— Княжна, уйми своего любовника, если не хочешь, чтобы я увез его в Прагу и не продал в рабство халифам.
Мария подошла к Казимиру вплотную и что-то шепнула ему на ухо.
— Какого лешего! — возмутился Казимир.
Она снова что-то шепнула.
— Я сам могу! Подумаешь — провожатый!
Она зашептала яростно. Хелье решил, что будет делать вид, будто не слышал этой реплики. Так оно спокойнее. Казимир еще некоторое время постоял, лиловый от злости, и ушел в спальню к Леху и Кшиштофу, хлопнув дверью.
— Проше, пани, — сказал Хелье насмешливо, распахивая дверь и отходя чуть в сторону.
Она вошла в спальню. Хелье последовал за ней, задвинул засов. Мария направилась к ложу и села на него.
— Жалко, что здесь нет бань, — заметил Хелье, скидывая сленгкаппу и садясь — у самой двери. — Здесь моют все, кроме себя самих.
— Я очень устала, Хелье, — сказала Мария.
— Отдохни, княжна.
— Я благодарна тебе за все, что ты для меня сделал.
Хелье зевнул.
— Да, — сказал он. — Я тоже тебе благодарен за все, что ты для меня сделала.
И растянулся на сленгкаппе поперек двери.
— Хелье.
— Да?
— Подойди. Сядь рядом.
— Мне сидеть рядом с тобой? Нет, для меня это слишком большая честь, княжна.
— Пожалуйста.
Хелье поднялся, подошел, и присел на край ложа. Чистое белье, мягкая постель — хорошо бы на таком поспать после четырех недель галльского беспросвета, соломы, грязных простынь, подлых запахов.
— Я знаю, ты на меня в обиде, — сказала Мария. — Все эти годы были…
— Княжна, я вывез тебя и твоего любовника из Парижа, я доставлю вас обоих к какому-нибудь престарелому польскому вельможе, я найду средства, с помощью которых твой любовник сможет снарядить войско и даже, если удача будет на его стороне, захватить польский престол. В благодарность за это я прошу тебя избавить меня от объяснений, поскольку они ни к чему приятному ни тебя, ни меня не приведут. И мы оба достаточно взрослые люди, чтобы это понимать.
— Я не об этом… Я потеряла все, Хелье — у меня ничего нет, чем я могла бы тебя отблагодарить.
Она не сказала «кроме», но, очевидно, это подразумевалось. А может и нет. Даже скорее всего — нет. Она и сама не знала, подразумевает она это «кроме» — или нет. Но Хелье все равно разозлился и резко встал.
— Княжна, могу, заметь, сказать тебе только одно…
Он замолчал. Это дирово «заметь», всплывшее из глубин памяти, сгладило гнев, и даже слегка рассмешило Хелье. Мария ждала, что он ей скажет, одно.
— Давеча в Париже ограбили королевскую казну, и меня это беспокоит, — сказал Хелье. — Мне жаль короля, да и вообще. Нужно было остаться и помочь королю найти грабителей.
Он замолчал. Мария смотрела на него странно. Пламя свечи, оставленной горничной на столике в углу, вдруг закачалось от сквозняка. Хелье подошел к ставне и прикрыл ее.
— Вообще-то, княжна, у меня есть к тебе одно забавное предложение, — сказал Хелье, повеселев. — Твой брат Ярослав благоволит ко мне последнее время, уж не знаю почему. Я располагаю кое-какими средствами, да и друзья у меня есть состоятельные. Не богатые, но состоятельные. Ибо просто богатство — грех. Да, так вот. Мы могли бы доставить Казимира… к тому самому польскому вельможе… а затем уехать в Константинополь. Ты и я. Средства мои обеспечат нам приятную жизнь. Мы будем гулять с тобой под сенью деревьев константинопольских парков и подшучивать над прохожими. Будем ходить в театр. Будем читать друг другу на досуге всякие фолианты. Будем слать письма нашим многочисленным друзьям, в коих будем описывать разные смешные случаи из столичной жизни. К нам будут ездить гости. Ты будешь носить самые богатые греческие наряды, а я буду убивать всех, кто посмеет посмотреть на тебя сладострастно, и это тебя развлечет. Мы заведем переписку с твоим братом, ему, я думаю, будет приятно, что сестра его не занимается больше политикой. Чем не жизнь? Что скажешь, княжна?
