— Мы умираем от голода и жажды! — громово объявил Дир. — Ты что же это, в заговор вошел с кем-то, с Папой Римским, что ли, уморить меня хочешь, скотина? У меня гости! Перед гостями стыдно!
Он взял кусок смолы с подноса, запихал в рот, и стал жевать.
— Старая небось смола-то? — спросил он, жуя. — А почему не прибрано? Меня друг навещает, нужно позвать гусляров.
Хелье переводил взгляд с Дира на Годрика и обратно. Годрик пожал плечами.
— Ты мне тут плечами-то не жми! — возмутился Дир.
— Перестань на меня орать! — возразил Годрик.
— Дурак!
— Сам дурак, — сказал Годрик, и вышел.
— Распустились холопы, — заметил Дир. — Эх. Пойдем, пройдемся по залам, Хелье. Очень способствует пищеварению. Ты худой, тебя нужно хорошо накормить. В залах, правда, холодно, но мы выпьем доброго вина и не простудимся. А еще от простуды травки местные помогают, Годрик их по моим указаниям собирает и варит. Травки вообще полезны, для всего. Лекари все невежды, а главное — народные средства. А то у меня ноги часто болят, так первое дело — травка. Выпил отвару — и сразу полегчало. У тебя болят ноги?
— Нет.
— Счастливый ты. Если заболят — непременно сразу пей отвар. Годрик тебе покажет, как его варить. Ты все в Корсуни живешь, небось?
— Нет, больше в Киеве.
— В Киеве?! — Дир уставился на Хелье. — Да там же деспот этот… Ярослав… или помер он?
— Он не деспот.
— Ну, у меня по этому поводу, брат Хелье, есть свое мнение. Уж меня-то не надо михвологией тешить, уж я-то знаю. А ты — как хочешь. А этот, как его… ну, который с нами таскался везде… весь такой якобы высокородный, и все ему не нравилось… как же?
— Гостемил?
— Точно, Гостемил. Мы с ним по Волхову плыли как-то… Как он там?
— Ничего. Годсейгаре он, в Муроме.
— Да? Ага. Я тоже вот годсейгаре. Скучно быть землевладельцем, поговорить не с кем, дичаешь в дыре этой… Как тебе домик мой?
— Хороший домик.
Следуя вдоль окон зала, Хелье подумал — а он вообще выходит на воздух когда-нибудь, или просто вот так вот шляется по помещениям? Эка у него пузо стало огромное, листья шуршащие! А идет-то еле-еле. Бедный Дир.
— Годрик тебе наплел уж, небось, про меня? — спросил вдруг Дир.
— Нет, не успел.
— Ты ему не верь. Он выдумщик и пройдоха.
— Баня здесь есть у тебя?
— Нет еще. Все собираюсь построить, руки не доходят. А вообще часто мыться — вредно, от этого толстеют. И пар — вредно. Вообще влага — чем меньше ее, тем лучше. У нас тут влажно. Все время дождь идет. Годрик, негодяй, женился недавно, так бывает, целыми днями не появляется, огонь развести некому.
— Сам не разводишь?
— Приходится. А ты, друг Хелье, женат?
— Был женат. Вдовец я, Дир.
— Ну! Дети есть?
— Есть.
— Это хорошо, когда дети есть. У меня тоже наверное есть, но только не знаю, где они. По всему свету. А вообще-то я оказался однолюб. Как ушли от меня Анхвиса и Светланка, так я и затосковал. И до сих пор тоскую. Можно, конечно, жениться, но без любви — как-то оно не то всё. Помнишь моих женщин, Хелье? Светланка — огонь-девка, а Анхвиса корова. Как-то они друг дружку… дополняли, вроде. И друг за дружку стеной стояли. И меня любили, а я их. Хорошие они были у меня. Но потом сволочь эта степная их соблазнила и увела.
Он повернулся к Хелье всем телом.
— Просто не могу поверить, что это ты, — сказал он восхищенно.
Ради хвеста Годрик накрыл стол в большой зале («Моя праздничная столовая», объяснил Дир) и подал несколько блюд.
— Это что? — спросил Хелье.
