— Спроси у него (если, конечно, он сам это знает): чего он хочет? Сереж, в присутствии посторонних нам трудно разговаривать. Приходи завтра, как договорились.
Она явно подчеркнула слово «договорились» — чтобы я случайно не выдал, что договоренности не было, — кивнула и ушла в дом.
— Слушайте, ребята, — сказал Крихацкий. — Вы не мартовские коты, не вздумайте сцепиться. Идите спать.
Он закрыл дверь. Я поколебался и медленно отошел от дома. Семен двинулся за мной.
— Хочешь драться? — спросил я. Семен был явно из молдаванских или бугаевских — а в этих районах споры из-за женщин решались преимущественно кулаками. Я недолюбливал драки и до этого вечера не знал, что такое соперник. Мне надо было кивнуть и уйти — я не мог этого сделать: во мне закипело злое самолюбие.
— Ты не сказал, о чем вы условились, — напомнил он.
— И не скажу. Это наше с Людмилой дело. Больше тебе ничего не нужно знать? Тогда, если разрешишь, я уйду.
— Погоди уходить. Столько часов гуляли — можно потерять еще минут тридцать.
— Смотря на что терять. — Мое раздражение переходило в ярость. Я чувствовал, что драки не избежать. — Если на кулаки, то удовольствия немного.
— Кулаков не будет, можешь не беспокоиться. Заранее предупреждаю: драться с тобой не стану.
От неожиданности я растерялся — и мой ответ прозвучал глупо:
— Побаиваешься, значит? Не ожидал.
— И не ожидай, — веско сказал он. Мы стояли теперь под лампочкой — и я смог разглядеть его презрительную ухмылку. — С двоими такими справлюсь, если понадобится. Но мне нельзя драться. Я еще не сошел с ума. Я старику еще год назад, когда отшивал от Люси одного чудака, обещал не давать воли рукам, если кто полезет за ней ухаживать. Обмануть Крихацкого — не могу.
— Значит, ты его боишься? Замечу на всякий случай.
— Я побаиваюсь только одного человека в мире — моего батю. Он столько раз драл меня в детстве, что извел в лохмотья дюжину хороших ремней. Я теперь его навсегда уважаю.
— Ты же сказал, что боишься Крихацкого?
— Я сказал, что не могу его обманывать. Если я тебя побью (а в этом не сомневайся), старик побежит к моему отцу. А батя, когда что не по нему, вмиг пресекает. Это одно тебя спасает. Теперь не волнуешься?
— Я и раньше не волновался. Тогда что ты от меня хочешь?
— Хочу убедить, чтобы ты сделал одну умную вещь.
— Смотря какую.
— Оставь Люсю. Она не для тебя. Ты еще встретишь много девушек. Свет для тебя не в ней одной.
— Вот как! А для тебя, стало быть, в ней?
— В ней, — печально подтвердил он. — Я тебе так скажу: нет для меня другого света, кроме как из одного этого окошка. Это еще с нашего детства. Старики, Крихацкий и мой батя, порешили вдруг, что мы так хорошо вместе играем, что надо эту нашу дружбу растянуть на всю жизнь. И нам объявили: вот вырастете — и поженитесь, так навсегда определяем.
— Глупость это — решать за детей их жизнь.
— Глупость, верно. А мне в голову запало — быть с Люсей вечно. Застряло в мозгах, как топор в коряге. Столько хороших девочек было в школе — нет, она одна в глазах.
— Но она тебя не любит, разве ты не знаешь?
— Знаю. И что в тебя влюбилась — тоже: ее сестра много понарассказала, когда уговаривала оставить Люсю. Меня это не остановит. Она скоро тебя забудет, если скроешься с глаз. А что до меня… Буду ждать и верить, что стерпится — слюбится.
— Не долго ли придется ждать?
— Сколько понадобится, столько буду. Ты столько не сумел бы.
— Слушай, что же это получается? Все середнячки, один ты — исключительный. Любовь — так от рождения до гроба. Верность — так Люся одна в глазах. И терпение — без меры, без счета, без срока. Прямо сверхчеловек какой-то! Не много на себя берешь?
