В тот первый раз, закончив, мы долго лежали молча в полном изнеможении. Потом, потянувшись за неизбежной сигаретой — пачка лежала рядом с кроватью, — Клер повернулась ко мне с лукавым и дерзким видом:
— Конечно, нужно принимать в расчет и Балаша{50} как явного выразителя формализма.
Это кто еще такой и когда мне о нем поведают? Я знал, что обзаведусь сим знанием в то время, которое Клер, согласуясь со своими причудливыми представлениями, сочтет наиболее подходящим.
Я был способным учеником и быстро приспособился к этой уникальной разновидности эротической педагогики. Может быть, мне — единственному из ее любовников — это и удалось. Как бы там ни было, но мой живой отклик на ее эксцентричные манеры сильно укреплял наши отношения. Я учился, принимая ее методы обучения. Я впитывал теорию Кракауэра{51}, уткнувшись носом в грудь Клер, теребя губами ее дразнящий сосок; я осваивал базеновский миф о тотальном кинематографе, слушая ее игривую стриптиз-лекцию; я воспринимал авторитетный анализ различий между иконографической и акцентированной образностью, погрузившись в затяжной кунилингус, — обильный поток мысли моей наставницы набирал силу или мельчал в зависимости от степени ее возбуждения. Далеко не сразу я понял, что методика обучения Клер имела целью не только мое благо. Будучи женщиной импульсивно-интеллектуальной, она использовала эти умственные упражнения для придания своему оргазму максимальной интенсивности.
Что касается меня, то этот необычный метод определенно поднял мои знания на потрясающую высоту. Какой бы темной ни казалась та или иная концепция, но если я узнавал ее от Клер, сексуальная горячка навсегда запечатлевала ее в памяти. Предположим, я читаю лекцию по теории «камеры-стило» Астрюка{52}; для моих студентов все это лишь сухие академические рассуждения, но когда я вспоминаю о сладострастных стимулах, рожденных изобретательностью Клер, мой орган начинает слегка шевелиться. Никто не может понять этого ощущения. Несомненно, тут действует какой-то из павловских принципов.
Не ускользнула от моего внимания и комическая сторона — она составляла часть наслаждения. Как-то ночью, после особенно энергичных любовных упражнений, я лежал на Клер, а мой обмякший член все еще оставался в гнездышке. Укусив меня за ухо, она заявила: «Ну, а теперь, думаю, ты созрел для того, чтобы узнать о возможностях глубинной мизансцены». С тех пор если я вижу кинофильм с хорошей глубинной проработкой мизансцены, я непременно вспоминаю ту ночь, тот миг и трепещу от тайного наслаждения.
Те первые годы с Клер я вспоминаю как рай земной, куда я попал в юности. Наши дни перетекали в ночи, умственные изыски перемешивались с плотскими удовольствиями. Она поставила мой мир вверх тормашками и вывернула его наизнанку, начиная с идеала женской красоты. До того как Клер взяла меня к себе в постель, я и представить себе не мог, что можно возбуждаться, глядя на небритую женскую ногу или подмышку. В ту эпоху стерилизованной полистирольной женственности от Клер исходили естественные запахи, а носила она хлопчатобумажную одежду — настоящая героиня неореалистического фильма, сошедшая с экрана. Под ее влиянием круто изменились и мои манеры, мои представления о нравственности, искусстве, политике, даже о кухне. Во всем этом за идеал я брал Клер. Больше всего я старался подражать ее элитарному мышлению, но получалось у меня это слишком высокопарно, а потому Клер иногда приходилось меня осаживать. Так ночью я спросил у нее, знает ли она, что по Сартру хождение в кино — это своего рода «насилие зрением»; больше о Сартре я почти ничего не знал, да и эту малость получил из вторых рук.
— Да, мой дорогой — устало ответила Клер, — И, наверно, потому, что каждый начинающий киноман, какого я встречала после выхода его «Бытия и ничто», говорил мне об этом. Но будем милосердны. Сартр и вправду сказал несколько разумных вещей.
Клер давала мне понять, что снобизм принадлежит к числу тягчайших интеллектуальных грехов; она же от этого порока была защищена от природы. Ее стандарты — какими бы возвышенными ни были — возникали естественно, сами собой. Они были не представительскими костюмами, а ее плотью и кровью. Когда сноб — не сноб? Когда ему до боли претит дурной вкус малых сих и он готов платить за их обучение. В случае с Клер это означало, что она снова и снова вводила «Классик» в долги, пичкая свою крохотную аудиторию работами, требующими умственных усилий. Например, когда она гордо организовала Первый американский фестиваль творчества Дзиги Вертова.{53}
— Кого? — спросил я.