— Это сунди роуст, — с видом знатока объяснил Дир, запихивая себе в рот большой кусок. — Состоит он, друг Хелье, из роуст бифа и роуст лэма. Традиционные йоркширские блюда. Иногда полезно разнообразить — простая бриттская кухня не раздражает желудок, и очень питательна. А приправа эта называется — грейви. А вон на том блюде — венизен.
— Что такое венизен? — подозрительно спросил Хелье.
Вошедший Годрик сказал:
— Venison. Дичь. Соответствует содержимому головы кошелька моего придержателя.
Хелье засмеялся — ворчливый тон Годрика напомнил ему о былых временах, о пьянстве в крогах в компании Дира.
В зале было, в отличие от «малой гостиной», чисто. И блюда были чистые. И еда пахла приятно. И только Дир вел себя не в соответствии с обстановкой — жадно ел, брызгался, чавкал. Годрик принес кувшин с вином рейнского разлива — райнвайн был во время оно такой же отчаянной гадостью, каков он сегодня. Хелье пригубил и отставил кружку. А Дир выпил залпом, налил себе еще, и затем еще. И начал хмелеть.
— Это замечательно вкусно, попробуй, — говорил он, тыча ножом в направлении. — Йоркшир пуддин. Пуддин — это такое слово, специальное, у бриттов все пуддин. А про дичь, которая у меня в голове, ты этому подлецу не верь. Венизен — это вовсе не та дичь. То, что у меня в голове, по-бриттски называется саваджри. В смысле — дикость. Годрик, там еще пуддин остался?
— Sorry, all out of puddin',[9] — заверил его Годрик.
— Ну так принеси, — велел Дир. — Это я учусь бриттскому наречию, — объяснил он Хелье. — Возможно, мне придется переехать к бриттам.
— Зачем? — спросил Хелье.
— Годрик уверяет, что там теплее. Врет, наверное.
— Я — вру? Я?
— Все время врешь!
— Это неправда, — сказал Годрик и, гордо задрав бриттский подбородок, отошел в сторону и сел на пол. Дир выпил еще кружку.
— Сейчас поедим, — сказал он, с трудом ворочая языком, — а потом пойдем, пойдем… Я тебе что-то покажу… ты удивишься… тебе понравится.
Вскоре он задремал, осев на скаммеле. Годрик поднялся, открыл неприметную дверь у входа, выволок оттуда небольшую тележку с плоским верхом, подкатил ее к столу, и стал сгребать со стола недоеденное, грязную посуду, кружки.
— Это он на час, по самой малости, — доверительно сообщил он Хелье. — Пойдем со мной, Хелье. Мне нужно все это помыть, а объедки выпростать, измельчить… надо бы завести собак, но Дир не любит. А у меня дома четыре собаки. Детям нравится с ними играть.
Еще немного посмотрев на Дира, Хелье поднялся и пошел за Годриком.
На кухне Годрик оперативно стряхнул объедки в плетеную корзину, а посуду стал мыть в лохани — возможно, вода в лохани сдобрена была поташем, а может и нет. Хелье присел на край ховлебенка.
— Такое вот у нас, — задумчиво сказал Годрик. — Делается. Ты, наверное, хотел бы узнать, как мы жили все это время.
— Да, — подтвердил Хелье.
Годрик вздохнул. Хелье не помнил, чтобы Годрик когда-нибудь вздыхал.
— Давно это было… служили мы Святополку… был такой, помнишь?
Хелье ограничился коротким, «Да».
— И, стало быть, надоел Святополку польский властитель, распоряжавшийся в Киеве по своему усмотрению.
— Болеслав, — подсказал Хелье.
— И, стало быть…
И Годрик рассказал.
