Тримбл вежливо запротестовал:
— Не стоит беспокоиться, я не заблужусь.
— Я в курсе, старина. Никто не знает этот город лучше, чем ты знавал его в былые дни, и, если Браун начнет докучать тебе пояснениями насчет «самодвижущихся безлошадных экипажей» и так далее, просто отошли его обратно в офис. Сам же постарайся вернуться к четырем, договорились?
Оррисон взял с вешалки свою шляпу.
— Вы отсутствовали десять лет? — спросил он, когда они спускались в лифте.
— Они тогда начинали строить Эмпайр-стейт, — сказал Тримбл. — Это какой был год?[64]
— Кажется, двадцать восьмой. Впрочем, как сказал шеф, вам повезло не видеть многого из того, что здесь творилось.
Затем, в качестве пробного шара, он добавил:
— Вероятно, вдали отсюда вы повидали вещи поинтереснее.
— Я бы так не сказал.
Когда они вышли на улицу, лицо Тримбла сразу напряглось при виде ревущего транспортного потока, и это навело Оррисона еще на одну догадку.
— Должно быть, вы провели эти годы вдали от цивилизации?
— Вроде того.
Столь краткий и неопределенный ответ показал Оррисону, что этот человек не станет ничего объяснять, пока сам того не пожелает. Одновременно ему в голову пришла мысль: «А может, он провел тридцатые в тюрьме или психушке?»
— Вот и прославленный «Клуб двадцать один», — сообщил он. — Пообедаем здесь или вы предпочитаете другое место?
Тримбл не спешил с ответом, внимательно разглядывая старинное здание.
— Я помню время, когда «Двадцать один» еще только набирал обороты, как и «Мориарти»,[65] — сказал он и продолжил почти просительным тоном: — Вообще-то, я рассчитывал прогуляться немного по Пятой авеню, а после перекусить в каком-нибудь заведении, где смогу повидать современную молодежь.
Оррисон взглянул на него искоса, снова вспомнив о серых стенах, запорах и решетках. «Уж не хочет ли мистер Тримбл, чтобы я свел его с приятными девушками без комплексов?» — подумал он. Однако по виду мистера Тимбла было непохоже, что у него на уме нечто подобное, — лицо его выражало лишь искреннее и глубокое изумление. Посему Оррисон попытался вспомнить, не связано ли его имя с антарктическими подвигами адмирала Бэрда[66] или с летчиками, пропавшими в бразильских джунглях. В том, что человек он незаурядный, сомнений не было. Но пока что единственными намеками, могущими прояснить его прошлое (но ничего не прояснявшими), были его по-деревенски опасливая реакция на светофоры и стремление идти по тротуару, держась поближе к витринам магазинов и подальше от проезжей части. Однажды он замер перед витриной галантереи, бормоча:
— Надо же, креповые галстуки…[67] Я их не видел со времен колледжа.
— А где вы учились?
— В Массачусетском технологическом.
— Знатное место.
— На следующей неделе собираюсь туда съездить. А теперь давайте поедим где-нибудь здесь… — (К тому времени они пересекли уже почти все Пятидесятые улицы.) — Выбирайте место.
За углом как раз находился весьма недурной ресторан со столиками под небольшим навесом.
— Так что же вам хочется увидеть в первую очередь? — спросил Оррисон, когда они сели за свободный столик.
Тримбл задумался.
— Пожалуй, людские затылки, — промолвил он наконец. — Их шеи, соединяющие головы с плечами. И еще я хотел бы услышать, что говорят две эти девочки своему отцу. Мне важен не смысл их слов, а то, как эти слова плывут в воздухе и угасают, как смыкаются губы по окончании фразы. Это вопрос ритма — Коул Портер вернулся в Штаты в двадцать восьмом[68] именно потому, что уловил зарождение здесь новых ритмов.
Оррисон уверился, что теперь зацепка найдена, но проявил завидную деликатность и не ухватился за нее сразу же. Более того, он сумел подавить в себе внезапное желание сообщить, что этим вечером в Карнеги-холле дают замечательный концерт.
— Хотелось почувствовать вес ложки, — меж тем говорил Тримбл. — Она такая легкая — просто маленькая чашечка с прикрепленной к ней ручкой. Тот косоглазый официант — мы с ним уже виделись, но он вряд ли меня помнит.
Однако, когда они покидали ресторан, официант взглянул на Тримбла пристально и даже с некоторым удивлением, словно опознал его, но не очень верил собственным глазам. На улице Оррисон со смешком заметил:
— За десять лет забыть можно многое.
— Я обедал здесь в прошлом мае… — начал Тримбл и запнулся.
