— Я хотел бы… хотел бы как-то отплатить тебе…
— Ерунда! Я немного поразвлекся… А кроме того, показал сыновьям, как поступает настоящий мужчина.
Язон вышел наружу. Геликоптер — гравитики здесь еще не знали — пилотировал молодой местный житель. Он представился и добавил, что перевезет чужака в столицу не столько ради услуги Арпаду, сколько из-за наглости норландцев, вторгшихся на территорию Дакоты. Это было все, что он сказал, и Язон вздохнул с облегчением, когда оказалось, что ему не нужно поддерживать разговор.
Машина поднялась в воздух. По дороге (они летели на юг) Язон видел деревни, построенные у пересечений дорог, тут и там двор какого-нибудь магната, однако прежде всего огромные волнистые равнины. Естественный прирост в Вестфалии, как и в Эутопии, жестоко контролировался, однако здесь, подумал Язон, его ограничивали не для того, чтобы обеспечить людям достаточно места для жизни и чистый воздух для дыхания. Здесь к контролю рождаемости относились как к инструменту экономической политики, он просто служил скупости отцов, не желавших делить свою собственность между многими детьми.
Солнце зашло, и почти полный месяц — большой, цвета дыни — взобрался на восточный край мира. Язон сел поудобнее, чувствуя костями каждое содрогание машины и почти наслаждаясь усталостью, и вгляделся в спутник Земли. Ничто не указывало на то, что там находится база людей. Он успеет вернуться домой, прежде чем в этой истории на Луне вспыхнут огни городов.
Однако дом находился бесконечно далеко. Он мог бы отправиться на самую дальнюю из звезд, которые начали загораться на фоне пурпурного заката — если бы можно было превысить скорость света — и не нашел бы Эутопии. Его отделяли от нее измерения и судьба. Только линии сил паравремени могли переправить его через реку времени и вернуть к родным берегам.
Почему мир такой, какой он есть? Это были пустые размышления, но его утомленный разум находил облегчение в решении этого инфантильного вопроса. Почему бог захотел, чтобы время разделилось на множество ответвлений, как будто огромное, тенистое дерево вселенных, Игдрасиль данскарских легенд? Может, для того, чтобы человек мог реализовать любую из своих возможностей?
Наверняка нет. Ведь многие из них были совершенно ужасающими…
Допустим, Александр Завоеватель не выздоровел от лихорадки, охватившей его в Вавилоне. Допустим, что — иначе, нежели в нашем мире, где, очищенный ею, он весь остаток жизни посвятил укреплению фундамента своей империи — допустим, что он умер.
Но ведь такое действительно случается, и не в одной истории. Затем империя распалась в результате войн за наследство, развитие Эллады и Ориента пошло разными путями. Зарождавшаяся наука выродилась в метафизику, а потом даже в мистицизм. Ослабевший мир Средиземноморья постепенно подчинили римляне: холодный, жестокий и нетворческий народ, считавший себя наследником Эллады даже после уничтожения Коринфа. Потом некий еретический жидовский пророк основал мистический культ и нашел сторонников во всем современном мире, ибо отчаяние охватывало людей. Это был культ, не знавший слова «терпимость». Его жрецы уничтожили многочисленные пути, по которым можно дойти до бога — все, кроме своего. Они вырубали святые рощи, убирали из домов их скромных божеств и убивали людей со свободными мыслями.
«О да, — подумал Язон, — со временем они потеряли влияние и значение. Благодаря этому могла возникнуть наука — почти на две тысячи лет позднее, чем у нас — однако их яд остался; убежденность, что человек должен приспосабливаться не только к господствующим формам поведения, но также к господствующим верованиям и убеждениям. В Америке это называют тоталитаризмом, и именно в результате этого дело дошло до изобретения атомного оружия.
Я ненавижу эту историю — ее грязь, расточительность, ограничения, ее головную боль и безумие. У меня никогда не было более трудного задания, чем изображать американца, чтобы изнутри увидеть, что эти люди думают о себе. Но сегодня… Мне жаль тебя, бедный, изнасилованный мир. Не знаю, пожелать ли тебе скорейшей гибели или надеяться, что когда-нибудь твои преемники завоюют себе то, чего мы добились века назад».
Нужно признать, что этому миру повезло больше. Христианство нашло свой конец под натиском арабов, викингов и венгров. Позднее Мусульманская Империя распалась из-за гражданских войн, и европейские варвары нашли мир открытым. Когда тысячу лет назад они пересекли Атлантику, то были слишком слабы, чтобы убивать туземцев, а потому им пришлось с ними сотрудничать. Тогда у них не было промышленности, они не могли уничтожить всего полушария и потому врастали в эту страну медленно, овладевая ею так, как мужчина своей возлюбленной.