— Беру по силе. Именно потому и говорю: я ей нужней, чем ты. И она должна — ради самой себя — быть со мной, а не с тобой, хоть сейчас любит тебя, а не меня.
— Чем докажешь свою необходимость?
— Всем. Каждым поступком. Каждой мыслью о ней. Скажи, ты смог бы стирать ее штанишки и бюстгальтер?
— Зачем? Это ее дело.
— Значит, не можешь. А я — с радостью. Ты смог бы готовить ей еду, стелить постель, вытирать каждое пятнышко с ее одежды? А я мечтаю! Прикажи она: вымой мне ноги и выпей ту воду… Вон — даже передернуло! А я сразу побегу за тазиком. Тебе и в голову не придет равняться со мной.
— Не придет. Я даже в любви не буду рабом.
— Значит, я тебя убедил?
— Нет, конечно. Я не уверен, что ей нужны такие услуги. Есть вещи и поважней стирания чужого белья и мытья чужих ног.
— Значит, будем решать, кто кого?
— Не кто кого — а кто. Пусть сама выбирает. Я за равноправие во всем.
Он хмуро усмехнулся.
— Равноправие — при условии, что все козыри твои. Никакого выбора не будет. Ты в дамках, а меня — в мусорную корзину. Мало, мало любишь! Не думаешь о том, что для нее лучше.
— Об этом она сама должна думать.
— Это твое последнее слово?
— Последнее.
— Тогда скажи хоть, о чем вы уславливались.
— Не скажу. — Честно говоря, я и сам этого не знал…
Он молча всматривался в меня. В его лице не было гнева — одна хмарь. Он, кажется, всерьез убедил себя, что сможет меня уговорить.
— Ладно, твое дело. Я приму меры.
Мы разошлись.
Я шел и вспоминал наш разговор. Я понимал, что по силе любви уступаю Семену. Я и представить не мог той высоты покорности и верности, на которой он давно стоял. Но я знал: любовь, как и магнит, — это два разноименных полюса. Я был уверен и в себе, и в Людмиле. Наши полюса, так мне казалось той ночью, неразделимы.
А потом я вспомнил, что с первой минуты обращался к Семену на «ты», и засмеялся. Не так давно, в профшколе, при всем классе, Амос Большой чуть ли не клялся, что сам слышал, как я говорил какой-то собаке «вы».
— Он сказал тому лохматику: «Вы на меня не рычите, пожалуйста, я этого не люблю». Именно так, как джентльмен джентльмену. А что особенного? Сережка всегда такой. Спросите Леню Вайзеля, он, как у Бабеля, «собственноручно видел», как Сережка на Садовой столкнулся с трамвайным столбом, сказал ему: «Простите, пожалуйста!» — и пошел дальше.
Вайзель подтвердил. Было так или не было, но «ты» я говорил очень немногим — это правда.
Во второй половине дня (утром был университет) я выбрался к Крихацким. Все были дома. Глава семейства посмеивался в усы.
Людмила почти набросилась на меня.
— Сереж, что у вас было с Семеном? Вы не ссорились?
— Вроде нет, — сказал я, приглядываясь. У нее припухли веки, словно она долго плакала. — Немного поговорили.
— О чем?
— О разном.
— А точней?
— Точней — о тебе. О том, как он тебя любит. Он очень подробно и убедительно доказывал, что никто не может любить тебя так крепко, как он.
— Нужна мне его любовь! — сказала она сердито. — Ты знаешь, что он сделал после? Вернулся, уселся на ступеньки и провел там всю ночь.
— Зачем?
— Утром папа спрашивал — он не ответил. Или сторожил нас от воров, или опасался, что ночью ты явишься ко мне.
— Вот почему он так допытывался, о чем мы уславливались! И даже пригрозил принять меры. Что нам теперь делать?
— Пойдем погуляем, там что-нибудь придумаем.
Когда мы уходили, сестра посоветовала Людмиле внимательно оглядываться: нас может сопровождать Тень. Крихацкий важно поправил:
— Не может, а будет. Хорошая тень неотделима от своего хозяина. Но она пропадает на ярком свету. Мой совет — не уединяйтесь в пустынных местечках. В центре города тоже бывает интересно.
