— Что это? — спросил я, усевшись рядом с ней у окна.
— Да так, шутка, — нетерпеливо ответила она, — Называется «Пир неумерших».
Я не сразу просек, что это за название. Решив сначала прощупать почву, я выждал несколько минут, потом позволил себе комментарий.
— Похоже, жуткая дрянь.
— Просто дерьмо.
— Да? — И после паузы: — Почему же мы его смотрим?
— Мы не смотрим. Смотрю я. Тебе смотреть вовсе не обязательно.
— Тогда почему ты его смотришь?
— Вероятно, это единственный доступный фильм Макса Касла. По крайней мере, это единственный фильм, который мне удалось достать.
Ах да, Касл. Этот вампирист. Тот самый, о котором у Мойше в тот вечер говорила французская парочка. С тех пор Клер два-три раза упоминала его. Я, помнится, слышал, как она интересовалась им по телефону у дистрибьюторов и в фильмотеках. Касл словно бы стал ее наваждением; видимо, ее уязвило собственное невежество.
— Качество неважное, — заметил я, хотя это и было очевидно.
— Остаточное. Лучшего не достать. «Пятый канал» собирался его показывать на самом-самом-самом последнем сеансе. Потом решили, что проектор не потянет. Они даже не требуют его возвратить. Это хорошо, потому что футов десять я уже сожгла. Может, докрутить до конца и не удастся.
Не удалось. Еще через пять минут пленка загорелась в самом разгаре великолепно-кровавой развязки — сцены вбивания кола, снятой необыкновенно живо: камера вращается вокруг обреченного главаря вампиров, все сужая и сужая круги, словно она и есть тот кол, который вонзится в его сердце. Эффект был какой-то головокружительно-тошнотворный. Я даже обрадовался, что изображение исчезло с экрана до того, как хлынула кровь. Клер, выругавшись, выключила проектор.
— Хуже всего, что все титры вырезаны. На телевидении это постоянно делают с такой вот дрянью. Остается больше времени для рекламы. Тут поразительная работа оператора, в последних, например, кадрах. Интересно, кто снимал, — Она понесла катушку на перемоточный столик. — Чтоб им пропасть — испортили вещь!
— Но ведь это же дрянь, разве нет?
— Что? Дрянь? И десяти минут не смотрел, а уже выводы делаешь.
— Ты же сама сказала.
— А ты соглашаешься со всем, что слышишь?
— Но разве фильмы о вампирах не дрянь?
— Помнится, Дрейер снял один очень неплохой.
Как же это я обмишулился! Клер ведь показывала «Вампира»{62} всего месяц назад.
— Ах да, пожалуй… я думал…
— Думай своей головой, Джонни.
— Вообще-то я люблю всякие там ужастики.
— А они почти все — дерьмо. Но вот этот… в нем есть очень любопытные кадры. Как в этой финальной сцене… Жаль, что я не смогла досмотреть до конца.
— Вбивание кола? Волосы дыбом.
— Ну вот, ты почувствовал. Но как все необычно. Видел, какой неожиданный поворот камеры… кажется, будто тени надвигаются и сейчас поглотят тебя. Ничего подобного раньше не видела. Не знаю… может, в нем что-то и есть.
— Диалоги какие-то мертвые.
— Ужасные. Но ты бы не обратил на это внимания, если бы видел кадры в спальне чуть раньше. Соблазнение по-вампирски. Очень живо. Я была готова поклясться, что там снят настоящий половой акт. Что-то есть в этом странное. Я хотела посмотреть еще раз, но не нашла. В любом случае непонятно, как им удалось протащить это через цензуру в те времена. Снято где-то в тридцать седьмом — тридцать восьмом. В главной роли Ольга Телл. Могла стать Гретой Гарбо{63} своего времени. Не знала, что она снималась во всякой дряни.
— Дай посмотреть эти постельные сцены, — сказал я. — В чисто познавательных целях.