Но эти огромные темные леса, угрюмые равнины, безлюдные пустыни и горы с бегающими по ним козами… Атмосфера этого края проникала в их души, ив сердцах они навсегда останутся дикарями.
Язон вздохнул, уселся поудобнее, заставил себя заснуть, и каждый из его снов носил имя Ники.
Там, где водопад положил конец навигации по этой большой реке, известной то как Зевс, то как Миссисипи или еще Длинная Река, народ принципиально оседлый, не развивший воздушного транспорта в такой степени, как это произошло в Эутопии, построил город. Торговля и военная активность повлекли за собой возникновение определенной политической системы, искусства, науки, педагогики. Варади насчитывал около ста тысяч жителей — в Вестфалии не проводили переписей, — дома которых с окнами, выходящими во внутренние дворы, окружали замок Воеводы. Едва проснувшись, Язон вышел на балкон и прислушался к далеким звукам уличного движения. Шаровидные крыши домов напоминали бункеры оборонительных фортов. «Интересно, — подумал Язон, — может ли сохраниться мир, основанный на равновесии сил между этими государствами?»
Впрочем, утро было слишком свежим и солнечным, чтобы предаваться таким размышлениям. Он был в безопасности, помылся и отдохнул. После прибытия с ним разговаривали мало. Видя состояние, в котором находился беглец, сын Белы Шолта велел накормить его и уложить спать.
«Скоро мы начнем разговор, — подумал Язон, — и тогда, если я хочу жить, придется соблюдать максимальную осторожность». Но сейчас он чувствовал себя настолько сильным и здоровым, что не нужно было даже глушить беспокойство.
За его спиной раздался звонок, и Язон вернулся в комнату. Это было большое помещение с хорошей вентиляцией, однако украсили его сверх всякой меры. Он вспомнил, что местный обычай осуждает наготу, поэтому набросил одежду, содрогнувшись при виде покрывавших ее узоров.
— Входите! — крикнул он по-венгерски.
Дверь открылась, и в комнату вошла молодая женщина, толкая перед собой тележку с завтраком.
— Желаю тебе доброго дня, гость, — сказала она с акцентом. Она была тиркеркой и даже одета была в тиркертский национальный костюм, расшитый бисером и с многочисленными кисточками. — Ты хорошо спал?
— Как койот после забавы, — засмеялся он.
Она улыбнулась, видимо, довольная намеком, и стала накрывать на стол. Они вместе сели завтракать, поскольку гости не ели в одиночестве. Дичь показалась Язону слишком тяжелым блюдом для такого раннего времени дня, но кофе был необычайно вкусен, а девушка очаровательна и дружелюбна. Она работала здесь горничной и часть заработанных денег откладывала на приданое, которое должна была отдать своему будущему мужу из страны черокезов.
— Воевода примет меня? — спросил Язон, когда завтрак уже подходил к концу.
— Он ждет тебя и не сомневается, что разговор с тобой доставит ему удовольствие. — Ресницы ее затрепетали. — Но можно и не торопиться… — И девушка начала расстегивать пояс платья.
Такое щедрое гостеприимство являлось следствием поражения суровых венгерских обычаев перед свободными даскарскими и еще более свободными тиркерскими. На мгновение Язону показалось, что он вернулся в свой родной мир, где люди искали наслаждений так, как считали это нужным. Молчаливое предложение было соблазнительно: у тиркерки были широкие, гладкие брови, как у Ники… Однако усилием воли Язон поборол соблазн. У него слишком мало времени: он окажется в ловушке, если не успеет закрепить свое положение, прежде чем Оттар уведомит Белу.
Наклонившись над столом, он погладил маленькую ладонь девушки.
— Спасибо тебе, милая, — сказал он, — но я дал обет другому человеку.
Его отказ она приняла так же естественно, как и выступила со своим предложением. Несмотря на то, что у этого мира была возможность объединиться, он предпочитал оставаться мозаикой различных культур. Ощущение чуждости вернулось Язону, когда он смотрел, как девушка выходит из комнаты. Он увидел только призрак свободы. Жизнь в Вестфалии оставалась лабиринтом традиций, обычаев, законов и многочисленных табу.
«За что я едва не заплатил жизнью и еще могу заплатить. Поэтому поспешим».
