— Согласен, что чувствовать себя нравственным утешительно, но ведь и чувствовать, что тебя судят по справедливости, тоже утешительно.
— Почему ты говоришь «но»? — в упор глядя на Руперта, спросил Джулиус. Он оттолкнул свой стул в сторону и ходил теперь из угла в угол. — Это — самое лучшее утешение, да, самое, самое лучшее.
— Оно утешило бы и тебя? — понаблюдав за ним, спросил Руперт.
Остановившись, Джулиус посмотрел ему в лицо:
— Слушай, Руперт. Если б существовал идеально справедливый судия, я целовал бы его стопы и на коленях принимал любое наказание. Но все это только слова и ощущения. Справедливого судии нет, и даже попытка представить его себе пуста и бессмысленна. Она иллюзорна, Руперт, она иллюзорна.
— В судию я не верю, — проговорил Руперт, — но в справедливость верую. Подозреваю, что и ты веришь тоже, иначе не горячился бы.
— Нет-нет, если нет судии, то нет и справедливости, а судии нет, говорю тебе, нет.
— Хорошо, хорошо. Выпей еще немного виски.
— Что ж… Наша беседа доставила мне большое удовольствие. — Джулиус, стоя, смотрел на сидящего Руперта. Он уже улыбался, глаза спрятались в складках век. — Нет-нет, больше не надо. Кроме того, мне пора. Надеюсь, не утомил тебя. Нет, пить я больше не буду, надо приглядывать за организмом. «Стоит ли жизнь того, чтобы жить? — Зависит от печени». Это любимая шутка Фрейда. Спокойной ночи, дружище.
После того как Джулиус ушел, Руперт долго сидел, обдумывая все сказанное. Говорил Джулиус всерьез, смешивал шутку с серьезностью или вообще шутил? Ответить на этот вопрос было трудно, может быть, Джулиус и сам не смог бы. Руперт глянул на стопку желтых блокнотов, в беспорядке разбросанных любопытствующей рукой Джулиуса. Верно ли, что, написав десятки тысяч слов, он так и не коснулся основ многих положений? Голова была тяжелой, мысли путались. Верно ли, что он считает себя носителем нравственности? Хотя, в конце концов, почему бы ему и впрямь не считать себя и правдивым, и щедрым, а свое поведение — отвечающим нормам благопристойности? Его жизнь упорядочена и открыта. Видеть это — вовсе не означает притязать на ореол святости. А разница между добропорядочной и разболтанной жизнью, как там ни говори, существует. Руперт отхлебнул еще виски. Он был смущен и встревожен. Встав наконец, чтобы пойти в постель, он вдруг осознал, что проблемы бедняги Джулиуса связаны с отсутствием философского образования. Когда естественники берутся говорить о философии, они всегда склоняются к чрезмерному упрощению. В ожидании Хильды он лег и принялся читать Пруста.
19
— О, Джулиус, привет, — сказала Морган. — Надеюсь, разговаривать нам позволительно?
— Почему бы и нет? Очень приятно видеть вас, миссис Броун.
Они случайно столкнулись на выставке современной скульптуры в галерее Тейт. Морган внезапно пришла в смятение и только секунду спустя поняла, что оно связано с мелькнувшими в толпе плечами и блеклой шевелюрой Джулиуса.
— Ты здесь уже давно? — Морган обмахивалась каталогом. — Мне кажется, все это очень интересно.
— «Интересно»! Не понимая чего-то, люди считают себя обязанными сказать именно это. Такое подходящее уклончивое замечание.
— А ты готов высказаться, не уклоняясь?
— Да. Все это абсолютный хлам. А только погляди на всех этих идиотов, взирающих на него с полным почтением. Нет, род человеческий неисправимо глуп.
— Пусть так, я не собираюсь отстаивать эти вещи, — рассмеялась Морган. — Сколько народу! Я едва дышу. Давай отсюда выберемся и посмотрим что-нибудь из настоящего.