Хелье улыбался.
— Хелье…
— Да или нет?
— Константинополь через два года будет принадлежать либо фатимидам, либо багдадским халифам, либо сельджукам, — сказала Мария, и поняла, что сказала глупость — не политическую, но бытовую.
— А мы его отвоюем, — весело возразил Хелье. — Также, вовсе не обязательно жить в Констале, можно и в Венеции. Там, правда, зимой противно, но это ничего, справимся. А остальные пусть воюют вволю — поляки с поляками, Ярослав с готтами, сельджуки с халифами, фатимиды с Консталем, Папа Римский с маврами сицилийскими, Конрад с Анри, племянник Анри с Англией. Купим тебе нескольких холопок, и ты будешь их бить время от времени по рожам. А?
— Хелье, я виновата перед тобой.
— Нисколько. Спи, княжна, устала ты. А я, пожалуй, пройдусь.
Он подошел к двери, подобрал сленгкаппу, отодвинул засов, оглянулся на Марию, сказал, «Запри дверь, я недалеко, если что понадобится, спустись в крог», и вышел.
Некоторое время Мария сидела на ложе, пытаясь распутать мысли. Ничего у нее не получалось. Затем ей показалось, что по коридору кто-то ходит. Она стянула сапожки, на цыпочках подошла к двери, и прислушалась. Нет, никто не ходил по коридору. В соседней спальне — нет, тоже показалось. Казимир не знает, что Хелье вышел. Или знает? Стоял у двери, прислушивался, ждал, и вот услышал поступь, слова «запри дверь», снова поступь. Еще подождал, и сейчас выйдет, и зайдет к Марие, и запрет дверь, и наконец-то можно будет побыть с ним вдвоем.
Никто не приходил. Казимир, изможденный, утомленный путешествием, напряжением, двусмысленностями, неудовлетворенным желанием — спал как убитый.
В кроге болталась годящаяся в дело хорла, но Хелье не стал ее звать — с некоторых пор он не мог смотреть на продажных девок без содрогания и тоски. А соблазнить какую-нибудь обычную женщину — можно, но — немытый, дурно пахнущий, он был самому себе противен, и по мальчишеской наивности в таких вопросах почему-то решил, что будет противен и ей, обычной женщине, хотя, конечно же, Кайзерверт — не Консталь и не Киев, нравы другие, проще.
Он уснул в кроге, привалившись к стене, а проснулся на рассвете. Тело ломило от усталости, и он решил, что обязательно доспит в повозке.
* * *Путешествие в Ханновер по той же римской страде заняло несколько дней. Четыре раза, по наблюдениям Хелье, обоз обгоняли гонцы Неустрашимых — по одиночке, иногда парами. Расспрашивали купцов. Один гонец, обнаглев, попросил даже разрешения заглянуть в крытые повозки. Вооруженная охрана обоза выказала ему огромное удивление, и он уехал ни с чем. Два раза попадались работорговые караваны, следующие в противоположную сторону.
В Ханновере Хелье поблагодарил Жигмонда за гостеприимство и сказал, что держит путь в другом направлении, нужно ему навестить знакомых, прежде чем следовать в Магдебург. Затем он купил у одного из местных оптимистов крытую повозку, и тут же, по соседству, пару лошадей. Следовало торговаться — средства кончались.
Повозка устремилась на север по одному из ответвлений римской страды, уже, неустроеннее, чем основная магистраль. Хелье справедливо решил, что на этой страде их искать не будут — зачем польскому наследнику север, ему нужно в Полонию.