Он надел то, что было для него приготовлено, и выбежал из комнаты. Спустившись по лестнице вниз, Язон оказался в длинном каменном холле, откуда какой-то слуга направил его в помещение, которое занимал Воевода. Перед дверями ждали несколько человек со своими делами и жалобами, которые они хотели отдать на суд владыки, однако едва Язон велел объявить о своем приходе, как его тут же приняли без очереди.
Комната, в которую он вошел, несомненно относилась к самой старой части дворца. Потрескавшиеся от старости деревянные колонны, покрытые гротескными барельефами богов и героев, поддерживали низкую крышу. Из очага на полу к отверстию в крыше поднимался дым. К сожалению, часть его оставалась в помещении, и Язон быстро почувствовал жжение в глазах. Они легко могли бы дать своему владыке какое-нибудь современное помещение, подумал он, но, разумеется, не сделали этого, ибо коль скоро его предки заседали в этом сарае, то и он обязан делать то же самое…
Свет, падающий сквозь узкие окна, освещал сморщенное лицо Белы и расплывался в тени. Воевода был приземистым и седоволосым старцем, черты его лица выдавали изрядную примесь тиркерской крови. Он сидел на деревянном троне, завернувшись в одеяло, и голову его украшали рога и перья. В левой руке Бела держал скипетр, украшенный конским хвостом, а на коленях у него лежал обнаженный меч.
— Приветствую тебя, Язон Филиппо, — торжественно сказал он и указал Язону на стул. — Садись.
— Спасибо, мой господин. — Он с трудом заставил себя произнести эти слова — в его истории так не называли никого.
— Ты готов говорить правду?
— Да.
— Хорошо. — Воевода вдруг отбросил официальность, положил ногу на ногу и вытащил из-под одеяла сигару. — Куришь? Нет? А я закурю.
На его сморщенном лице мелькнула улыбка.
— Ты чужеземец, и я могу не продолжать эту проклятую церемонию.
Язон рискнул перейти на тот же тон.
— Это будет облегчением для меня. В Республике Пелопоннес церемоний мало.
— Это твоя родина? Я слышал, что дела у вас неважные.
— Действительно, моя родина хиреет. Мы знаем, что будущее принадлежит Вестфалии, и потому обращаем к ней свои взгляды.
— Вчера ты сказал, что прибыл в Норландию как купец.
— Да. Я прибыл, чтобы заключить торговую сделку. — Язон старался не лгать, если это было возможно. Нельзя открывать другим историям, что эллины изобрели парахрон, это изменило бы исторические системы, которые являлись предметом изучения, более того, дать понять людям, что другие достигли совершенства, было бы слишком большой жестокостью. — Моя страна покупает много дерева и мехов.
— Ага. Значит, Оттар пригласил тебя к себе. Это я понимаю — мы редко видим людей со Старой Родины. Но однажды он возжелал твоей крови. Почему?
Язон мог избавиться он необходимости отвечать, сославшись на право сохранения в тайне личных дел, но такая скрытность произвела бы плохое впечатление, а лгать было опасно: перед троном Воеводы говорили под присягой.
— В некотором смысле это и моя вина, — сказал он. Кое-кто из семьи Оттара — особа, впрочем, почти взрослая привязалась ко мне и… Что поделать, моя жена осталась на Пелопоннесе… Кроме того, все заверяли меня, что добрачные отношения в Данскаре очень свободны… Я не хотел никого оскорблять! Я лишь выказал этой особе немного сердечности. В конце концов Оттар узнал об этом и вызвал меня на поединок.
— Почему ты не принял вызов?
Не было смысла объяснять ему, что цивилизованный человек избегает таких решений, если имеются другие возможности.
— Подумай сам, мой господин, — сказал Язон. — Проиграв, я бы погиб, а если бы выиграл, это означало бы конец нашей торговли с Норландией. Сыновья Оттара никогда не приняли бы выкупа, верно? В лучшем случае нас выгнали бы из страны. А Пелопоннесу нужно дерево. Вот я и пришел к выводу, что лучше всего мне исчезнуть. А потом мои товарищи отказались бы от меня перед всей Норландией.
— Гм… Странное рассуждение. Во всяком случае ты человек лояльный. А чего хочешь от меня?
— Единственное, о чем я прошу, это дать мне возможность безопасно добраться до Стейнвика (Он едва не сказал «Неофины»). Там есть наш агент и корабль.
Бела выпустил клуб дыма и угрюмо уставился на тлеющий конец сигары.
— Я бы хотел знать, почему Оттар впал в такой гнев. Это на него не похоже. С другой стороны, если дело касается его дочери, он не мог простить. — Воевода наклонился к Язону. Для меня, — резко сказал он, — самое важное то, что вооруженные норландцы пересекли границу моего государства, не спрашивая разрешения.