Пробравшись сквозь толчею, они попали в просторную и высокую длинную галерею.
— Вероятно, еще слишком рано пойти куда-нибудь выпить?
— Да.
— Тогда давай посмотрим Тернера. Мне надо поговорить с тобой.
— Пожалуйста.
В зале Тернера не было ни души. Морган уселась напротив одного из интерьеров Петворта, и Джулиус, немного побродив, сел рядом.
— Как успокаивают картины великих художников, — сказала Морган. — Я люблю позднего Тернера. Смятение страсти, усмиренное идеальной неподвижностью. Примитивная энергия, таинственно превращенная в пространство и свет.
— Гм.
— Ты не любишь Тернера?
— Не особенно. Он безнадежно вторичен. Всегда кому-то подражает. Пуссену, Рембрандту, Клоду. Не мог закончить ни одной картины, не испортив. Был чересчур высокого о себе мнения. Ему бы остаться скромным жанристом, это примерно то, на что он тянул. А так его картины, к сожалению, очень похожи на его стихи.
— Я не знала, что он писал стихи.
— Писал. Этакие претенциозные вирши.
— Но ведь вообще-то ты любишь живопись? Помню, когда мы были в Вашингтоне…
— Некоторые картины доставляют своеобразное удовольствие. Но вообще все это так эфемерно.
— Что «все»?
— Легенда о великом европейском искусстве и великой европейской литературе. Мусор, который мы только что видели, наглядное тому подтверждение. Пройдет лет сто, и никто уже больше не будет помнить о Тинторетто и Тициане.
— Надеюсь, ты не прав. Ты получил мое письмо, Джулиус?
— Да. Боюсь, что я мало понял. Предполагалось, что пойму? Оно было довольно длинным. Я не уверен, что дочитал до конца.
— Я наконец-то разобралась в себе.
— Если это действительно так, достижение крупное.
— Став взрослой, я все время попадала то в одно, то в другое рабство. Глупейшие влюбленности шли одна за другой. Потом возникли идеи, связанные с Таллисом. Потом ты…
— Я понял, что сейчас начинается некая новая эра.
— Да, мне вдруг открылось, каково это — чувствовать себя свободной.
— Поздравляю.
— Не будь занудой, Джулиус. Я неожиданно поняла, какое это счастье — любить свободно. И знаешь, кто дал мне это увидеть? Питер.
— Кто такой Питер?
— Питер Фостер, сын Хильды и Руперта. Ты его знаешь.
— Да, разумеется.
— Он очень интересный мальчик.
— Очень. Не делает ничего и живет неизвестно на что.
— Получает от Хильды кругленькие суммы. Только не говори Руперту, это секрет. В октябре он вернется в Кембридж. И уговорила его на это — я.
— В самом деле? Должен признаться, меня эти юнцы вгоняют в скуку.
— Питер безумно влюблен в меня. Это ужасно.
— Не притворяйся, что тебе это не нравится.
— Почему же, конечно, нравится, но и смущает. Но в любом случае, я неожиданно поняла, как прекрасно любить сразу многих, любить не судорожно, а свободно и невинно. Именно это я почувствовала с Питером — невинность. А ведь с тех пор как я выросла, я ее потеряла.
Она замолчала. Джулиус посмотрел на часы. Морган боролась с неуместным желанием прикоснуться к нему: потянуть за рукав, ущипнуть, толкнуть. Но теперь в зале были и другие посетители.
— Ну, Джулиус?
— Не понимаю, что ты хочешь от меня услышать. Ты вечно стремишься заставить людей участвовать в придуманных тобой пьесах. Мне кажется, что сейчас ты глупо эмоционально взвинчена. Почему бы тебе не заняться работой? В Диббинсе, несмотря на активную половую жизнь, это тебе вполне удавалось.
— Работа придет позже. Сначала я должна хорошенько в себе разобраться. Должна научиться любить той любовью, которая мне открылась. Ведь раньше я этого никогда не пробовала.