— Не повезло тебе, любовничек. У меня эта часть сгорела, — Клер посмотрела на пленку и покачала головой. Это уже в проектор не поставишь. Даже и перематывать не буду, — Она сунула пленку в коробку и отряхнула над ней ладони. — У нас есть кое-что получше.
Клер принялась заправлять в проектор новую ленту, а я спросил:
— Если это такое дерьмо, то почему французы сходят по нему с ума?
— Французы! — Клер рассмеялась, — Ты говоришь о двух моих заезжих друзьях и, может, о двух-трех их приятелях с Левого берега? Вероятно, круг почитателей Касла ограничивается ими. Во Франции, конечно, это уже будет «течением».
— Ну а почему тогда они говорили, что это важно?
— Защитная реакция. Так уж лягушатники относятся к американскому кино. Они не могут просто смотреть и получать удовольствие, потому что, будь это смешно, здорово или умно — все равно сделано жадными до денег, тупыми обывателями. Если уж им это нравится, значит, оно непременно «важно». Вот и придумывают многословные теории.
Мне хотелось узнать кое-что еще, но Клер уже проявляла нетерпение. Она подготовила «Двадцатый век»{64} для установки в проектор и сказала, что пора перейти к «настоящему кино». И мы перешли. Но у меня сложилось твердое убеждение, что она торопит нас вперед, к другим вещам, изо всех сил стараясь выкинуть из головы «Пир неумерших». Интересно почему, спрашивал я себя. А как быть с ее странной неопределенностью относительно Касла? «Может, в нем что-то и есть…» Слово «может» было отнюдь не из ее словаря. Обычно она выносила фанатичные и безапелляционные суждения, всегда доверяя первому впечатлению.
И еще одно, что нельзя было просто так сбросить со счетов. Мы сидели и вовсю смеялись над коротким, круто замешанным фарсом Говарда Хоукса, но я ни на минуту не забывал, с какой неохотой Клер оторвала взгляд от кадров о кровожадном вампире, как она отмахнулась от меня, чтобы снова во все глаза впериться в экран. Что такого недоступного моему взгляду увидела она в этом до ужаса заезженном образце творчества Касла?
День или два спустя, думая о том, удастся ли посмотреть утраченные куски, я спросил у Клер, куда она поставила коробки с «Пиром неумерших». Она смерила меня неодобрительным взглядом.
— Я же тебе сказала — это дрянь. Я от него избавилась.
— Ты его выкинула? — Я знал, что она такого не делает. Как-то раз Клер сказала, что ни один фильм, пусть даже плохой и в жутком состоянии, выкидывать нельзя. По ее убеждению, пленки были редким и хрупким культурным документом, их следовало хранить вплоть до последнего полуистлевшего кадра. Я начал было спрашивать: — А там не осталось частей, которые можно… — Но она оборвала меня.
— Забудь об этом. Эту муру я у себя держать не буду.
После этого я закрыл рот, но был заинтригован. Если услышу имя Касла еще раз — ушки у меня точно будут на макушке.
Глава 3
Волшебный фонарь
Уроки Клер были страстными, а знания, которые я от нее получал, — многообразными, но образование оказалось платным. Вскоре обнаружилось, что я должен его отрабатывать. Поначалу плата была небольшой, но скоро стала расти. Когда Клер одним субботним утром в первый раз спросила меня, не смогу ли я подмести пол в «Классик», я решил, что она просит о какой-то особой услуге, и с готовностью взялся за дело. Кинотеатр и в самом деле пора было подмести. Судя по всему, там не убирали уже несколько месяцев. Но с того дня подметание стало моей регулярной субботней обязанностью. Прошло еще несколько недель, и я обнаружил, что должен еще скрести и перекрашивать крохотный туалет, которым пользовались все зрители без различия полов. А спустя еще некоторое время я вообще стал мальчиком на побегушках.
