Анна спустила меня на землю.
– Я думаю, вам нужно вернуться в фонд, – сказала она таким тоном, как будто все последнее время только и думала об этом.
– Боюсь, это невозможно, – пробормотал я. Меньше всего мне сейчас хотелось говорить о фонде.
– У мужчины должно быть дело, так он задуман природой. Я бы на вашем месте поговорила с людьми из правления…
Я почувствовал досаду – кто просит ее вмешиваться в мою личную жизнь? В минуту слабости я рассказал ей о себе и теперь уже жалел об этом. Навязывать людям свои проблемы – эгоизм, но и давать советы, когда не просят, – тоже эгоизм.
Видимо, все эти мысли отразились на моем лице, и она, чуткая, это заметила. Положила свою ладонь на мою руку и тихо сжала ее, извиняясь. Ее ладонь была теплой и невесомой, я чувствовал, как подрагивают ее пальцы от пульсации крови. Разумеется, я ее простил. И рассказал ей историю дома.
Анна внимала задумчиво. Временами казалось, что она забыла обо мне. Ела она очень деликатно, мало, медленно. Она вызывала мое любопытство несовременностью и… какой-то, я бы сказал, неуместностью в нашем мире. Даже ее одежда была другой. Она вышла к ужину в длинной черной юбке из тяжелой атласной ткани и кремовой блузе тонкого шелка, от которой не отказалась бы моя прабабка. Судя по фотографии из семейного альбома, она носила именно такие – с мелкими вертикальными складками на груди, воротником стойкой и рукавами, присобранными у локтя в неширокий манжет с перламутровой пуговкой, и прошвами пожелтевших, ручного плетения кружев – какой-нибудь валансьен – на плечах. Бледно-рыжие, как… луковичная шелуха (Именно! Шелуха бледно-рыжей луковицы!), волосы пучком на затылке, знакомые выбившиеся прядки на шее. В ней была незнакомая мне неброская эстетика. Ужин, который я приготовил, был слишком тяжеловесным для нее. Ей бы хватило двух-трех листиков салата, цветочной пыльцы и наперстка нектара. Рассматривая ее украдкой, я был озадачен, как дровосек, который познакомился в лесу с феей и привел ее к себе домой.
Рассказав о доме, я замолчал. О чем говорить с ней дальше, я просто не знал. Такого со мной еще не бывало. Не подумайте, что я оробел. Нет. Но странное оцепенение охватило меня, словно я попал в неизвестное физическое поле, лишившее меня способности мыслить. Я не мог оторвать от нее глаз. Мое жадное любопытство становилось просто неприличным. Наконец я заставил себя встряхнуться.
– Бывали раньше в наших краях? – выдавил я из себя после долгого раздумья.
– Нет, – ответила Анна, улыбаясь кончиками рта. – В вашем городе я впервые.
– У вас здесь друзья? – настаивал я.
Она задумалась, чуть двинула плечом и качнула головой:
– Нет.
Следующий вопрос повис в воздухе. Он рвался с кончика моего языка, но я придержал его.
– Я живу с сестрой, – сказала она, словно угадав мое нетерпение. – Сестра – художница. В прошлом. Сейчас она владелица художественной галереи. Прекрасный человек, яркая личность, умница, талантливый предприниматель, а я, в каком-то смысле, ее крест, – она слабо усмехнулась. – С ее точки зрения, я – неудачница, не приспособленная к жизни, непутевая и ленивая. Она учит меня жить и постоянно устраивает мою судьбу. Когда она становится чересчур активной, я бунтую и сбегаю из дома. Куда глаза глядят. – Она смотрит на меня с вопросом – веришь? Не веришь? – Так я оказалась в вашем городе. Просто взяла и сошла на незнакомой станции. Потом сидела в парке, обдумывая свою жизнь. А тут вы…
– И что? – Я улыбаюсь в ответ. – С бунтом?
– Ничего. Через пару дней возвращаюсь. Бунт подавлен. Сестра успокаивается, и мы сосуществуем дальше.