— Дзиги Вертова, — повторила она так, словно не знать этого я не мог. Но я не знал, — Создатель движения «Кино-Правда». Это один из величайших экспериментов в документальном кино. В Музее современного искусства есть все работы режиссеров его школы — полученные во временное пользование из Москвы. Это нужно знать обязательно.
«Кино-Правда» оказалась сборной солянкой длиной в час — странно смонтированные киножурналы из России 1920—30-х годов на исцарапанной пленке. Уличные сценки, скотный двор, кадры с работающими рабочими, крестьянствующими крестьянами, зреющим урожаем. Изредка интересное, чтобы не сказать примитивное, новшество, как, например, на пленке 1932 года. Один многообещающий кадр почти обнаженной женщины. Потом опять рабочие, опять крестьяне.
— Клер, — взмолился Шарки после первого предварительного просмотра, — никто не будет смотреть на эти окаменелости.
Но Клер была непреклонна.
— Это важный пример кинематографического провала, — настаивала она, печатая заметки с объяснением исторической важности провала.
В первый день фестиваля пришли все способные передвигаться лос-анджелесские большевики — числом восемь. Показ сопровождался жидкими аплодисментами. Во второй день аудитория сократилась до нуля. Клер все равно распорядилась, чтобы Шарки показывал фильм, а сама уселась в зале — в глазах слезы, на устах проклятия.
— Где же их культура? — стонала она, обращаясь к массам, которые не пришли на показ.
От Клер я узнал, что такое удар ниже пояса в серьезном споре. Нередко, просто желая поупражнять мои мозги, она подводила непредсказуемую черту под моими непросвещенными пристрастиями и антипатиями. Ну, скажем, я, хоть и с осторожностью, всегда старался поддакивать ей, но, случалось, попадал пальцем в небо. Как-то раз, зная ее преклонение перед Бергманом, я осмелился похвалить «Земляничную поляну».{54} Клер тут же обрушилась на меня, заявив, что ее от этого фильма тошнит. «Нытье, маразматическое самобичевание» — таков был ее вердикт, и в ту ночь я был изгнан на кушетку в гостиной и спал в одиночестве. Таким было представление Клер о кино. Я поставил паруса по ветру и, когда появился следующий фильм Бергмана, уверенно принялся ругать «Источник»{55}, но тут выяснилось, что Клер в восторге от этой картины, считает ее настоящей киносказкой. А я еще на одну ночь был сослан в гостиную.
В Клер порой неожиданным образом сочетались грубый эгоизм и сократовское подстрекательство. Она хотела согласия, но не рабского подражания. На самом же деле она хотела, чтобы я по собственному разумению пришел к ее взгляду на веши. Я с готовностью играл по ее правилам, но временами повороты ее критической логики вводили меня в недоумение. В особенности когда ее точку зрения выражали те, кто не дотягивал до ее уровня, то есть почти все остальные кинокритики страны. И, уж конечно, Клер никогда не шла вслед за стадом и даже вида такого не делала. Если же возникала нежелательная общность взглядов, то она упорно искала более основательную причину для симпатии или антипатии — ту единственную, которую все самым глупым образом не заметили. А то могла просто поменять свою позицию на том основании, что пришло время перевести дискуссию на более высокий аналитический уровень. И все это так, что казалось, будто за неимением персоны, более подходящей для этой задачи, ей придется быть оппонентом самой себе. Поначалу я принимал это за некую игру. Оказалось — нет, Клер была вполне серьезна. Таким образом она поднимала культурную планку и побуждала себя к более тщательному анализу.
Я помню случай с Франсуа Трюффо, одним из парижских собратьев Клер, чьими ранними фильмами она восхищалась взахлеб. Но когда вышел его «Жюль и Джим», завоевавший почти всемирное признание, она развернулась чуть ли не на сто восемьдесят, заявив, что настало время преподать старику урок-другой. Нет, мол, «Жюль и Джим»{56}, конечно, великий фильм. Но в этом-то его и беда. Он слишком хорош, слишком умен, слишком самоуверен — легковесное декартовское упражнение в человеческих отношениях, которому не хватает убедительной эмоциональной сумбурности. «Фильм, который тебе может так понравиться, что ты начнешь его ненавидеть».