Святополк намекнул биричам, что присутствие поляков в Киеве только вредит. И биричи поняли, и стали мельком упоминать, что, вот, народу живется плохо, потому что поляки — хапуги и хамы. Народ обрадовался и стал поляков недолюбливать, а потом и теснить. Болеславу в конце концов это надоело, и прихватив любовницу (Предславу, понял Хелье) и еще каких-то женщин, дочерей или племянниц, а то и внучек Владимира, покинул Киев вместе с поляками. После чего, дождавшись своего срока, к стенам столицы прибыла дружина Ярослава, и положение сделалось такое безнадежное, что даже драться не захотел никто. Святополк негодовал, призывал воинов подтянуться, но над ним только посмеивались. Кто-то просто ушел из Киева, кто-то переметнулся к Ярославу, стоящему станом в двадцати аржах и, дабы унизить Святополка, даже не собирающегося наступать, а просто ждущего, когда Святополк останется один.
Но один Святополк не остался, ибо у него был Дир — единственный, не таивший на князя обиды, и уважающий свое слово. Поскольку он присягнул князю, а князь его не предал, стало быть, нужно быть при князе.
Детинец опустел, и стало понятно, что еще день-два, и Ярослав просто попросит киевлян выдать ему Святополка, что они и сделают. Либо Святополка похитят остаточные печенеги и продадут Ярославу.
И Святополк решился ехать в Полонию. Собрали обоз — пять повозок, десять конников под руководством Дира. И ночью выехали на юго-западный хувудваг, чтобы пойти в обход — а то мало ли, где можно встретить ярославовых спьенов. Вышли на ответвление, настроились на запад. И через сорок аржей встретились с людьми Свистуна.
Свистун к тому времени уже полностью подчинил себе всех конкурентов, и ночным разбоем в лесах и на хувудвагах руководил он и только он. Очевидно, он рассчитывал захватить Святополка, а затем получить за него выкуп. На обоз навалилось человек пятьдесят. Охрану перебили, Святополка и Дира связали.
— Тебя там не было? — спросил Хелье.
— Тебя там не было? — спросил Хелье.
— Нет, — Годрик виновато поморщился. — Я тогда отлучался по разным делам… Мы с Диром условились, что встретимся в Гнезно. Он на меня наорал и сказал, что я только мешаю. А я был молодой и обиделся.
Люди Свистуна пришли к Ярославу и предложили сделку. Ярослав осведомился о цене, а затем рассмеялся им в лицо и сказал, что может дать десять сапов, но не больше. Десять тысяч кун? Нет, вы что-то перепутали, дети мои, мне вовсе не нужен Святополк. Как не нужен? Ну, я бы выкупил его ради забавы, но не за такую цену. А что ж нам с ним делать? А что хотите. Десять сапов. Больше не дам. Но десять сапов — не сумма, в окраинном кроге десять сапов пропиваются за полчаса. Ага, именно, сказал Ярослав. Я, правда, добавил он, думал, что часа за два. Но это все равно.
Меж тем Святополк в плену у Свистуна заболел какой-то странной болезнью, от которой сыпь по телу идет. И Свистун, подумав, решил его просто отпустить. Вместе с Диром. Дали им повозку, дали даже лошадь — и какие-то деньги, поскольку Свистун — человек дальновидный. А вдруг князь выздоровеет, договорится с кем-нибудь из правителей, да затаит обиду, и так далее.
И поехали Дир и Святополк дальше — в Полонию. Святополк лежал в повозке, а Дир правил. Надолго князя он не оставлял, охотился по малому рядом, ухаживал за больным, кормил, поил, и мыл. Случился долгий перегон, когда они ехали, ехали, а селений все нет. И воды нет. И Святополк говорит — все, умираю. Дир, пока я жив, мне нужно тебе многое сказать, а потом похорони меня по христианскому обряду. Дир сказал, что не знает, что это за обряд. Святополк объяснил. Дир сказал, что он не крещен. Святополк стал сердиться. Тогда Дир согласился и стал слушать.