Вскоре я уже говорил себе: бизнес карликовый, заштатный — а работы невпроворот. Ремонты, замены, покупки, чистка, полировка, доставка — все это нарастало снежным комом и превратилось в полноценную работу, а я стал чем-то вроде прислуги за все. Каждое утро за завтраком с твердостью генерала, отдающего приказы своей армии из одного солдата, Клер отряжала меня на работы, которые я должен был выполнить в этот день. Заказать кофе для автомата, купить туалетную бумагу, заменить перегоревшие лампочки, починить сломанные сиденья, закрепить ковер в вестибюле, слетать к печатникам, дистрибьюторам, на почту, в банк. В какой-то момент я начал спрашивать: а может наш роман с Клер это всего лишь способ для нее залатать дыры в бюджете с помощью дешевой рабочей силы? Я выразил протест — довольно слабо, — напомнив ей, что у меня ведь есть еще занятия в университете и домашние задания.
Она отмела мои возражения, сказав, что настоящее образование я получаю здесь, в «Классик», и оно включает ту поденную работу, которой я занимаюсь. Она никогда не извинялась, ни разу не сказала «пожалуйста». Прежде всю эту работу, необходимую для нормального существования «Классик», делала она. Просто она требовала, чтобы я выполнял все поручения с улыбкой на лице.
— Это все часть кино, — сказала она, — Для фильмов нужен кинотеатр, а кинотеатр — это дом для людей. Конечно же, это место всегда имело довольно захудалый вид. Но ведь у меня всего две руки и ни одного помощника. Были бы у меня средства содержать кинодворец, я бы его содержала. Поверь мне, искусство кино начинается с отскребывания жвачки от сидений.
— Это все часть кино, — сказала она, — Для фильмов нужен кинотеатр, а кинотеатр — это дом для людей. Конечно же, это место всегда имело довольно захудалый вид. Но ведь у меня всего две руки и ни одного помощника. Были бы у меня средства содержать кинодворец, я бы его содержала. Поверь мне, искусство кино начинается с отскребывания жвачки от сидений.
Униженно извинившись, я сдался и сделал то, что мне было сказано.
Во всем этом наборе было лишь одно задание, имевшее хоть какую-то интеллектуальную подоплеку. Когда Клер узнала, что на пишущей машинке я работаю, как заправская секретарша, она тут же поручила мне печатать программки. Эта работа вкупе со всеми остальными поручениями, которые Клер, не задумываясь, навязывала мне, нередко задерживали меня до ночи, но, с другой стороны, я становился первым читателем всех ее творений. Когда она свалила на меня всю черную работу по разрезанию листков, копированию на мимеографе, сверке, сшиванию, ее заметки стали увеличиваться в объеме. Вскоре она стала добавлять к ним ежемесячное резюме — несколько лаконичных абзацев истории, критики и комментариев о кинематографических новинках. Поскольку я был чем-то большим, чем секретарем-машинисткой, я стал чувствовать себя важной фигурой в той культурной роли, которую играл «Классик», — я дал Клер возможность развить мысли, которые прежде из-за недостатка времени пропадали втуне.
И только к концу второго года моего добровольного ученичества Клер стала вводить меня в таинства высокого искусства — составления программ, а также бухгалтерии и ведения бюджета, «деловой составляющей». Этим она занималась в комнатенке над зрительным залом, где держала папки, свой личный архив, все юридические бумаги, гроссбухи. Ежедневно Клер проводила два или три часа за телефоном — устанавливая местонахождение фильмов и торгуясь с дистрибьюторами. «Слушай и делай для себя заметки, — инструктировала она меня, — Это единственный способ научиться». И я приникал ухом к трубке спаренного телефона, слушая ее бесконечные утомительные разговоры — выколачивание фильмов, которые были хлебом насущным для «Классик». В те доисторические дни, когда репертуарные кинотеатры и кинотеатры вторичного показа были редким явлением, задача обнаружить старый и необычный фильм, выявить приличную копию, уболтать несговорчивого дистрибьютора часто требовала талантов детектива и дипломата одновременно.