«Да у него не все дома», — подумал Оррисон и внезапно перешел на тон заправского гида:
— С этой точки открывается превосходный вид на Рокфеллеровский центр. — Он сделал широкий указующий жест. — А также на Крайслер-билдинг и Армистед-билдинг — «папочку» всех этих новомодных высоток.[69]
— Армистед-билдинг… — Тримбл послушно повернул голову в ту сторону. — Помню, как же — я сам его проектировал.
Оррисон кивнул, не так чтобы сильно удивленный, — за время службы в редакции ему с кем только не случалось общаться! Но та фраза насчет ресторанчика в прошлом мае…
Он остановился перед медной мемориальной табличкой у краеугольного камня здания и прочел вслух:
— Возведено в тысяча девятьсот двадцать восьмом году.
Тримбл кивнул:
— Как раз в том году я запил и уже не останавливался — каждый божий день в стельку. Так что я до сих пор его не видел.
— Ну и дела! — Оррисон несколько растерялся. — Хотите зайти внутрь?
— Я был там много раз. Но я никогда его не видел. Впрочем, сейчас меня интересуют совсем другие вещи. А это здание — полагаю, увидеть его я уже не смогу. Сейчас я просто хочу понаблюдать за тем, как ходят люди, из чего пошита их одежда, какие на них ботинки и шляпы. И еще их глаза и руки. Могу я пожать вашу руку?
— Конечно, сэр.
— Благодарю вас. Благодарю. Вы очень добры. Наверно, со стороны это выглядит странновато, но прохожие подумают, что мы с вами прощаемся. Я собираюсь еще немного пройтись дальше по авеню, так что мы и впрямь сейчас расстаемся. Передайте своему шефу, что к четырем я буду в офисе.
Оррисон смотрел ему вслед, почти уверенный в том, что он сразу же завернет в какой-нибудь бар. Но этого не случилось, да и сам вид уходящего не порождал ни малейших ассоциаций с выпивкой.
— Боже правый! — промолвил Оррисон. — Запой длиною в десять лет.
И он с неожиданным любопытством ощупал ткань собственного пальто, а затем вытянул руку и прикоснулся большим пальцем к гранитной стене небоскреба.
В океане[70]
I
Гастон Т. Шеер — человек, фирма, кредо — с видом завоевателя прохаживался по палубе океанского лайнера, решительно и надменно перемещая над ней свои пять футов восемь дюймов.[71] В ту пору — весной 1929 года — само по себе слово «американец» предполагало нечто в этом роде.[72]
Тем утром ОʼКейн, его доверенный секретарь, отыскал Шеера на прогулочной палубе в носовой части судна.
— Виделся с ней? — спросил Шеер.
— Да, конечно. Она в порядке.
— А почему она может быть не в порядке?
ОʼКейн замялся:
— Как оказалось, часть багажа помечена ее настоящими инициалами, и судовая горничная…
— Проклятье! — буркнул Шеер. — Ей следовало позаботиться об этом еще в Нью-Йорке. Вечно одно и то же — эти девицы, когда не замужем, все такие ранимые, знай себе ноют и жалуются, что ими пренебрегают, их унижают… Проклятье!
— Она держится хорошо.
— Женщины — мелочные твари, — брезгливо заметил Шеер. — Кстати, ты видел телеграмму, которую сегодня прислал мне Клод Хэнсон, — о том, что он готов отдать за меня свою жизнь?
— Я прочел ее, мистер Шеер.
— Вот это мне понравилось, — сказал Шеер. — Думаю, Клод сказал правду. Думаю, он и вправду готов умереть за меня.
Клод Хэнсон был еще одним секретарем мистера Шеера. ОʼКейн мог бы выдать по сему поводу массу циничных комментариев, но благоразумно оставил их при себе.
— Я уверен, многие люди готовы сделать то же самое, мистер Шеер, — сказал он вслух, успешно справившись с позывом к рвоте.
«Черт, а ведь это не так уж далеко от истины», — подумалось затем. Мистер Шеер многое делал для многих людей, давая им работу и средства к существованию.
— Мне нравится такое настроение, — сказал Шеер, глубокомысленно взирая на волны. — А мисс Дензер не стоит жаловаться — осталось плыть всего-то четыре дня и двенадцать часов. Никто не принуждает ее все время сидеть в каюте, но она не должна привлекать к себе внимание и разговаривать со мной — на всякий случай.
На тот случай, если кто-нибудь видел их вместе в Нью-Йорке.
— По крайней мере, — заключил он, — моя жена до сих пор с ней не встречалась и ничего о ней не слышала.