– А почему вы плакали?
– Вы заметили? – улыбается она. – Мужчине не понять, просто накатило «дамское» настроение, с нами это бывает… А вам никогда не хочется заплакать?
Я снисходительно хмыкаю – разумеется, нет. Мужчины не плачут. Надеюсь, я соврал убедительно. Заплакать мне хотелось, да еще как, после нашего со Стасом последнего разговора… но я в этом никогда не признаюсь даже себе!
– Вы тоже художница?
– Я? Нет! – уголки рта приподнимаются. – Нет.
Я молчу, ожидая продолжения.
– Вы приготовили прекрасный ужин, – говорит Анна, берет рукой ломтик жареной картошки и начинает откусывать от него крошечные кусочки. – Жарить картошку – забытое искусство. Одна моя знакомая, инженер, пошла работать в банк поваром – готовит еду для персонала. Их там десять человек. Получает триста долларов и вполне счастлива. Взяла и полностью поменяла свою жизнь. И сестра моя тоже. Я так не могу.
Я красноречиво молчу, и в молчании моем ожидание.
– Я – актриса, танцовщица. У меня был номер «Кукла», – говорит она, смирившись. – Я работала в театре-варьете. Теперь не работаю, театр закрылся. Помогаю сестре, занимаюсь всякой ерундой – перепиской, счетами, приглашениями…
Кукла! Конечно! Странное предчувствие, от которого запершило в горле, кольнуло меня. Предчувствие перемен, смут и потрясений. Хотя, казалось, куда уж больше… Механический человек на пружинах, с медленными скупыми движениями и застывшим выражением на лице. Статика, поразившая меня в самом начале нашего знакомства. Человек-обман. Человек снаружи, железо внутри.
Человек из плоти и крови всегда боялся механических братьев, в ужасе разбивал их, а конструктора сжигал на костре как пособника дьявола. Очарование-обман-опасность! Конечно, разве она могла быть кем-нибудь, кроме куклы? Учительницей, портнихой, продавщицей? Нет, нет и нет! Я был очарован. Она не обманула моих ожиданий. Механический человек-кукла Анна! Механическая женщина-кукла Анна.
– Хотите посмотреть?
Хотел ли я? Я только кивнул, полный нетерпения.
– Вот моя музыка, – она достала из сумочки компакт-диск и протянула мне.
…Она стояла, застыв, в глубине комнаты – левая округленная рука над головой, пальчики растопырены, правая вытянута вперед, голова склонена к плечу. Пустой взгляд устремлен в пространство, лицо неподвижно, как маска, уголки рта приподняты в бессмысленной улыбке. Прошла минута, другая. Она все стояла. Вдруг правая ее рука дрогнула, качнулась, и я почувствовал ледяную струйку вдоль хребта. Передо мной была кукла, а не живая женщина. Звучала неровная музыка – сентиментальный медленный вальс со сбитым ритмом, издаваемый стертым механизмом старинной шарманки. Чуть дернулся подбородок куклы, голова медленно, в три приема, повернулась к зрителю, преодолевая сопротивление колесиков, не желающих сцепляться зубцами. Правая рука толчками поднялась кверху, левая опустилась, голова склонилась неестественно низко, и я увидел белый ровный пробор в ее волосах. Тут музыка сбилась с ритма, барабан застрял, иголка заскребла по борозде. Несчастный механизм задергался, пытаясь освободиться. Туловище куклы накренилось вперед, и я невольно привстал со своего места, собираясь броситься на помощь. Кукла застыла в позе, не свойственной человеку, – локти разведены в стороны, голова свесилась на грудь, шея свернута вбок. Мне виден был ее рот, по-прежнему раздвинутый в бессмысленной улыбке. Иголке наконец удалось соскочить с заезженной бороздки, и мелодия, приволакивая ноги, двинулась дальше. Кукла выпрямилась так резко, что я вздрогнул. Руки ее качнулись по инерции раз-другой и замерли. Она начала танцевать, чуть запаздывая и не попадая в ритм – поводить плечами в такт незатейливой мелодии, двигать руками, как будто дирижировала невидимыми музыкантами, покачивать головой из стороны в сторону.
