. Но придется привыкнуть, что ты говоришь загадочные вещи. На птичьем языке.
За окном пролетела между соснами крупная ночная птица. Они не удивились. Природа отзывалась на каждое их слово и вот отозвалась птицей совой.
Они стояли у окна над светящимся снегом. Они входили в огромную, никогда прежде ими не виданную перемену. Эта перемена простиралась перед ними как жизнь, как любовь и как снежное поле, великанская его ладонь.
Всему верит, всего надеется, все переносит… Они осторожно вслушивались в смысл этих слов, и смысл этот был прост и очевиден, как вехи в поле, и смыслом этим поверялись перемены, и можно было без страха идти через пространство жизни по этим ясным вехам.
Конец