Оказалось, что в отношениях Святополка и Болеслава наличествовала некая двусмысленность. У сына Болеслава, Мешко, имелись три отпрыска от жены его, Риксы, и один из сыновей на Мешко совершенно не был похож, а Болеслав именно этого своего внука почему-то любил больше всех, даже после того, как оказалось, что вовсе это не его внук, а плод тайной любви Святополка и Риксы. Что за люди его сыновья — Беспрым и Мешко, Болеслав хорошо знал, не верил им, и все свои надежды по поводу польской государственности возлагал на внуков, и особенно на одного из них, даже после того, как оказалось, что он не его внук. И, уходя из Киева, Болеслав доверился Святополку, сказав примерно так — мы с тобою не дружим, но человек ты верный, князь, и, будучи киевским правителем, человек надежный. В драке с Неустрашимыми мне перепало некое количество золота, и хранится оно, золото это, там-то и там-то. И когда мои сыновья разорят Полонию к свиньям, распродадут все, что можно, передерутся, сдадутся в плен чехам или венграм, а страна будет нуждаться в твердой руке и добром сердце, найди моего внука и передай ему это золото, да заодно и войско ему дай.
Возможно впоследствии, узнав об изгнании и смерти Святополка, Болеслав пожалел и хотел было забрать золото назад — а только золота там не оказалось. Перепрятали.
— Дир? — спросил Хелье.
— Дир бы его так перепрятал, что его бы нашли и украли через час. Я перепрятал золото. Но слушай дальше.
Святополк умер на руках у Дира. Дир, за время служения почему-то очень к князю привязавшийся, клятвенно обещал ему сделать все так, как князь просит. И похоронил его, и даже, кажется, крест соорудил из подручных материалов.
— Когда мы с ним встретились в Гнезно, он был не в себе, и все не хотел рассказывать, но потом все-таки рассказал — поскольку ему нужна была моя помощь. Он предпочел бы тебя, но ты был в это время неизвестно где.
— В Корсуни.
— Это далеко. Ну так вот…
Спрятано золото оказалось в Саксонии, в подвале родового дома какого-то вельможи, ничего не подозревавшего. И однажды ночью Дир с Годриком, как воры, пробрались в подвал и вытащили сокровища. И перепрятали их.
— Где? — спросил Хелье.
— Все тебе скажи!
— Я не настаиваю.
— Да ничего особенного. Разделили на десять частей, и части пристроили у разных дельцов да купцов. В основном я пристраивал. Дира бы просто ободрали и обокрали.
Три части Дир оставил себе — не как плату, а ради дела.
— Купил вот этот вот слотт, подальше от больших хувудвагов, перестроил его, и говорит — ежели понадобится внуку Болеслава место, где можно уберечься и защититься, так вот оно.
На самом деле, конечно же, Дир хотел иметь свой личный слотт. Тем не менее, причина выглядела достаточно резонной. Потом случилась бурная осень, и часть слотта развалилась. Пришлось все перестраивать, а Дир заодно и некоторые помещения отделал, решив, что он большой вельможа. И приглашения рассылал местным, чтобы приезжали к нему в гости. Никто, конечно же, не приехал.
— И с тех пор он сидит здесь, в крепости? — спросил Хелье.
— Ну, сидит он в крепости только последние два года. До этого он постоянно шастал в Магдебург развлекаться. И растратил еще три части польского наследства. И еще две части пропали — купцы ходили в путешествие и не вернулись, а наследники, когда я к ним обратился, послали меня в хвиту.
Дир и Годрик попривыкли к жизни в Ростоцке — так его назвал Дир, поскольку «Здесь все, заметь, в рост идет» — что он имел в виду, леший его знает. Можно было бы продать слотт и уехать куда-нибудь, где погода приятнее, но Дир настаивал, что ему, как хранителю польских сокровищ, необходима близость к Полонии — на случай, ежели наследнику понадобится помощь. И это несмотря на то, что в оказывание помощи наследнику он не очень верил. Скорее всего просто попривык, да еще гордился тем, что слову, данному им Святополку, не изменяет.
Магдебург — город мрачноватый, основное развлечение там — хвесты. После пяти лет бездействия Дир начал толстеть и не слишком огорчился этому. А после двенадцати лет жизни в Ростоцке и поездок в Магдебург Дир решил, что ему нужно, наконец, жениться, и обзавестись семьей — тем более, что Годрик подал ему пример.
— Пример?
— Пошел к дельцу, взял у него из польского наследства небольшую часть, пообещал вернуть — и вернул! — отметил Годрик.
