Изий выслушал его, не перебивая, но когда Дан добрался до конца, он, словно отметая все, что касалось Илы, повернулся к Марану и сказал, улыбаясь:
— Значит, вошел в толпу врагов без охраны и без оружия?
— Не врагов, а крестьян, — поправил Маран.
— Враждебно настроенных крестьян. Один против ста. Так?
— Так.
— Зря. Не надо рисковать жизнью, которая нам всем необходима.
Ну, звезда Марана взошла в зенит, подумал было Дан, но что-то заставило его споткнуться на этой мысли. Что? Какая-то трещинка или червоточинка в голосе Изия? Он не стал додумывать, другая мысль затмила остальные — а как же с Илой? Словно ничего не было сказано, переступил, не глядя, и заговорил о другом… Ну что ж, попробуем еще раз! Опасно? Плевать! Дан решился, но не успел он открыть рот, как Маран тихо спросил:
— Что будем делать с Илой?
Изий недовольно поморщился.
— Не пристало начальнику спецотдела Охраны задавать подобные вопросы. Как можно поступить с человеком, который пренебрегает решениями Лиги и правительства, который тянет нас назад, во времена императоров и баронов, с врагом равенства, а следовательно, врагом идей Большого Перелома?
Маран промолчал.
— Ты понял меня? — возвысил голос Изий.
— Понял.
— Мы будем судить его открытым судом. Его и Гана. Обоих. Да… Надо примерно наказать крестьян. Чтоб в следующий раз неповадно было брать то, что им не принадлежит. Как члены Правления, согласны со мной?
— Согласны, — решительно ответил один из присутствующих.
— Как именно будем наказывать? — деловито поинтересовался другой.
— Подумаем. Полагаю, будет правильно отобрать один мешок из доли. У всех. Конечно, кроме тех, кто сообщил нам об этом безобразии.
— Не слишком ли мягко? — усомнился солидный толстяк.
— Ничего, на первый раз будем снисходительны.
Снисходительны! Дан вспомнил слова Илы Леса — «Два мешка это полуголодное существование»…
— Я могу идти? — спросил он устало.
— Иди. И в следующий раз будь повнимательнее. Ротозеи нам в Охране не нужны.
Выходя, Дан услышал обращенное, видимо, к Марану:
— Я думал, ты лучше умеешь подбирать людей…
Достанется ему на орехи, позлорадствовал мысленно Дан. Так ему и надо, пусть не служит этому подонку…
Во дворе его нагнал Маран.
— Ловко ты выпутался, — сказал он вместо приветствия. — Хорошо, что сообразил. Я боялся, ты по наивности выболтаешь все, что говорил Ила, а это — полный обвал… хотя все равно Иле твое выступление не помогло… да и не могло помочь, теперь ты это понял, надеюсь?
— Зато мое выступление помогло тебе, — сказал Дан вместо ответа.
Маран невесело рассмеялся.
— Эх Дан, как плохо ты разбираешься в людях… Да он мне этого никогда не простит.
— Чего?
— А того, что ты так красочно описал. Ведь сам он способен войти только в толпу охранников, да и то с опаской.
— В таком случае, прошу прощенья.
— Брось…
Рэта, меньшая из лун, уже клонилась к горизонту, когда начальник спецотдела Охраны и его невольный наперсник вышли из Крепости. Пересекли пустое пространство… Еще кто-то из древних владык повелел не строиться рядом с Крепостями ближе, чем на тысячу… нет, кажется, три тысячи шагов, запрет этот диктовался чисто военными соображениями, позднее город придвинулся к Крепости, но и теперь пустое пространство радиусом в четыреста-пятьсот метров окружало ее стены. Вошли в город. Странно, улицы были залиты светом. Дан поднял голову: маленькие, тусклые обычно лампочки светили, как прожектора, видимо, в другие дни они горели вполнакала, если не в четверть.
— Разве сегодня какой-нибудь праздник? — спросил он.
— Праздник у нас только один — День Большого Перелома. Ты должен помнить этот день.
Еще бы! Дан помнил этот день даже слишком хорошо. Он порылся в памяти — нет, освещение тогда было обычное.
— А почему же?.. — он указал рукой на лампочки.
— В городе волнения, — кратко ответил Маран.
— Какие волнения, где? — удивился Дан, оглядываясь. Так называемый проспект был безлюдней, чем когда-либо.
— Скоро увидишь, — обещал Маран, сворачивая на небольшую короткую улочку.