Делая короткие передышки, ехали неуклонно к Балтике, и это чувствовалось — октябрьский ветер содержал в себе, помимо холода и влаги, привкус соли. В маленьком городке в пяти миллариумах от моря Хелье устроил путников на отдых в заведении, совмещавшем в себе крог, постоялый двор, хорлов терем, и подобие торга, и сказал, что вернется к вечеру. В промозглых, неуютных этих краях Неустрашимые не промышляли — им здесь не на что было позариться.
Взяв на время за небольшую плату у местного конюха единственную в селении лошадь, Хелье оседлал ее и верхом отправился в Росток, как его здесь называли, или Ростоцк, как назвал его тот, кто первым там поселился во время оно, лет двенадцать назад.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. РОСТОЦК
Небо затянулось светло-серыми облаками. Хелье надвинул шапку, купленную в Ханновере, на уши, обмотал шею судариумом из толстой материи, и пригнулся к гриве коня. Коню тоже явно не нравилась погода, он поводил ушами и ржал невнятно. Опытные всадники умеют распознавать настроение коней. Хелье был опытный всадник, но распознавать настроение коня по тому, как он ушами машет или глазами зыркает было ниже его достоинства.
Померань… Местность называлась — Померань. Вот уж точно, подумал Хелье, всем Помераням Померань.
Редкий лес вокруг не спасал от ветра, а тут еще и дождь пошел — сильный, и совершенно равнодушный к настроению коня и всадника. Хелье замычал от ненависти к регионам с неудобным для проживания климатом. Стало заливать глаза. Он умерил бег коня и попытался думать о чем-то приятном, о теплом взморье, например, о цивилизованных людях, о пиниях, но приятное показалось ему вдруг сказочным и недосягаемым. Он понял, что на душе у него пасмурно, и понял почему, и стал ругать сам себя. Да, он мотался по всему миру, и даже в этих краях бывал — чего ж раньше не заехал, просто так, по-дружески? Не хотел нарушать… что?… идиллию? покой?… это не оправдание! Он утешал себя мыслью, что обычная жизнерадостность друга сведет на нет все пасмурные мысли, и станет хорошо и легко.
Померань… Местность называлась — Померань. Вот уж точно, подумал Хелье, всем Помераням Померань.
Редкий лес вокруг не спасал от ветра, а тут еще и дождь пошел — сильный, и совершенно равнодушный к настроению коня и всадника. Хелье замычал от ненависти к регионам с неудобным для проживания климатом. Стало заливать глаза. Он умерил бег коня и попытался думать о чем-то приятном, о теплом взморье, например, о цивилизованных людях, о пиниях, но приятное показалось ему вдруг сказочным и недосягаемым. Он понял, что на душе у него пасмурно, и понял почему, и стал ругать сам себя. Да, он мотался по всему миру, и даже в этих краях бывал — чего ж раньше не заехал, просто так, по-дружески? Не хотел нарушать… что?… идиллию? покой?… это не оправдание! Он утешал себя мыслью, что обычная жизнерадостность друга сведет на нет все пасмурные мысли, и станет хорошо и легко.
Показался склон, и на вершине его весьма эффектно выглядящий на таком расстоянии слотт с круглой башней, скорее всего декоративной, обнесенный стеной. Справа по ходу открылись какие-то хилые огороды — очевидно те, от которых слотт кормился. Слева расположился сероватый луг, и на нем паслись в меру упитанные коровы, и какой-то… леший его знает… управитель, распинал пастуха, а пастух тупо возражал и оправдывался. Услышав топот копыт и увидев всадника, пастух и управитель замолчали и вытаращились. Хелье остановил коня и сполз с него — спрыгивать боялся, было скользко, мокро, и как-то глупо кругом — еще ногу подвернешь!
— Добрые люди, мир вам! — сказал он на саксонском наречии. Исчерпав таким образом свои познания в этом направлении, он перешел на шведский, — Скажите, как зовут хозяина этого жилища? — Он показал рукой на слотт и повторил вопрос — по-славянски и по-французски, и начал было выстраивать в уме латинскую фразу, как вдруг управляющий перебил ход его мысли, сказав по-славянски:
— Хелье? Я не ошибаюсь?