На тот случай, если кто-нибудь видел их вместе в Нью-Йорке.
— По крайней мере, — заключил он, — моя жена до сих пор с ней не встречалась и ничего о ней не слышала.
Мистер ОʼКейн подумал, что и сам он, пожалуй, согласится отдать жизнь за мистера Шеера, если тот еще лет десять будет снабжать его ценными подсказками при игре на бирже. К концу этого срока он вполне созреет для самопожертвования — за десять лет таким манером можно сколотить изрядный капиталец. Тогда и он сможет отправляться в заграничные туры с двумя женщинами сразу, но, так сказать, в отдельной упаковке.
Оставшись в одиночестве, Гастон Т. Шеер подставил лицо сильному западному ветру, несущему соленые брызги. Он не боялся им же самим созданных трудностей — он вообще ничего не боялся с того самого дня, когда еще молодым рабочим измолотил своего бригадира куском калиброванной цепи. Однако порой он испытывал странные чувства, гуляя по палубе с Минной и детьми и представляя, что в этот самый момент за ними со стороны наблюдает Кэтрин Дензер. Посему во время таких семейных прогулок он напускал на себя равнодушный и недовольный вид, дабы Кэтрин не подумала, что он хорошо проводит время. Но он всего лишь притворялся. На самом деле ему нравилось общество Минны хотя бы потому, что она была занимательной собеседницей.
В Европе этим летом все должно устроиться куда как проще. Минна и дети будут подолгу жить то здесь, то там, в Париже и на Ривьере, а он сможет отправляться в деловые поездки вместе с Кэтрин. Задумка была дерзкой и рискованной, но ему всегда требовалось вдвое больше, чем другим мужчинам. И судьба просто обязана была даровать ему двух женщин одновременно.
За прошедший день он лишь однажды мельком видел Кэтрин Дензер, разойдясь с ней в пустом коридоре. Она в целом соблюдала правила игры, позволив себе лишь тоскливый взгляд искоса и секундный поворот очаровательной белокурой головки в его сторону, отчего у него вдруг пересохло в горле и ужасно захотелось развернуться и последовать за ней. Но он справился с собой — до прибытия в Шербур оставалось всего пятьдесят часов.
Миновал еще один день — он провел его в брокерской конторе на борту судна, отдав несколько распоряжений посредством закодированных телеграмм и один раз воспользовавшись радиотелефонной связью с берегом.
Тем вечером он оставил Минну в шезлонге на открытой палубе — где у нее завязалась беседа с каким-то пристроившимся по соседству профессором — и отправился в бесцельные блуждания по судну. Он постоянно думал о том, что можно прямо сейчас спуститься в каюту Кэтрин Дензер, но только тешился этой мыслью и не более, благо оставалось всего двадцать четыре часа до прибытия в Париж и ситуация была под его полным контролем.
Тем не менее он не удержался от соблазна пройтись туда-сюда по коридорам на ее палубе, время от времени как бы невзначай заглядывая в боковые ответвления, ведущие к пассажирским каютам. И вот так, совершенно случайно, в одном из таких ответвлений он вдруг заметил Минну и профессора, самозабвенно сжимавших друг друга в объятиях. Сомнений тут быть не могло.
II
Шеер тихонько попятился из коридора. Его первая мысль была очень проста: перескочив сразу несколько ступенек — ярость, жгучую ревность и изумление, — он подумал, что все его планы на это лето разрушены. Следующая мысль была о неминуемой и жестокой расплате, ожидающей Минну, но потом он вновь перескочил несколько ступенек. У него была, говоря языком медицины, «шизоидная организация психики» — и в бизнесе он заставал врасплох конкурентов, быстро пропуская промежуточные ступени и сразу, без всякой видимой логики, приходя к наиболее жестким и радикальным решениям. Вот и сейчас он мигом пришел к одному из таких решений, сам ничуть этому не удивившись.
Спустя час раздался стук в дверь каюты мистера ОʼКейна, после чего на пороге возник профессор Доллард из Уэстонского технического колледжа.[73] Это был худой тихий мужчина лет сорока, в твидовом костюме, который сидел на нем как на вешалке.
— А, вот и вы, — сказал ОʼКейн. — Проходите, присаживайтесь.
— Благодарю вас, — сказал Доллард. — Могу я узнать, зачем вы хотели меня видеть?
— Сигарету?
— Нет, спасибо, я уже собирался лечь спать. Скажите же, в чем дело?
ОʼКейн кашлянул, подавая сигнал, и тотчас из ванной комнаты позади Долларда появился дюжий стюард Кейтс, запер на ключ входную дверь и стал перед ней на страже. Следом из ванной вышел Гастон Т. Шеер собственной персоной. Узнав его, Доллард мгновенно побагровел.