Пока мы не выбрались на оживленные улицы, Людмила часто оглядывалась. На Приморском бульваре играл военный оркестр, каштаны роняли пожелтевшие листья. Мы сели на скамейку.
— Я вижу, что ты тревожишься, — сказал я.
— И даже очень! Это заметно?
— Ты ни разу не засмеялась. Даже не улыбнулась.
— Ты тоже не сыплешь шутками.
— Людмила, поговорим серьезно!
— Люблю серьезные разговоры. С чего начнем?
— Ты сказала, что будешь что-то придумывать. Не надо. Пусть все идет, как идет. Банальнейшая ситуация — одна девушка и двое парней. Здесь есть единственный выход: кто-то останется, кто-то исчезнет. Семен поревнует, понервничает, побесится — и уйдет. Другого пути у него нет. Любовный треугольник имеет всего одно решение.
— Это верно, Сереж, — сказала она задумчиво. — Кроме одного: ты не знаешь Семена. Он ни на кого не похож. За мной в седьмом классе начал ухаживать один мальчик. Семен не стал с ним драться. Он отвел его в сторону и показал нож. Этого хватило! Я знаю: он всегда носит с собой нож. Он редко дерется, но его боятся все наши хулиганы.
— Мне он пообещал, что со мной драться не будет. Никогда! Согласись, это гораздо удивительней, чем игры с ножом.
— Не надо шутить.
— Не надо шутить.
— Почему? А знаешь, мама рассказывала, что у нее был поклонник, чудесный паренек, он ей очень нравился. И вот однажды мой будущий отец пришел к ней в дом, когда там сидел ухажер, и положил на стол нож: «Выбирай — нож или дверь!» Паренек выбрал дверь.
— Вот видишь — нож победил! Но меня мутит при одной мысли, что Семен может меня поцеловать. Я никогда не стану его женой.
— Правильно, и не нужно! Лучше будь моей женой. И плюнем на всех неудачников. Через неделю он отошьется от тебя.
Она посмотрела на меня печально и насмешливо.
— Не знаю, что будет через неделю. Но сегодня он здесь. Он преследует нас от самого дома.
— Преследует? Я его не видел.
— Он умеет скрываться. Сейчас он вон за тем каштаном, у памятника Пушкину.
Я присмотрелся — и ничего не увидел. Тогда я встал. Людмила схватила меня за руку.
— Не надо ссор!
— Я просто спрошу, зачем он нас преследует. И потом: он обещал не лезть в драку.
— Он обещал не начинать первым. Он тебя спровоцирует, а потом скажет, что защищался. Сядь, пожалуйста.
— Тогда давай подразним его.
И мы громко засмеялись. Однако насильственное наше веселье, вероятно, было не очень убедительным. Когда оркестранты, отыграв программу, стал взваливать на плечи трубы, Людмила засобиралась домой.
Только пройдя Екатерининскую и Дерибасовскую, уже за Университетом, я наконец разглядел Семена — довольно далеко от нас, на другой стороне улицы. Когда мы вышли на Новосельскую, он стал осторожно приближаться.
Мы стояли на ступеньках у двери Людмилы. Виноград, увивший стены, был не очень хорошим прикрытием. Людмила грустно сказала:
— Целый вечер гуляли — и ни разу не поцеловались. Я притянул ее и стал целовать, стараясь, чтобы Семену было видно, как мы обнимаемся.
Из дома вышла сестра и поинтересовалась, не случилось ли чего.
— Слежка Тени отравила нам все, — сказала повеселевшая Людмила. — Завтра я жду тебя, Сереж, в то же время.
Я направился к Семену. Он стоял и спокойно ждал меня.
— Подглядывал? — зло сказал я. — Благородное занятие для смелого человека!
Он молчал и следил за каждым моим движением. Он хорошо держал себя в руках.
— И завтра будешь шпионить? Слушай, а если нам понадобится в уборную — ей в одну, мне в другую, — за кем пойдешь?
Он все же не выдержал.
— Не зарывайся! — сказал он хмуро. — Я драки не начну — но не нужно меня подначивать.
— Перестань нас преследовать! — потребовал я. — Смотри, хуже будет!