— Ты, Годрик, никогда не ошибаешься, — узнав голос и радуясь, заверил его Хелье. — Ты, если за что берешься, делаешь все до конца. Вот, кстати, не мог бы ты остановить дождь? Дам два золотых дуката.
Годрик с серьезным видом посмотрел на небо.
— Я подумаю, — ответил он без улыбки.
Сколько ж ему — сорок пять, пятьдесят, подумал Хелье. Держится хорошо. Спина прямая. Осунулся. Морщин много. Руки в жилах. Глаза красноваты — либо от дождя, либо пьет.
— Кошелька твоего придержатель дома?
— Дома, — ответил Годрик. Видимо, он хотел что-то добавить. Но не добавил.
— А я вот приехал его проведать, — сказал Хелье.
— Вижу. — Годрик и к этому хотел что-то добавить. И добавил, — Не только за этим.
— Как он? Все такой же?
— Хмм… — Годрик повернулся к пастуху. — Иди, иди к коровам. — И снова к Хелье. — Я вот тут земли прикупил, хозяйством обзавелся, да и женился. И четверо детей у меня, а жена не очень умная, но этого следовало ожидать — германцы они ведь сухопутный народ, понятия у них нет.
— Так, стало быть, поле это твое?
— Да.
— А слотт?
— Слотт Дир купил, перестроил, а потом еще раз перестроил.
— Ты у него больше не служишь? — спросил Хелье, ведя лошадь под узцы и шагая с Годриком в ногу.
Годрик помолчал, а потом сказал:
— Хелье, ты, когда Дира увидишь, будь с ним добрее.
Хелье даже испугался.
— Что значит — добрее? Что ты имеешь в виду?
— Добрее.
— Не понимаю. Что с Диром, Годрик? Он сошел с ума? Или стал колдуном? Может, он изувечен? Да ты не молчи!
— Нет, ничего такого, — Годрик улыбнулся. — Ничего такого страшного, не бойся. И еще, когда мы придем, он будет на меня покрикивать, мол, неповоротливый я, ленивый, старый и глупый, чтоб быстрее подавал, огонь поуправистее разводил, и прочее — так ты не обращай внимания.
— Так ты все-таки служишь ему?
— Нет. Но он… Дир… делает вид, что служу. Особенно когда гости у него, что не так уж часто случается последнее время. И то — спокойнее оно.
— Ничего не понимаю, — сказал Хелье.
— Поймешь.
Ворота крепости стояли распахнутые.
— Давай я пока что твоего топтуна привяжу, — сказал Годрик, беря коня под узцы. — Дир скорее всего в малой гостиной, в первом уровне, справа. Как пойдешь по анфиладе, так направо шагов через сто сорок.
— Что он делает целыми днями? — спросил Хелье.
— Раньше у него был чтец, — сообщил Годрик. — Но он ушел.
— Почему?
Годрик промолчал.
— А ты ему не читаешь?
— Он говорит, что у меня голос скрипучий.
И Хелье вошел в слотт и проследовал через анфиладу со сводчатыми окнами — зал, следующий зал, и вот чуть приоткрытая дверь справа, огромная и тяжелая.
А «малая гостиная» действительно оказалась малая, в высоту больше, чем в длину и ширину. В печи горел огонь. У стола, заваленного объедками, на скаммеле с могучей спинкой помещался огромный спящий мужчина, пузатый, с заплывшей шеей, с лысым лбом. В мужчине этом Хелье в конце концов признал Дира — веселого, подвижного, ловкого, никогда прежде так зычно и влажно не храпевшего. На севере, да еще и у холодного моря, жить вредно, подумал Хелье растерянно. Надо его отвезти в Корсунь или в Консталь — он похудеет, обрастет волосами…
Он снял с плеча бальтирад со свердом, который зачем-то прихватил с собой (сражаться в этих местах не с кем, даже разбойники не заезжают), положил сверд на второй ховлебенк у стола, присел, и стал рассматривать спящего Дира. И вспоминал — почему-то ему показалось важным вспомнить как можно больше виденных им случаев дирова атлетизма. Вспомнил, как Дир плавно и быстро мог забраться по стене дома на крышу. Как он перемахивал во время стычки через стол, одним прыжком, и приземлялся мягко, беззвучно. Как легко уворачивался, всем огромным, мускулистым телом, от ударов. Как один раз они с Диром бегали наперегонки на спор — и Дир выиграл. И как Дир с Анхвисой на руках и Светланкой на плечах делал пируэты, пританцовывал, и прыгал пластично — изображал полет валькирий из саги о нибелунгах, смеясь и доказывая, что германский эпос целиком вышел из каких-то ростовских бабьих россказней. И какая невиданная сила была у Дира. Впрочем, вероятно, сила сохранилась.