Дана уже в который раз охватило странное ощущение ирреальности происходящего… то ли сон, то ли давным-давно виденный фильм… Неживой синевато-белый свет, черные провалы арок, выщербленный камень стен, слепые темные окна. Резкий, раздирающий тишину скрип… Дан вздрогнул. Впереди медленно открылась ставня второго этажа, качнулась, стала с тем же царапающим слух звуком закрываться, дошла до половины и остановилась. Как когда-то в детстве, Дан представил себе всяких оживающих покойников с пятнами засохшей крови на лице, с вздыбленными волосами… вот олух! Он смутился, но нелепый иррациональный страх не отпускал. Однако Маран не замедлял шага, и Дан взял себя в руки. Поравнявшись с полуоткрытым окном, он повернул голову — ни освещения, ни штор, черная пустота. Город привидений…
Маран резко свернул налево, в неожиданно возникший переулок, и нырнул в темную подворотню. Дан чуть замешкался и едва не потерял его из виду.
— Не отставай!
Путь продолжили дворами. Уже во втором или третьем по счету Дан разглядел небольшую кучку людей, что-то негромко обсуждавших. Подходить к ним Маран не стал, очевидно, не считал нужным или просто торопился. Еще несколько дворов, и новая кучка людей, потом еще… Дан еле поспевал за Мараном, тот шел так быстро, словно не пробирался по закоулкам в темноте, а вышагивал по залитому светом проспекту. Наконец вышли на улицу уже невдалеке от района развалин, и Маран сбавил шаг.
— Теперь понял? У нас почти все дворы проходные.
— Потому на улицах так мало людей? — сообразил Дан.
— Да. Все предпочитают не высовываться. Даже сегодня. Во всяком случае, пока.
— Ясно. А из-за чего волнения? И в чем это выражается? В разговорах?
— Пока только в разговорах. И не надо иронически улыбаться. У нас и для разговоров нужна немалая смелость. А из-за чего?.. Ты же был при этом, чего спрашиваешь? У крестьян четвертого земельного объединения отобрали полдоли. А четвертое объединение — весь Вагринский сельскохозяйственный район. Сотни деревень. Понял?
— Не вполне. Разве раньше было не то же самое? Но все молчали.
— Такого не бывало. Была твердая доля, правда, маленькая, но концы с концами все же кое-как сводили. А чтобы наказывать голодом, да еще неизвестно за что — такого не бывало.
— И что теперь?
— А ничего. Изий выступит, свалит все на Илу, и обойдется. Главное, чтоб нашелся виновный, остальное — дело техники.
— А с Илой что будет?
— Суд и смертная казнь.
— За что?
Маран усмехнулся.
— А за то, что без конца выскакивает со своим Роном Львом, вечно недоволен, все ему не так…
— Разве за это приговаривают к смертной казни?
— Приговаривают за другое, но казнят именно за это.
Дан недоверчиво взглянул на Марана — что-то больно он разговорился.
— Что смотришь? Болтаю много? Гляди-ка, Рэта закатилась.
— Опаздываем?
— Слегка.
— Надо было раньше выйти.
— Да. Но я должен был непременно дождаться Мита, я вызвал его из Вагры, чтобы…
— Чтобы?
Маран заколебался.
— Видишь ли, Дан… Вышло так, что… Ну словом, этот скот… Изий то есть… хотел свалить на меня историю с зерном. Техническую сторону, конечно. Это его политика — он старается запачкать всех и как можно основательнее.
— И что же ты?
— Отбился. Но… Не уверен, что выберусь из этой передряги с руками и ногами. Я вот думаю, не уйти ли тебе к своей Нике, пока не поздно… Ладно, поговорим после, мы уже пришли.
У входа их никто не ждал. Они спустились по пандусу к двери, только Маран толкнул ее, как до них донесся знакомый голос. Поэт пел. Видимо, он пристроился в дальнем углу, до Дана доносились лишь отдельные слова и обрывки фраз: «свобода обманчива и разнолика… свобода во всеуслышанье говорить правду и свобода во всеуслышанье лгать… свобода пожертвовать жизнью за друга и свобода ценою его свободы выслужить…»
— Эй, кто там? — вдруг крикнули из темноты, голос Поэта оборвался, из багрового полумрака к Дану с Мараном подступили темные фигуры.
— Кто такие? — вопрос прозвучал угрожающе.
— У нас тут назначена встреча. — Маран был невозмутим.
Фигуры расступились. Отстраняя наиболее ретивых, подошел Поэт, улыбнулся.
— Я знал, что ты придешь. Спасибо. Пойдем, посидим, поговорим? — не дожидаясь ответа, он направился в свой, по-видимому, излюбленный, угол. Маран без лишних слов последовал за ним, и Дану оставалось только присоединиться, не дожидаясь отдельного приглашения.
За столиком, к которому они подошли, никого не было. На темной поверхности выделялись белые листки, рядом лежали ручка, карманный фонарик. Это и чашка карны, больше ничего.