— Это было серьезное нарушение твоих прав, Воевода.
Бела выругался, как старый кавалерист.
— Ты не понимаешь меня! Границы святы не потому, что так хочет Аттила, если даже шаманы и говорят такие глупости. Они святы потому, что только благодаря им можно сохранить мир. Если я не выражу своего возмущения официально и не накажу Оттара, однажды какой-нибудь авантюрист повторит его попытку. А сегодня у каждого есть ядерное оружие!
— Но я не хочу, чтобы из-за меня дошло до войны! — в страхе закричал Язон. — Тогда уж лучше отправь меня в Норландию!
— Не говори глупостей. Оттара я накажу именно тем, что не дам отомстить тебе, независимо от того, прав он или нет. И ему придется проглотить это.
Бела встал, положил сигару в пепельницу, поднял меч — и мгновенно переменился. Казалось, что говорит не человек, а какой-то языческий бог:
— С этой минуты, Язон Филиппо, никто в Дакоте не смеет тебя тронуть! Ты останешься под охраной нашего щита, поэтому зло, причиненное тебе, будет злом, причиненным мне, моему дому и моему народу. Клянусь Троицей!
Язон потерял над собой контроль, он рухнул на колени и сквозь рыдания принялся выкрикивать слова благодарности.
— Перестань! — буркнул Бела. — Нам лучше заняться подготовкой твоей дальнейшей дороги. Ты полетишь на самолете, с военным эскортом. Разумеется, сначала я должен получить разрешение у правительств стран, над которыми ты будешь пролетать. Это потребует времени. А теперь вернись к себе и от- дохни, я вызову тебя, когда все будет готово.
Язон вышел, все еще чувствуя дрожь во всем теле.
Он провел несколько часов, бродя по замку и его двору. Юноши из свиты Белы делали все, чтобы понравиться человеку со Старой Родины. Нельзя было не удивляться их красочным состязаниям в верховой езде, стрельбе и решении задач. Неясные чувства вызвали у него рассказы о путешествиях по огромным равнинам, по непролазным чащам и через бурные реки к стенам сказочной метрополии — Уннборгу. Песни барда переносили слушателей во времена более давние, чем история, во времена плотоядных обезьян — предков человека.
«Но ведь именно от этих соблазнов отвернулись мы в Эутопии, отказавшись от своего звериного прошлого. Мы — люди одаренные разумом, и в этом сущность нашей человечности.
Я возвращаюсь на родину. Возвращаюсь домой. Домой».
В этот момент какой-то слуга коснулся его плеча.
— Воевода хочет тебя видеть. — В голосе его звучал страх.
Язон задрожал. Что могло случиться? На этот раз его не отвели в тронный зал, Бела ждал его на стене замка. За ним стояли два рыцаря, их лишенные выражения лица скрывались в тени шлемов, украшенных плюмажами.
Взгляд, которым окинул гостя Бела, не предвещал ничего хорошего. Воевода сплюнул Язону под ноги.
— Оттар звонил мне, — сказал он.
— Я… Он сказал…
— Я-то считал, что ты хотел просто переспать с девушкой, ты же почти уничтожил дом, подаривший тебе дружбу!
— Господин!
— Можешь не бояться — ты заставил меня поклясться Троицей… Много лет пройдет, прежде чем я рассчитаюсь с Оттаром за зло, причиненное ему.
— Но…
— Спокойно! Этого и следовало ожидать.
— Ты не полетишь военным самолетом, но эскорт у тебя будет. Машину, которая тебя заберет, придется потом сжечь. А сейчас жди на конюшне, возле той кучи навоза, пока мы не подготовимся.
— Я не хотел никого оскорблять! — воскликнул Язон. — Я не знал…
— Уберите, пока я его не убил, — приказал Бела.
Стейнвик был старым городом. Эти узкие, мощеные улочки, эти мрачные дома видели еще корабли, украшенные изображениями драконов. А с Атлантики дул тот же ветер, соленый и свежий, и именно он прогнал с души Язона остатки горечи, мучившей его до сих пор. Посвистывая, он пропихивался сквозь толпу пешеходов.
Житель Вестфалии или Америки сломался бы после стольких неудач. Разве он, Язон, не потерпел полного поражения? Разве не требовалось теперь заменить его кем-то, кто — по крайней мере, официально — не имел бы ничего общего с Землей? Но в Эутопии отлично понимали причину его неудачи: он совершил ошибку, но его вины в этом не было. Он не совершил бы ее, если бы его лучше проинструктировали; это естественно, ведь на ошибках учатся.