Закончив печатать ее записки ко второму показу фильма в «Классик», я сказал ей, что ужасно удивлен.
— Я думал, он тебе нравится. Там столько правды жизни.
— Да? Какой же это жизни?
— Ну как же — нашей. Твоей и моей… и Шарки. Мы ведь что-то вроде ménage à trois[8], правда?
Уж лучше бы я ступил на минное поле. За этим последовал эмоциональный взрыв — так я впервые узнал, насколько лично Клер может воспринимать кино.
— «Жюль и Джим» — это абсолютное, законченное дерьмо, самовлюбленная мужская трескотня, героиня — просто слабоумная дура, которая бросается с моста из-за того, что мужчины, делившие между собой ее тело, оказались полными ничтожествами. Господину Трюффо явно не по силам придумать что-нибудь получше, что эта идиотка могла бы сделать со своей жизнью. И ты думаешь, что я — такая же неудачница? — Она, однако, не забыла добавить с бешеным блеском в глазах: — И черт меня побери, если этот фильм — не настоящее кино, лучше я ничего и не видела. А это делает его еще хуже.
Эта маленькая промашка стоила мне целой недели ссылки на одинокую кушетку, включая две унизительные ночи, которые Клер провела с другим начинающим.
К концу первого года с Клер мой интеллектуальный курс был определен. Я выбросил на свалку введение в юриспруденцию и, исполнившись чувства собственной значимости, избрал основным своим предметом «киноискусство» со специализацией по истории и критике. Клер поощряла мой выбор, а точнее, сама настояла на нем, и вовсе не по причине моих наклонностей, которые еще не до конца сформировались. Она решила, что это вторая попытка для нее: я должен получить образование, в котором ей было отказано. Я нисколько не сопротивлялся. Да, я был наивным, но отнюдь не тупым, чтобы упустить блестящий случай, когда он подвернулся. Клер предлагала мне готовую научную карьеру. Я ухватился за эту возможность. Она, будучи студенткой в военные годы, опередила свое время. Теперь же, полтора десятилетия спустя, университеты охотно открывали кафедры по изучению кино, в Лос-Анджелесском университете этот предмет был нарасхват. Если бы Клер захотела вернуться к учебе (но она даже и не задумывалась об этом), то у нее были бы все необходимые ей интеллектуальные преимущества перед литературными рутинерами. Я занял ее место, восприняв все ее пристрастия и прозрения. Но если она была напористой молодой женщиной в косном мужском мире науки, то я вошел в него как любезный молодой человек, хороший (в смысле способный) студент, не лишенный умения очаровывать своих учителей. Клер не умела сдерживать эмоций и чуть что лезла в драку — такова была ее природа. И при этом она радовалась моим успехам, наблюдая, с какой изящной и отрадной легкостью вращался я в научных кругах. Я был выпестованным ею агентом, засланным во вражескую крепость университета, вооруженным ее, некогда презираемыми, воззрениями, многие из которых я без всякого стыда перенял от нее, просто затвердив наизусть. Убежденный в гениальности моего учителя (и при этом осознавая всю скромность собственных талантов), я был готов стать идеальным сосудом.
За три проведенных вместе года мы с Клер просмотрели почти весь классический репертуар или, по крайней мере, все, что можно было заполучить на рынке. Мы устраивали новаторские фестивали и ретроспективные показы как тяжеловесов (Фриц Ланг, фон Штернберг, Ренуар), так и легковесов (Бастер Китон, Фред Астер, Гарольд Ллойд){57}. Иногда, если устраивались тематические показы, в «Классик» попадало пять-шесть фильмов одновременно — из-за выстроенных пирамидками помятых металлических коробок в крохотной проекционной ногу было негде поставить. Тогда я, наплевав на занятия, просматривал вместе с Клер фильм за фильмом; то была настоящая кинематографическая оргия. Мы приносили с собой еду (огромные, сочные сэндвичи с солониной от Мойше) и не появлялись на свет божий до окончания вечерней программы, когда закрывали двери. Темные подземные лабиринты. «Классик» стали для меня чем-то вроде соляных копей, ведущих к чреву земли. Совместная работа с Клер, писавшей очередные заметки, воистину требовала немалых интеллектуальных усилий: остановить пленку, поговорить, снова запустить, опять обсудить, потом продолжить просмотр. Если Клер решала, что необходим более внимательный взгляд, то на нее можно было положиться — она держала свой чувствительный палец на кнопке медленной промотки, останавливая кадр, подвергая каждый хрупкий горючий квадратик испытанию огнем в дверце фильмового канала… восемь, секунд, девять, десять — следующий; за долю секунды до того, как на пленке появятся признаки плавления. Это было заложено в ней на уровне инстинкта. «Нетерпимость» Гриффита{58} мы смотрели четыре раза, и Клер разложила его для меня кадр за кадром, план за планом. В другой раз мы потратили шестнадцать часов, анализируя «Триумф воли»; Клер обращала мое внимание на дьявольское мастерство Лени Рифеншталь{59} как кинопропагандиста — каждый разворот камеры, каждый мельчайший нюанс освещения. «Единственная женщина-режиссер с уникальным талантом, — мрачно заявила Клер. — Но ей пришлось стать негодяйкой».