Натужно двигались ее члены, производя судорожные движения. Достигая заданного диапазона размаха, руки секунду-другую покачивались от напряжения, преодолев сопротивление больной ревматизмом механической начинки. Мне казалось, я слышу скрип разлаженных колесиков внутри Анны.
Не помню, сколько это продолжалось, равно как и не знаю, что это было… Танец, пластика, гимнастика… не знаю. Не знаю, было ли это искусством. Речь скорее шла о живом и неживом. Я вспомнил роман известного фантаста о механической женщине-убийце…
Музыка наконец смолкла. Некоторое время слышался шорох пленки, скрип, маленькие звучки, словно птица возилась в гнезде. Анна стояла неподвижно, округло расставив руки, словно обнимая невидимого партнера. Абсолютно неподвижно. Долгую минуту. В неярком свете низкой люстры. Справа от нее тянулось длинное, до пола окно, за которым была ночь. Слева – пустое пространство, и дальше мрак, в котором тонула слабо белеющая стена с темными прямоугольниками картин. Тишина звенела. Я не двигался с места и не сводил с Анны глаз.
Она изящно присела в реверансе, и я вздрогнул, просыпаясь, с тяжелой головой и сухостью во рту.
– Потрясающе! Я не думал, что такое возможно… Просто потрясающе. Вам непременно нужно выступать!
– В переходе метро, – сказала она, усаживаясь на свое место. – Больше негде.
– Не может быть!
– Поверьте мне на слово. Мой номер безнадежно устарел. Как чечетка, например. Вот если бы вы были директором театра, мы могли бы поставить ретро-программу… Но это долгий разговор. Знаете, давайте уберем со стола и… У вас есть чай? В вашем доме сервируют чай? – поправила она себя с улыбкой.
Она изящно присела в реверансе, и я вздрогнул, просыпаясь, с тяжелой головой и сухостью во рту.
– Потрясающе! Я не думал, что такое возможно… Просто потрясающе. Вам непременно нужно выступать!
– В переходе метро, – сказала она, усаживаясь на свое место. – Больше негде.
– Не может быть!
– Поверьте мне на слово. Мой номер безнадежно устарел. Как чечетка, например. Вот если бы вы были директором театра, мы могли бы поставить ретро-программу… Но это долгий разговор. Знаете, давайте уберем со стола и… У вас есть чай? В вашем доме сервируют чай? – поправила она себя с улыбкой.
– Сервируют. – Я встал из-за стола, преодолевая оцепенение, в котором все еще находился.
Чай мы пили в кухне. Там было светло, тепло от горячего чайника, уютно от пестрых занавесок на окнах и расписной керамики.
Возможно, подействовала атмосфера кухни. Нам казалось, что мы знакомы вечность. Ушла скованность первых минут знакомства двух не особенно бойких людей. Мы болтали ни о чем и много смеялись. Пожелав друг другу спокойной ночи, мы наконец разошлись по своим комнатам. Что было неестественно.
– Послушайте, – вдруг вспомнил я. Она обернулась уже от двери, вопросительно посмотрела. – А почему вы заплакали? Там, в парке?