За столиком, к которому они подошли, никого не было. На темной поверхности выделялись белые листки, рядом лежали ручка, карманный фонарик. Это и чашка карны, больше ничего.
— Никак ты стал трезвенником? — шутливо спросил Маран, но Поэт ответил серьезно:
— Время пьянок прошло.
Маран вскинул на него глаза, но промолчал.
— Селуна, принеси нам карны, — крикнул Поэт, садясь.
— Новая песня? — спросил Маран, взяв один из листков.
— Да.
— Жалко, не допел.
— Хочешь, допою? Но лучше не надо. Тебе будет трудно сделать выбор.
— Какой выбор?
— Между свободой выслужиться и свободой отдать… ну не жизнь, конечно, но… Там есть, например, такие строки… Погоди… Это, в сущности, еще черновик, я плохо помню… — Он заглянул в свои листки. — Сегодня нам даровали свободу подохнуть с голоду… И так далее. Ну что, спеть?
— Не стоит, — сказал Маран после паузы.
— Это угроза?
— Это добрый совет. Неужели ты думаешь, что среди стольких людей не найдется хотя бы одного, который счел бы подобные слова святотатством?
Поэт окинул взглядом зал. В полумраке с трудом угадывались силуэты, лиц не было видно.
— Не знаю, — признался он чистосердечно. — Но какое это имеет значение? Разве я пишу песни для того, чтобы скрывать их… неважно, от друзей или от врагов, от врагов не более, чем от друзей. В конце концов, я делаю то, что делаю, не ради пустого удовольствия демонстрировать свою отвагу… это был бы всего лишь род бахвальства, не более…
— Ну а ради чего?
— Наше общество, обманутое лживой болтовней, не подозревает, сколь оно уродливо. Я пытаюсь создать зеркало, в котором оно увидело бы себя. Тогда у него может возникнуть желание переродиться.
— А если это общество не отвернется с ужасом и омерзением от зеркала, которое ты ему подставляешь, а станет любоваться и своим правдивым отражением, тогда как? — спросил Маран.
— Тогда ему нет спасения! И все же я должен попытаться. Нельзя пройти путь, стоя на месте.
— Дорогу осилит идущий, — пробормотал Дан.
— Отличное начало для песни.
— Дарю.
— Нет, спасибо. Хорошие слова, но не мои.
— Честно говоря, и не мои.
— Идущий, — задумчиво повторил Поэт. — А вернее, идущие. Это про нас. Как думаешь, Маран?
Маран вздохнул.
— Что ты хотел мне сказать?
— Куда ты торопишься? Неужели тебе уже наскучило общество старого друга? Или ты боишься, что наверх донесут о твоих встречах с мятежным поэтом?
— Я ничего не боюсь.
— Врешь! Боишься потерять… если не жизнь, так власть.
— В моем положении власть теряют только вместе с жизнью.
— Верно. Поэтому человек в твоем положении боится потерять и то, и другое.
— Либо ни то, ни другое.
Поэт откинулся на спинку стула.
— Удивительный ты человек, Маран, — сказал он неожиданно примирительным тоном. — Знаешь, что меня больше всего мучает? Я не знаю за тобой ни одного преступления. Конечно, преступны сами ваши законы, и уже то, что ты им служишь, преступление. Но я имею в виду не это. За любым из верхушки я знаю случаи, когда они попирали даже эти законы, а за тобой — нет. Я хотел бы знать хотя бы об одном преступлении, совершенном тобой лично. Мне было бы как-то проще…
— Проще что?
— Проще жить, наверно.
— Понятно. Вычеркнуть хочешь? — Голос Марана чуть дрогнул, почти незаметно, но Поэт дернулся и впился в него взглядом.
— Тебя? Как же я вычеркну? Жизнь ведь не рукопись, чтоб ее править, — сказал он тихо.
— А почему ты не хочешь допустить, что я не совершал преступлений? — спросил Маран уже спокойно.
— Это невозможно. В нашем государстве начальник спецотдела Охраны не может не быть преступником. Его просто не держали бы на таком посту. Разве что ему известны тайны, от которых зависят судьбы сильных мира сего…
— Не будь наивным, Поэт! Подобные тайны — оружие обоюдоострое, они опасны. Человека, в них проникшего, убирают вместе с тем, что ему удалось узнать.
— А если он примет меры предосторожности?
— Какие?
— Ну например, оставит у надежных людей сведения, подлежащие обнародованию в случае его гибели.
— Ты рассуждаешь, как ребенок. Из человека, совершившего подобный опрометчивый поступок, выколотят все имена и адреса… не дай тебе Создатель узнать о пытках, которые всего лишь повседневность подвалов Крепости.
Поэт придвинулся ближе и заглянул Марану в глаза, тот не отвел взгляда. Наступило тяжелое молчание.