Ах, что за наслаждение — исследовать фантасмагорию разума, именуемую кино! И какая привилегия — иметь в качестве персонального гида Клариссу Свон! Конечно, кое-кто скажет, что она в высшей степени консервативна, что она — ископаемое старой школы, и более не чувствует самых свежих идей. Но когда я был ее звездным учеником, она принадлежала к числу немногих американцев, прекрасно осведомленных о новейших европейских теориях. Прошло всего несколько лет, и она, уловив интерес Америки к Новой волне, привела это движение к триумфу, надежды на который давно оставила. Я могу быть только благодарен Клер за все, что она сделала в этот увлекательнейший период моей жизни, чтобы мой ум стал зеркалом ее собственного. Потому что, несмотря на эксцентрические повороты и горькие противоречия, она была убежденным гуманистом. Хотя она и могла обсуждать кинематографическую технику с лучшими знатоками, но никогда не позволяла форме затмевать содержание. Клер утверждала, что кино — нечто большее, чем набор оптических иллюзий, кино — литература для глаз, такая же великая, как и книжная. У нее я научился всегда слушать то, что говорится, видеть то, что показывается. По крайней мере, так я относился к фильмам, пока Макс Касл не завел меня в темные области киноведения. И тогда я обнаружил, что, какой бы огромной и разносторонней ни была вселенная Клер, в ней имелся люк, открывавшийся в неизведанную бездну.
В тот день, когда в «Классик» был показ картин Говарда Хоукса{60}, я появился в кинотеатре пораньше, рассчитывая выслушать еще одну иллюстрированную лекцию Клер об одном из любимейших ее режиссеров. Но когда я вошел в затемненный зал, на экране уже мелькали кадры, и это был не Говард Хоукс. Это была плохонькая, желтоватая копия с размытой звуковой дорожкой, плохо склеенная и с продранной перфорацией — она судорожно перепрыгивала с кадра на кадр, при этом целые диалоги проглатывались, а изображение становилось неразборчивым. Действие происходило в мрачном готическом интерьере: огромные залы, темные лестницы, узкие окна, мерцающие призрачным лунным светом. Полногрудые дамы в платьях эпохи регентства с оплывшими свечами в руках бродили по зловещим коридорам посреди темной ночи, слуги, похожие на расхитителей могил, прятались в углах. Ни одного знакомого лица среди актеров. Если я и смог что-то запомнить из вычурного сценария, то всего лишь полный набор всевозможных штампов. «Мне показалось, что я слышала крик в ночи», — замечает одна из похотливых красавиц. «Я уверен, это всего лишь ветер, миледи», — отвечает похожий на мертвеца дворецкий, глаза его по-воровски бегают.
У меня не возникло никаких сомнений: это был очень плохой фильм. И тем не менее, если его смотрела Клер… даже не смотрела — глотала. Когда я вошел в проекционную, Клер, расположившаяся у маленького окошка, была целиком захвачена фильмом — настолько, что на мое появление откликнулась лишь коротким, холодным взглядом. Пристроившись у нее за спиной, я предложил ей приветствие, которое она любила больше всего, — поцелуй в ямку на шее, руки мои обхватили ее за живот и поползли вверх. Именно так Жан Клод Бриали обнимает Жюльет Мэйнель в «Кузенах»{61}. (Интересно, у Жюльетты под свитером тоже нет лифчика, как у Клер?) Обычно Клер в таких случаях таяла, но в этот раз она раздраженно вздрогнула и отвела мои руки.
— Что это? — спросил я, усевшись рядом с ней у окна.
— Да так, шутка, — нетерпеливо ответила она, — Называется «Пир неумерших».
Я не сразу просек, что это за название. Решив сначала прощупать почву, я выждал несколько минут, потом позволил себе комментарий.