– Не знаю, – ответила она, не удивившись. – Задумалась о жизни и… не знаю…
Я лежал в постели, перебирая в памяти детали знакомства с Анной, наш ужин, а также мысленно вел записи в дневнике, по привычке нудно пререкаясь с оппонентом по имени alter ego. Миф номер… тринадцать. Дружба между мужчиной и женщиной. Возможна ли? Тема для диспутов половонезрелых подростков в мое время. Теперешнее поколение не забивает себе голову подобной ерундой. С Сонечкой Ивкиной я дружил, например. Но и спал. Но мог и не спать. Интеллектуальные отношения были первичны, секс – вторичен. С Лией интеллектом и не пахло, зато был секс, особенно вначале. И если меня спросят (ну придет кому-нибудь в голову такая дурацкая фантазия!), что мне нравится больше – умная, но суховатая секс-партнерша или роскошная безмозглая подруга, то… не знаю даже! Герой «Планеты обезьян» Мерля влюбился в обезьяну, так как она привлекла его интеллектуально и духовно. Интеллект-душа-мораль против глупости-аморальности-чистого секса. Вот в чем вопрос. Хотя какой там вопрос! И вопроса-то нет! Иди, куда тянет. От Сонечки к Лии. От Лии к Сонечке. Если не ожидать любви, верности, честности… то Лия! Лия Макдональдс. А если ожидать – то Сонечка! Секс с умной женщиной… а что такое секс с умной женщиной? А? Лучше или хуже, чем с глупой? Alter ego [8], прищурясь, смотрел (или смотрело?) на меня в ожидании ответа. Ответа не было. Не знал я ответа. Я вспомнил наши отношения с Сонечкой и вздохнул. Да… интеллектом секса не заменишь. Вот если бы взять Сонечку да добавить от Лии… дальше мысль покатилась по накатанной дорожке.
Хватит! Старый лицемер! Ты же прекрасно знаешь, чего хочешь и что в данный момент у тебя на уме. Ну, возьми за горло собственную трусость, лицемерно прикидывающуюся куртуазностью (ха!), и выйди на охотничью тропу! Раздуй ноздри, вдыхая острые ночные запахи авантюры и воли! И Сонечка, и Лия были охотниками, а ты был добычей. Перемени роль. Встань и иди!
Я решительно поднялся с постели, пересек спальню и вышел в коридор. Обнаружил, что стою босиком, забыл тапочки. Замер в раздумии. Пол в коридоре был холодный. Герой-любовник в тапочках! «Тапочки способны убить всякое воображение», – подумал я. А также зарождающееся чувство. Ну их! Я решительно двинулся дальше. Под дверью восточной спальни снова замер.
– Бежим! – пискнул (или пискнуло?) alter ego. – Пока не поздно!
Я решительно постучал в дверь, вошел, не дождавшись ответа, и стал на пороге, не представляя себе, что делать дальше. Шлепать босиком к ее постели, рывком стаскивать одеяло, рыча набрасываться… Что? Я не знал. В кино эпизод на этом обычно заканчивается, и зрителю предоставляется возможность довершить картинку в силу своего воображения.
Я как идиот стоял у порога. Анна положила конец нелепому стоянию, сказав негромко: «Иди сюда». И я, радостно вильнув хвостом, пошел. По дороге пнул ногой alter ego, не к месту подсунувшего аляповатую картинку из старой книжки сказок: шестирукая железная Кали с порочно-зловещим лицом сжимает в объятиях какого-то несчастного и одной из рук собирается воткнуть нож ему в спину.
Глава 12
Исчезновение
Что пользы, глупый чижик,
Что пользы нам грустить?
Она теперь в Париже,
В Берлине, может быть…
– Ты, Федор, пролетел с мусором, – с удовольствием сказал Коля Астахов Федору Алексееву. В пузырьке из мусорного ящика были духи, причем довольно вонючие, и никаких следов яда. И пальчики неизвестного лица. Таких пузырьков на любой помойке навалом, бери не хочу! До сих пор не понимаю, как я повелся!
Федор пожал плечами и промолчал. Он был занят – изучал уже в который раз свадебные фотографии. Одну из них молча положил перед Колей.
– Опять идея? Имей в виду… – Коля стал рассматривать фотографию.
– Ты думаешь? – спросил он, насмотревшись.
– Не знаю. Давай спросим у него самого.
– Не получится. Сейчас у нас Дубенецкий, – отвечал Коля, и невольное уважение слышалось в его голосе. Уважение относилось не к Дубенецкому, а к Федору. Коля чувствовал досаду – фотографию он прозевал и в итоге получил щелчок по носу.