Приблизительно в это же время завистливый Шарки тоже стал претендовать на мои услуги. Он был убежден, что перерабатывает в проекционной, и не видел, почему бы им с Клер не поделить раба на двоих. Но Клер сказала, что это дело не пройдет, отвергла его притязания с непререкаемостью, оспаривать которую Шарки никогда не решался.
Поначалу я решил, что со стороны Клер это было проявлением снобизма. Будучи капитаном доброго корабля «Классик», она смотрела на всю механическую часть бизнеса как на этакое трюмное хозяйство, а на Шарки — как на волосатую обезьяну, подкидывающую уголек в топку. Кстати, Клер при необходимости сама могла прекрасно управляться с аппаратами. Она хозяйничала в будке каждый раз, когда мы с Шарки смотрели фильм из зала. Но и в этих случаях она категорически возражала против того, чтобы допускать меня к механике. Я решил, что помимо какого-то необычного чувства доброты она руководствуется желанием избавить меня от черновой работы, к которой я должен принципиально относиться с отвращением. Но я ошибался. На самом деле кажущаяся нелюбовь Клер к работе киномеханика была просто-напросто отражением ее презрения к Шарки. Если она вознамерилась не впускать меня на эту территорию, то только потому, что Шарки, по ее мнению, нагрузил на нее слишком много. Ее приговор обжалованию не подлежал. «Не смей помогать этому лоботрясу».
Однажды Шарки без всякого предупреждения не явился на работу. В тот вечер я пришел в кинотеатр и нашел Клер за подготовкой к вечернему показу — она таскала коробки с пленками, проверяла проекторы и кляла Шарки на чем свет стоит. Работа была спешная, тяжелая, и Клер, раздевшись до промокшей фуфайки (в которой она выглядела довольно сексуально), делала ее с полной уверенностью в себе.
— Помочь? — спросил я.
Она отказалась.
— Если этот сукин сын узнает, что ты умеешь работать с проекторами, он вообще никогда не появится. Это его работа, черт бы его драл!
Мне было поручено продавать билеты и эспрессо.
Когда Шарки объявился, Клер вдрызг разругала его, тем не менее он и после этого время от времени продолжал исчезать, а как-то раз пропал вообще на неделю. Потом мы узнали, что он все это время провел в тихуанской тюрьме — угодил туда за пьянство и антиобщественное поведение. Выбора у Клер не было — ей пришлось нанять киномеханика; это кусалось. Утвержденная профсоюзом зарплата киномеханика могла оставить рожки да ножки от недельной выручки кинотеатра. После этого она решила, что пора работу киномеханика осваивать мне, хотя и понимала, что Шарки, обучив меня, будет филонить еще больше. Как бы я ни горел желанием заменить Шарки, меня беспокоил один неразрешенный вопрос между нами. Так или иначе, но я забрал у него женщину… по крайней мере, именно такой формулировкой я тешил свое тщеславие. Человек вроде Шарки, несомненно, должен был переживать по этому поводу. Может, мне извиниться… попросить прощения за его уязвленное самолюбие? Беспокоиться мне не было нужды. Шарки по собственной инициативе в первый же наш совместный вечер в будке положил конец моим сомнениям.
— Слушай, парень, я хотел сказать спасибо за то, что ты помог мне развязаться с Клер. — Он уронил это замечание, стаскивая с себя заношенную майку, которая служила ему униформой киномеханика. Насколько мне помнится, эта жалкая тряпка, пожелтевшая сзади и спереди от пота, никогда не стиралась, — Наконец-то нашелся человек, который снял сей груз с моих плеч на какое-то время.
— Ах, так? — сказал я — интонация должна была означать: так вот, оказывается, что я делаю: тебе помогаю? И еще раз: — Ах так? — на сей раз по поводу «на какое-то время». Шарки, усердно протирая проекторы, не расслышал эти подразумеваемые вопросы.