— Дир, — позвал Хелье.
Дир продолжал храпеть.
— Дир! Дир, ети твою мать!
Дир захрапел громче. Хелье положил руку на неприятно грузное, оплывшее жиром, колено и потряс.
— А? Годрик, пошел вон! — сказал Дир, открывая глаза.
Он завозился, закряхтел, повернул голову, и уставился на Хелье.
— Где Годрик? — сурово спросил он. — Годрик, ты где? — крикнул Дир. — Почему в доме посторонние! Ты кто такой? — спросил он у Хелье. — Тебе чего надо? А?
Он снова завозился, и попытался подняться, опираясь на поручни скаммеля. С третьей попытки ему это удалось.
— Ты что…
Он протер глаза. Распрямился. Еще раз протер глаза.
— Хелье? — спросил он неуверенно.
Хелье чуть пошевелил рукой в знак приветствия.
— Хелье!
Дир ринулся вперед, зацепился ногой за ножку стола (Хелье вернул в изначальное положение начавший опрокидываться стол), и стал грузно падать. Хелье вскочил и поймал его за предплечье, но Дир был неподъемно тяжелый, и он только замедлил его падение. Дир тут же стал с энтузиазмом подниматься, бормоча, «Хелье, Хелье», опираясь рукой и коленом, меняя положение, хватаясь судорожно за ховлебенк (сверд Хелье упал на пол вместе с бальтирадом). Поднявшись, тяжело дыша, он улыбнулся, показывая редкие гниловатые зубы.
— Хелье! Друг мой единственный!
Дир распахнул объятия. От него, в прошлом чистоплотного, несло застарелым потом. Хелье это не смутило. Все-таки это был Дир, большой, глуповатый, добрый, смешливый. Хелье обнял друга.
— Задушишь, хорла, — сказал он.
Да, силы у Дира не поубавилось. Но как же так, поселяне, а? Вот ведь недавно виделся Хелье с Гостемилом — месяцев семь или восемь назад — Гостемилу за пятьдесят, а он все такой же энергичный, стройный… молодой. А этому — сорок два или сорок четыре. И такая развалина.
— Постарел ты, Хелье, дружок, постарел, — забасил Дир. — Хлипкий ты стал, похудел, что ли? И волосы потемнели.
— Мокрые они.
— Да, мокрые. Жрать хочешь? Я ужасно хочу жрать. Годрик — такой лодырь, заметь, морит меня голодом все время. Где он? Годрик! — позвал Дир. — Сейчас мы поедим, — тихо сказал он Хелье, — а потом я тебя покажу… У меня тут такое есть! А помнишь, как мы… Ну, поговорим еще, поговорим, сперва надо пожрать. Годрик, хорла, где ты!
Вошел Годрик с серебряным подносом и кусками смолы на нем.
— What the fuck be the matter with thee, pray tell?[8] — возмущенно спросил Дир.
— Не изволь гневаться, господин мой, — равнодушно откликнулся Годрик и посмотрел на Хелье. — Вот смола, пожуй, пожалуйста.
— Мы умираем от голода и жажды! — громово объявил Дир. — Ты что же это, в заговор вошел с кем-то, с Папой Римским, что ли, уморить меня хочешь, скотина? У меня гости! Перед гостями стыдно!