* * *Сегодня со мной беседовали известный мне старлей Астахов и новый человек, который представился капитаном Алексеевым. Этот капитан Алексеев мне, пожалуй, понравился – лицо интеллигентное, голос спокойный, речь правильная. В отличие от старшего лейтенанта Астахова, он меня ни в чем не подозревал, а если все-таки подозревал, то делал это, не в пример старлею, тактично и ненавязчиво. И в мою личную жизнь он тоже не лез. Он попросил меня рассказать о венчании. Обо всем, что я запомнил, не упуская ни единой, даже самой малозначимой детали. О том, что, возможно, бросилось мне в глаза – резкий жест, движение, выражение лица, внезапная эмоция: удивление, страх, испуг, словом – все. С самого начала.
– Мне кажется, вы пишете дневник, – сказал капитан.
– Пишу, – ответил я честно.
– Вот и прекрасно, – обрадовался он. – Представьте себе, что вы делаете запись в дневнике. И подробнее, пожалуйста. Просейте все детали через сито. Давайте начнем с фотографий.
Я покосился на старлея, который делал вид, будто мы незнакомы, взял пачку фотографий и начал:
– Это Лара Бекк, моя бывшая студентка. Хорошая девочка, серьезная. Я с ней виделся около месяца назад, она сказала, что Лия ей что-то обещала, и спросила, не могу ли я помочь ее мужу. Лия мне ничего об этом не говорила. Я сказал: увы, не могу. По причине ухода из фонда. Они с Лией были в ссоре… что-то там не поделили… и меня удивило, что она свидетельница. Женщины, кто их поймет…
Я позволил себе улыбнуться. Капитан Алексеев улыбнулся в ответ. Старлей хмыкнул и взглянул на меня, как волк из сказки про семерых козлят. Козленок в данный момент был лишь один… Я поежился и приказал себе: «Фильтруй базар! (Любимое выражение Стаса, кстати.) Не болтай лишнего! Это же классика – добрый следователь, злой следователь, не ведись на их хитрости. Хотя, с другой стороны, – а что мне скрывать?»
– Это дикий человек Эдик Исоханов, – продолжал я. – Молчаливый красавчик с бесшумной походкой зверя, специалист по восточным единоборствам. Перешибает ребром ладони нетолстую доску. Говорят, кирпич тоже. Не знаю, не видел. Близкий друг Удовиченко. Они вместе уже лет десять…
Я задумался. Между нами, я всегда считал, что Эдик способен на все. А его «игра» в восточного человека всегда казалась мне притворством – он вырос здесь, без отца… Неприятный тип. Но в роли убийцы Лии я его не видел.
Капитан кашлянул, и я опомнился. Да, так о чем мы…
– Это Нонна, сестра Лии, любящая животных больше, чем людей…
Я вспомнил, как она однажды сказала мне, что никогда не смогла бы убить собаку, даже самую вредную, а человека – запросто. Запнулся, прикусил язык и посмотрел на своих мучителей. Кажется, они ничего не заметили. Мне Нонна, пожалуй, нравилась. Сильная, независимая личность. Что-то вроде молчаливого взаимопонимания существовало между нами. Она сочувствовала мне, я – ей. Негласно. Да и виделись мы редко…
– Сильная личность, умница, открыла приют для бездомных собак. Кажется, одна, но утверждать не могу. Мы с ней… не то чтобы дружили, но уважали друг друга. Как она относилась к Лии? – Я подумал и сказал осторожно: – Нормально, я думаю… Мы и встречались-то нечасто…
Я заткнулся и пожал плечами, стараясь, чтобы мой жест выглядел непринужденно. Даже улыбнулся – дескать, сами понимаете, все мы люди занятые, Фонд требовал полной отдачи, не до встреч с друзьями и родственниками.
Не рассказывать же им, что Лия издевалась над Нонной, а та ее презирала. При сложившихся обстоятельствах это выглядело бы… странно.