— Спасибо, что предупредил, — сказал Поэт наконец. — Правда… Признаться, ты поставил меня в затруднительное положение. Ну и дураком же я был. Вообразил, что посвятив в тайну несколько человек, застрахую себя хотя бы на время, пока не приму решение, и пожалуйста, оказывается, я подставил под удар других… среди них еще и женщин плюс ко всему…
Дан похолодел.
— Почему ты заранее решил, что всех выдашь? — пробормотал он, не узнавая собственного голоса. — Любую пытку можно выдержать, если знать, во имя чего…
— Я не люблю красивых слов, — оборвал его Поэт. — Лучше сказать меньше, а сделать больше. Но, в любом случае, предусмотреть надо все. Недостойно мужчины положиться на собственную стойкость и погубить доверившихся ему людей, если окажется, что крепость духа и крепость тела не одно и то же.
— Ты не уверен в себе?
— Я уверен в себе, но сотни людей получше меня и не менее уверенных в себе отрекались не только от других, но и от самих себя. — Он задумался. — По-моему, есть один-единственный способ спасти тех, кому я доверил эту тайну: сделать ее достоянием всех. И как можно скорее. Что скажешь, Маран?
— Сначала я должен узнать, о чем речь.
— Сейчас объясню. Не думаю, впрочем, что я в состоянии тебя особенно удивить… — он снова умолк, глядя на Марана то ли испытующе, то ли с сомнением.
— Колеблешься? — спросил тот.
— Да… А впрочем, нет. Будь что будет! Маран! Ты, конечно, знаешь, где Нит?
— Какой Нит? Врач Рона Льва?
— Да.
— На каторжных работах в северо-восточной спецзоне. Особо строгого режима, высшей секретности. В полутора сутках езды отсюда.
— Точно. Так вот, три дня назад я говорил с ним. В этой самой спецзоне особо строгого режима, высшей секретности.
Маран не шевельнулся.
— Ты мне не веришь?
— Почему же?
— Ну… Я же вижу. Думаешь, что туда невозможно пробраться. И тем более выбраться обратно. Так?
— Не так.
— А как же?
— Я знаю, что ты там был, — спокойно сказал Маран. — Знаю и, с кем.
Поэт подскочил от неожиданности.
— Интересно, происходит ли в Бакнии что-нибудь, чего ты не знаешь?
— Может, и происходит, — ответил Маран флегматично. — И что же рассказал тебе Нит?
— А этого ты не знаешь?
— Представь себе, нет. Правда, догадываюсь.
— Догадываешься… — проворчал Поэт. — То есть знаешь, но своими словами, так сказать? Ладно. Так вот, Нит, как тебе известно, присутствовал при последних минутах Рона Льва. Но не только. Он был врачом Рона последние четыре года его жизни и последние месяцы день за днем наблюдал его. Нит абсолютно… слышишь ты, абсолютно уверен, что Рон Лев умер от хронического заболевания. Болезнь сверхроста, не очень часто встречающаяся, но хорошо известная, Нит клянется, что ее ни с чем не спутаешь. После смерти Рона Льва Нит и еще два врача — совет смерти, как положено, составили протокол смерти и подписали его. Как тебе это?
— Дальше.
— А ты знаешь, что было еще и «дальше»? Ладно. На следующий день, точнее, следующей ночью, к Ниту приехали четверо неизвестных и потребовали… внимание!.. чтобы он подписал некое письмо… когда он мне его пересказал, я понял, что это и было знаменитое «письмо Нита». Нит отказался, тогда его без особых церемоний водворили в мобиль и увезли в Крепость. Он сидел в подвалах, в одиночке, потом его без суда и следствия, без вынесения приговора переправили в эту твою спецзону. Такую, где сидят убийцы и грабители, осужденные на пожизненное заключение, они издеваются над беднягой всячески. Изощренная месть за честность, так я полагаю…
— Не только. Еще и гарантия сохранения тайны.
— Пожалуй. Как бы то ни было, мне удалось добраться до него… о подробностях распространяться не буду, тем более, что ты и так их знаешь… Короче говоря, я записал его рассказ…
— На катушку?
— Да.
— Ах вот о чем шла речь. Записал — и, конечно, оставил у Дины?
Поэт зло взглянул на Дана.
Маран улыбнулся.
— Не бросай на бедного Дана свирепых взглядов. Он мне ничего не говорил.
— Откуда же ты узнал?
— Ниоткуда. Просто я знаю тебя…
— Меня и все глупости, которые я в состоянии совершить.
— Примерно так. Ну и что дальше?
— А как ты думаешь?
— Тут особого ума не надо. Полагаю, что ты поехал к двум другим врачам, подписавшим протокол смерти… если, конечно, Нит назвал тебе их.