— Лучше поговори об этом с Рупертом. Ему это гораздо ближе, чем мне.
— Как я понимаю, у тебя был серьезный спор с Рупертом. Он не хочет признаться, но, кажется, очень расстроен.
— Не выношу изворотливый оптимистический платонизм англиканского толка. Все эти чувствительные умы на самом деле интересуются только своими рефлексиями.
— Понимаю, что ты имеешь в виду. Жизнь Руперта всегда, даже во время войны, складывалась легко. Но я уверена, что в сложной ситуации он будет великолепен. Тогда, «когда Гатлинг в осаде и Полковник убит».
— Не знаю, что ты цитируешь. Вероятно, какой-нибудь мрачный панегирик британскому империализму. Понятия не имею, как будет поступать Руперт, когда Гатлинг в осаде и Полковник убит. Я говорил исключительно о его высокопарном теоретизировании.
— Руперт, конечно, слишком доволен собой. Но у него и достаточно оснований быть довольным. Удачлив в делах, удачлив в браке. Хотелось бы только, чтобы они с Хильдой поменьше выставляли это напоказ.
— Мне отвратительны все эти демонстрации семейной жизни, — сказал Джулиус.
— И все-таки согласись, Джулиус, что тебе нравилось жить со мной в лесном доме. А ведь это была почти семейная жизнь.
— Да, она мне, безусловно, нравилась.
— Почему же ты так изменился?
— Людям свойственно уставать. Я, например, устал от этого разговора.
— Не думаю, что ты когда-нибудь по-настоящему любил меня.
— Почему же ты так изменился?
— Людям свойственно уставать. Я, например, устал от этого разговора.
— Не думаю, что ты когда-нибудь по-настоящему любил меня.
— Это одна из тех фраз, что свойственны женщинам, вызывают тошноту у мужчин и подтверждают, что женщины все-таки низшие существа. Теперь что случилось?
Морган вся напряглась, приподнялась на диванчике и, издав какое-то восклицание, снова села:
— Нет, все в порядке. Мне показалось, что это Таллис. Вон тот мужчина в дверях. На самом деле вовсе и не похож. Призрак Таллиса меня просто преследует. Я постоянно о нем думаю. Знаешь, книги и мое барахло он привез в мою новую квартиру на ручной тележке! Вполне в его стиле. Желая сказать мне приятное, он заявил, что не бросит меня, так же как он не бросит своего престарелого папочку.
— Какие у него отношения с отцом?
— Не знаю. Они постоянно ссорятся.
— Это могло быть и очень значимой репликой.
— Господи, Джулиус! Но уж галантной-то ее не назовешь. Мысль о Таллисе донимает меня постоянно. Стоит ли удивляться, что он мне повсюду мерещится. Совсем недавно я свистнула у него триста фунтов.
— Как?
— Я должна была Таллису четыреста, Руперт дал мне их, чтобы я расплатилась, а я дала Таллису сто. Триста оставила себе. Разве не подлость?
— Подлость.
— Но никому, пожалуйста, ни слова. Хильда не знает, что Руперт одолжил мне денег. Я не сказала ей о своем долге Таллису.
— А как бедный муж вписывается в схему свободной и бескорыстной любви?
— Ему достанется его доля.
— Мы все дружно возьмемся за руки?
— Джулиус, мы с тобой будем друзьями, правда? Это так важно. То, что ты думаешь обо мне, важно для меня до чрезвычайности. Знаешь, как иногда чьи-то мысли могут свести с ума? Так вот, твои мысли могли бы довести меня до безумия. Ты должен быть милосерден. Я неразрывно связана с тобой, и так будет всегда. Я люблю тебя. Всегда буду любить.