На эту часть Годрик с бриттской обстоятельностью купил себе землю, построил дом, и окрестные фермеры, увидев, что дело у него спорится, тут же предложили ему своих дочерей — всех, включая даже тех, кто были уже замужем за пьяницами. Мол, если хочешь вот эту, которая замужем, так мы пьяницу зарежем, а ты на ней женишься. В германских землях высоко ценятся рабочие умение и сноровка. И Годрик женился. И Диру тоже захотелось.
Месяца четыре Дир обхаживал дочь какого-то замшелого магдебургского вельможи. Делал ей подарки, возил ее в сопровождении матроны на взморье летом, болтал глупости. Ей нравилось. Но тут ей подвернулся какой-то несусветный богач из Сицилии, веры мусульманской, черный, как сицилианская ночь. В его повозке было столько золота, что он мог купить весь Магдебург, если бы захотел. У отца девушки загорелись глаза, и Диру было отказано от дома. Дир, человек с определенными понятиями, решил с отцом не объясняться, а объясниться с самой невестой, поскольку жениться он хотел на ней, а не на ее отце. И тут его ждал удар. Девушка согласилась на переговоры.
— Он оделся во все лучшее, приготовил кольца, — рассказывал Годрик, — велел и мне принарядиться. Подъехали мы с цветами и вином к дому, и девушка к нам вышла. По своей воле, никто ее не понукал, не заставлял. Дир стоит, голову склонил, на лице восхищение. А только по секрету скажу я тебе, Хелье — я сразу понял, что это за девушка такая.
— Поясни.
— Такие девушки во всех городах и весях есть. Сложены они обычно как куклы — будто тот, кто куклу строил, решил подчеркнуть закругления, удлинить то, что и без того длинно, а лицо сделать приблизительно. Такие кругловатые щеки и глаза, нос бляшкой, и, как часто бывает у германцев, черты лица мелкие, и будто все собраны поближе к центру физиономии. Будто их туда что-то притянуло. И ум у таких девушек тоже, наверное, к центру собранный, такой… well-adjusted… центрический ум. И говорит она Диру…
И сказала она Диру, что толстые престарелые женихи, живущие на море илом и гнилью пахнущем, не устраивают ее, ибо у нее есть возможности и потребности, и совершенно другие запросы, и вот наконец появился человек, который ей ровня, а Диру нужно искать другое, попроще. Она не обидеть Дира желает, а объяснить ему это все. И пошла, бедрами покачивая, обратно в дом.
А Дир сел в повозку и поехал на окраину, во фрёйденхаус, и вместо того, чтобы провести ночь с какой-нибудь хорлой, устроил там безобразную драку, в которой его побили, поскольку он сделался неповоротлив.
К утру он очухался и вдвинулся в ближайший трактир. Годрик уехал домой — хозяйство и семья. Через неделю Дир вернулся в слотт в компании десятерых парней, и они стали хвестовать и горланить песни.
— Я, как пришел — понял, что это за компания, отвел Дира в сторону, и пытался ему втолковать. Он был пьяный, соображал плохо. Сделал большие глаза и сообщил мне по большому секрету, что все эти люди — родня его бывшей невесты, и они невесту подговорили, и вот они перепьются, а ночью он им всем отомстит чудовищно, и всех заколет, и этим спасет свое достоинство. Я остался, потому что чувствовал, что нельзя уходить, но мое присутствие не помогло, увы. Дир побушевал, пошатался по залам, и в конце концов свалился пьяный, а меня, как я ни прятался, нашли и связали. Ушлые парни были. К утру Дир проснулся, я стал его звать. Он меня развязал — вот, шрам на руке до сих пор, как он ножом орудовал, удивительно, что не ткнул меня случайно в печень — и после этого оказалось, что «родственники» эти его вынесли все, что выносилось — может, у них где-то в по соседству в сени деревьев спрятан был обоз, не знаю, но на одной повозке все это было не увезти, и даже на четырех не увезти. Украшения, серебро, резные скаммели, подсвечники, оружие, одежду — всё! С тех пор Дир в Магдебург не выезжает, а только лопает все подряд да спит. И из дому не выходит.