— Э, добрый вечер… — промямлил он, — мистер Шеер. Что все это значит?
И он поспешно снял очки, ожидая, что Шеер с ходу ударит его по лицу.
— Что вы преподаете, профессор?
— Математику, мистер Шеер… я вам это уже говорил. С какой целью меня сюда позвали?
— Вам следовало бы заниматься своим делом, — сказал Шеер. — Лучше бы вы сидели у себя в колледже и учили студентов, вместо того чтобы втираться в компанию солидных людей.
— Но я вовсе не втирался…
— Не стоит затевать такие игры с людьми, которые могут купить тебя со всеми потрохами десять тысяч раз и при этом даже не заметят, что потратились на покупку.
Доллард поднялся со стула.
— Ты откусил больше, чем сможешь проглотить, — продолжил Шеер. — Ты всего-навсего жалкий учителишка, попытавшийся прыгнуть выше своей головы.
Стюард Кейтс нетерпеливо пошевелился. Он оставил полученные авансом двести фунтов в своем рундуке и хотел скорее покончить с этим делом, чтобы вернуться к себе и припрятать их понадежнее.
— Я все еще не понял, в чем меня обвиняют, — сказал Доллард.
На самом деле он прекрасно понимал, в какую историю влип. Давным-давно он взял себе за правило избегать богатых самодуров, а сейчас его угораздило стать поперек дороги, пожалуй, наихудшему из людей этого сорта.
— Ты откусил больше, чем сможешь проглотить, — мрачно повторил Шеер, — но больше ты такой ошибки не сделаешь. Потому что скоро ты будешь кормить рыб там, за бортом, уяснил?
Мистер ОʼКейн, перед тем основательно заправившийся виски, очень живо представил себе Клода Хэнсона, всегда готового отдать жизнь за мистера Шеера, на месте профессора Долларда, который отнюдь не предлагал себя в жертву. Еще оставались мгновения, когда Доллард мог позвать на помощь, но он чувствовал свою вину и не смог выдавить из себя крик. А потом все его силы ушли на борьбу за возможность дышать — борьбу, которую он быстро проиграл, так и не издав ни звука.
Минна Шеер ждала на прогулочной палубе, развлекаясь перемещениями с номера на номер по нарисованным мелом клеткам шаффлборда.[74] Она была взволнована и счастлива. Делая шаг за шагом, она ощущала себя юной, босоногой и бесшабашной. Она тоже могла играть — какую бы игру с ней ни затеяли. Слишком долго она была примерной девочкой, но сейчас большинство знакомых ей людей вдруг пустились во все тяжкие, и для нее стало волнующим открытием то, что и сама она способна на такие вещи, получая при этом огромное удовольствие. Ее кавалер запаздывал, но это придавало ощущениям еще большую остроту и прелесть. Периодически она поднимала глаза от расчерченной палубы и, вполне довольная собой, оглядывалась на белые пенистые буруны в кильватерной струе лайнера.
Женщина из «Клуба 21»[75]
Ах, что за день выдался у Рэймонда Торренса! До чего же приятно раз в пять лет возвращаться сюда, сознавая, что ты уже прочно врос корнями в иную землю, далекую от всех мегаполисов. Они с Элизабет проснулись в окружении застывшей музыки на пересечении Пятой авеню и 59-й улицы[76] и первым делом нанесли визит его издателям на Пятой авеню. Элизабет — по крови наполовину яванке, впервые приехавшей в Америку, — чрезвычайно понравилось в издательстве, поскольку на тамошнем стенде во множестве красовались экземпляры только что вышедшей книги ее мужа. Ей также понравился магазин, где она крепко сжимала руку Рэя всякий раз, когда люди справлялись о его книге, и еще крепче — когда они ее покупали.
Обедали они в клубе «Аист»[77] с Хэтом Милбэнком, университетским однокашником и фронтовым товарищем Рэя. Разумеется, после стольких лет никто там не узнал Рэя, но зато один из посетителей вошел, неся в руках его книгу с уже помятой суперобложкой. После обеда Хэт звал их в Олд-Уэстбери[78] посмотреть игру в поло с его участием, однако они предпочли вернуться в отель для послеобеденного отдыха, к которому привыкли на Яве. Да и впечатлений для начала набралось уже предостаточно. Элизабет написала письмо детям в Суву, не преминув отметить, что «весь Нью-Йорк» зачитывается книгой их отца и что всех здесь потрясла сделанная Дженис фотография девочки, пораженной тропической фрамбезией.