Морган не думала говорить это. В ее представлениях о новой жизни Джулиус значил не больше, чем Таллис. Она отчаянно стремилась измениться, но с глухим отчаянием чувствовала, что с этими двумя все остается по-прежнему. Оброненные ею слова о «лесном доме» мгновенно вернули прошлое. Завтрак на террасе, жаркий смолистый запах азалий и сладковато-марципановый — магнолий. Джулиус, напевающий арии, жаря яичницу и бананы. Ярко-красные крылья птицы-кардинала на ветвях дубов. Коричневые и красные белки и тут же таинственные опоссумы. Сверкающие, словно драгоценности, спины аллигаторов и огромные глаза стрекоз, летающих над болотистыми, дымящимися испарениями речками. Долгие молчаливые прогулки по вечерам: тень нависающего испанского мха, рука Джулиуса, поглаживающая ее по плечу и то и дело отлепляющая липнущую от пота к телу ткань платья. Каскады цветущих растений, дикого винограда, бугенвилеи — все это похоже на райский сад. И блестящая маска нежности, в которую превращается лицо Джулиуса после того, как они размыкают любовные объятия. Спрятанный от всех дом с огромными окнами, в которые заглядывают пронизанные светом зеленые ветки сосны и сверкающее синее небо. Дом в лесу уничтожил для нее Лондон, уничтожил Европу.
Не может быть, чтобы это закончилось и ушло, растворилось в небытии. Джулиус остается во мне, подумала она. Он еще мною не разгадан. И все перепады настроений были, прежде всего, попытками познать его. Экстаз, потом горе, потом цинизм. Теперь это новое ощущение возможности распахнуть двери. В этом он должен помочь мне. Это возможно только вместе с ним. То, что нас связывает, — неисчерпаемо. Все это только начало пьесы, которая будет длиться всю нашу жизнь. Последняя мысль принесла огромное утешение.
Джулиус повернулся и посмотрел на нее. До этого он неторопливо оглядывал зал, подергивал плечами, смотрел на часы.
— Пожалуйста. — Морган легко коснулась его рукава. Он посмотрел на нее так, словно она была ребенком:
— По-моему, ты придаешь личным связям излишне много значения.
Морган яростно ущипнула его за рукав и отдернула руку:
— Ты монстр. Ты из тех, кто и впрямь предпочтет крушение мира царапине на своем пальце.
— Я совершенно серьезен. Все эти вещи совсем не так важны, как тебе, Морган, кажется. Они непрочны и надуманны. Тебе сейчас хочется драмы, мучений, будничные переживания тебя не устраивают, для ярких тебе нужна моя помощь. Но все это поверхностные волнения. Люди сработаны топорно. В них много неопределенного, сделанного наобум, ничем не заполненного. Преследуя свои цели, они случайно налетают друг на друга, отшатываются, снова сцепляются. И все их маленькие садомазохизмы тоже поверхностны. Есть роль, на нее можно взять любого. Ведь на самом-то деле никто друг друга не видит. Нет таких отношений, дорогая Морган, которые нельзя было бы взять и очень легко разрушить, и нет таких разрушений, о которых следовало бы всерьез жалеть. Природа человеческих особей такова, что заместители находятся легко.
Морган пристально всматривалась в него. Ей было очень приятно, что он называет ее по имени. Момент для объяснения настал. Дрожь пробежала у нее по телу, она почувствовала, что прямой контакт вдруг восстановлен, прежний ток опять пробегал между ними.
— Я не согласна. Есть отношения, которые не разрушишь.
— Неверно. У каждого есть опасные для равновесия недостатки, которые умный взгляд обратит в свою пользу.
— Что ты имеешь в виду?
— Что могу разлучить кого угодно. Пожалуй, и ты смогла бы. Успешно сыграй на тщеславии, посей тень недоверия, расшевели презрение, которое каждое человеческое существо таит в глубине души по отношению к кому угодно другому. Каждый любит себя на много порядков больше, чем своего ближнего. Каждого можно вынудить бросить кого угодно.
— В каких-то случаях… если долго стараться…
— Нет-нет, быстро, за десять дней. Ты не веришь? Хотела бы убедиться?