— Похоже, все, что требуется нашей мисс Свон, так это всякая заумь, а? Мне-то секс нужен. А ты для этих дел как раз то, что надо. Она, понимаешь, так и не научилась быть животным. Господь знает, я ее пытался расшевелить. Но это все равно что пытаться сдвинуть голыми руками ледник. Что до меня, то мне нужен бифштекс с гарниром. Хотя могу и сырое мясо без гарнира. А вот Клер… да ты сам, наверно, знаешь, ей хватает и меню почитать.
Ничего такого я не заметил. Напротив, мне казалось, что сексуальный голод Клер вообще трудно удовлетворить, а ее эротическое воображение не знает границ. Но если Шарки хотел смотреть на вещи так…
Я отчетливо помню впечатление, которое вынес с этого первого урока. Теперь, когда я должен был всерьез управлять проекторами, я понял, какие это необычные аппараты. В тот вечер шел фильм «Красавица и чудовище» Кокто{65} — изысканная и изящная сказка, в которой удалось передать атмосферу волшебства, как в лучших фильмах этого жанра. Но здесь, в темной, крохотной, душной коробке в конце кинозала, работала пара стрекочущих, скрежещущих тридцатипятимиллиметровых проекторов, и волшебства в них было не больше, чем в паре старых сломанных кофемолок. А еще тут был Шарки, который потел за своей работой, словно какой-нибудь буйный бес, занятый своими бесовскими делами в адском пламени, — он что-то приборматывал, уговаривал эти трещащие штуковины, мол, будьте паиньки, ведите себя хорошо. Неужели эта сработанная с таким вкусом утонченная вещица рождается в таких дьявольских аппаратах? В спертом воздухе проекционной регулярно ломающиеся аппараты волокли и подпаливали пленку, словно объявив войну несчастному фильму, который был вынужден пуститься в опасное путешествие между безжалостных колесиков и шестеренок. По зловещему виду и шуму проекторов можно было подумать, что они вознамерились пожрать это хрупкое изящество, вверенное их заботам.
— Я даже себе не представлял, какое старье эти проекторы, — сказал я позднее Клер.
— Старые! — мрачно ответила она, — Они доисторические. Я каждый раз с трепетом душевным вставляю в них пленку. Господи Иисусе, если бы нам удалось заработать на приличное оборудование. Я молюсь об этом дне.
Но новые проекторы стоили тысячи долларов, а я к тому времени уже знал, что «Классик» перебивается с хлеба на воду и остатки на его счете никогда не превышают трехзначной цифры. Долгие месяцы денег едва хватало на аренду и оплату счетов.
— Даже не знаю, — призналась она, — чего стыжусь больше — Шарки или его проекторов.
Шарки же, напротив, любил свои проекторы и любил выступать в роли учителя — рассказывать, как они работают. Тем более что он собрал их собственными руками из всякого хлама и старья. Что касается технического оснащения, то «Классик» был собранием древностей: здесь использовалось все бывшее в употреблении и отслужившее свой срок, а кой-какие вещи вообще пора было выкидывать на помойку. Это было видно и моему неопытному глазу. Но Шарки даже гордился солидным возрастом проекторов и родословной каждой из его деталек, немало послуживших в других аппаратах. Например, здоровенные, траченные временем проекционные фонари. Сбоку у них гордо красовалось фирменное название, и хотя краска с корпуса давно облупилась, металлические прессованные буквы все еще можно было разобрать. «Видишь? — вопрошал Шарки, обращаясь к своему ученику, который смотрел, разинув рот, — „Пирлес“. Лучшая марка из всех выпускавшихся. Эти красавцы успели поработать в лучших кинотеатрах Лос-Анджелеса. Когда в городе открывался „Пантаджес“, они там стояли. Чаплин, Рудольф Валентино, Клара Боу{66} — все они, миленькие, первым показом прошли через эту коробку. За последние тридцать пять лет лучше, чем „Пирлес“, ничего не сделали. А ты попробуй, сколько они весят. Сталь промышленной прочности. Корабельное качество».