Морган недоверчиво взглянула на него. Потом рассмеялась. Она ощущала живую дрожь связывающих их уз и глазами ласкала его глаза. Лицо Джулиуса горело огнем интеллектуального удовольствия, который она так любила. Когда-то в такие минуты она его целовала.
— Бог мой! Ты действительно… А почему бы и нет? Но — ставлю десять гиней — ты проиграешь. Да и на ком можно это попробовать?
— Десять гиней? Идет.
— Я проявлю великодушие и увеличу срок до трех недель. Если хочешь, до четырех. Твоя идея безумна. Но все же на ком ты ее опробуешь? Это должны быть люди, которых мы оба знаем. А ведь ты правда можешь принести несчастье!
— Постой-постой, дай подумать. — Джулиус был уже весь захвачен своей идеей. — А что ты скажешь… о маленьком Фостере?
— Саймон! Но нет… Что, собственно, ты имеешь в виду?
— Я не сделал бы ему больно. А просто аккуратно отделил бы его от Акселя. И мысль сделать малютку Фостера своим пажом мне тоже нравится.
— Теперь, когда речь о конкретных людях, все это звучит жестоко.
— Но ведь по-настоящему никто не пострадает. В этом как раз и заключается изюминка моей идеи. Я буду мягким, как ангел.
— Ох, Джулиус… А ведь это, наверно, неплохо для Саймона. Аксель все время давит на него, я это чувствую. Не думаю, чтобы они и в самом деле были счастливы. Скорее, мучают друг друга.
— Если так, то моя задача чересчур упрощается. Хочешь, возьмем для теста другую пару?
— Нет, и эта подходит прекрасно. Результат полностью убедит меня. Джулиус, ты действительно самый необыкновенный человек из всех, кого я встречала.
— Теперь, как мне кажется, можно выпить мартини. Пойдем, скрепим наше пари.
Они поднялись, и, вставая, Морган тихонько скользнула кончиком пальца по его рукаву, а потом подняла руку вверх. Натянувшееся, как струнка, тело было живым и легким. Сумасшедшее счастье неожиданно захлестнуло ее. Обернувшись, она еще раз взглянула на Тернера и ясно увидела, какое все это убогое дилетантство.
20
Китайский ресторан помещался в подвале. Чтобы войти, нужно было, крепко держась за перила, спуститься на целый марш вниз по довольно неровным крутым ступенькам. Вечер был теплый, но слегка мрачноватый.
Саймон пришел заранее. Хотелось уютно устроиться и выпить стаканчик-другой, пока остальные не соберутся. Перспектива китайской стряпни глубоко раздражала. Аксель, конечно, будет настаивать на пиве. Саймон будет отстаивать свое право на белое вино. Но с этой мешаниной из безвкусных бобовых ростков и чего-то жареного любое вино не в радость. Да, господи, Джулиус ведь захочет пить чай. Это и в самом деле будет последней каплей.
Предстоящий вечер не радовал, хотя и было любопытно посмотреть, как станут держать себя Таллис и Джулиус. То, что Таллис согласился прийти сюда, казалось странным. Неужели и он способен поддаться такому вульгарному чувству, как любопытство? Отношения Саймона с Акселем оставались по-прежнему напряженными. Таким, как сейчас, Аксель прежде никогда не был. Вежливый и предупредительный, он каким-то трудноопределимым способом все время сохранял дистанцию. Зрел ли в его уме обвинительный приговор? Готовился ли он принять какое-то решение? И не окажется ли оно холодным, пересмотру не поддающимся заявлением о разрыве? Саймон и засыпал, и просыпался в страхе. Он слишком хорошо изучил своего друга, чтобы хотя бы помыслить о каких-либо попытках объяснений, пока Аксель ведет себя таким образом. Любой отчаянный призыв наткнулся бы на удивленно поднятые брови и легкое пожатие плеч. Саймону нужно было дождаться правильного момента. Но этот момент все не наступал, а его собственные внешне спокойные реакции на поведение Акселя постепенно все расширяли пробитую в их отношениях брешь.