— Хуже того, что есть, для меня уже не будет. Я вас нигде не оставлю. На это не рассчитывай.
Я слушал его и обдумывал план, сгоряча показавшийся разумным. Однако следовало еще поразмыслить — и, главное, мне было нужно согласие Людмилы. Я презрительно бросил:
— Подглядывай, если ни на что другое не способен, — и повернулся к Семену спиной.
Он стоял и молча смотрел мне вслед.
Мы гуляли каждый день — и только в толпе не чувствовали слежки. Стоило выйти на пустую улицу или аллею Приморского парка (теперь Людмила боялась ездить за город), как вдали показывалась мрачная фигура, и чем пустынней было вокруг, тем она была ближе.
Я нервничал, Людмила похудела и побледнела. Она почти не смеялась — даже улыбалась редко.
Вскоре я разработал программу действий. Как-то мы уселись в городском саду на Дерибасовской, в самом шумном местечке города, и я начал разговор.
— Больше это терпеть нельзя, — сказал я. — Семен берет нас измором. Необходим большой скандал!
— Хочешь пойти к его отцу? — догадалась Людмила. — Пустое дело, Сереж. Отец еще странней, чем Семен. Он только обрадуется. Еще прибавит: правильно, сын, добывай свое счастье, только буйство и хулиганство запрещаю. Он это скажет, не сомневаюсь!
— И тем укажет единственный выход. Семен в драку со мной не лезет — значит, начать надо мне. Вот и получится запрещенное буйство.
Людмила побледнела.
— Ты с ума сошел! Он же сильней тебя!
— Я знаю. И не собираюсь его побеждать. Я хочу вызвать такой скандал, чтобы Семен за километр обходил твой дом.
— Он выхватит нож, если дойдет до настоящей драки,
— Именно на это я и рассчитываю.
— Ты хочешь, чтобы он тебя зарезал?
— А вот это — нет! К тому же не так просто убить человека, который предупрежден и сопротивляется. Да и я не совсем уж слабак… Ну, поцарапает он меня — протестовать не буду. Главное, чтобы он выхватил нож, пошел на уголовщину — и разозлил своего отца.
— Ты рассчитываешь на счастливый случай, а в драках таких меньше, чем несчастных.
— Много ты знаешь о мужских драках! Максимум ваших женских ссор — выдрать сопернице клок волос.
— Ты меня оскорбляешь! И вообще: думаешь, мне безразлично, грозит тебе опасность или нет? Да я теперь спать не смогу. Я запрещаю тебе даже думать об этом! Если, конечно, я для тебя что-то значу и ты со мной посчитаешься…
Она изо всех сил удерживалась от слез: плакать на Дерибасовской — это все-таки слишком! Я потянул ее за руку.
— Пойдем. Я не сделаю ничего, если ты не захочешь. Но ты сама убедишься, что другого выхода нет.
Мы молча дошли до ее дома, молча расстались. Я даже не попытался ее поцеловать. Я был расстроен: мой план казался мне рискованным, но разумным. Семен, как обычно, следил за нами. Я прошел так близко от него, что чуть не задел плечом — он медленно посторонился.
Несколько дней я не ходил к Людмиле. Накопилось много неотложных дел, а главное — хотелось дать ей время подумать: я понимал, что мое предложение не из тех, какие убеждают сразу. Сам я увлекался все больше и больше. Я впал в многомерную фантастику: проигрывал в уме варианты драки и честно старался не зацикливаться на тех, которые предполагали мою победу (даже воображаемые, они требовали вмешательства счастливого случая). Распаляемый вымыслами, я старался держаться реальности.
Семен сильней меня (внешне, во всяком случае) — это его преимущество. Я предупрежден и осторожен — плюс мне. Он будет нападать, я стану обороняться — расклад в мою пользу. Он кинется — я отскочу. Он ударит — я увернусь. Я заранее просчитывал его действия, тысячекратно каждое репетировал, тысячекратно искал и находил ответы.
Вывод был один: большого урона он мне не нанесет, а на маленький я сам нарываюсь. Большая победа ценой малых потерь — таким виделся волшебный выход из безвыходной ситуации.
Окончательно все обдумав, я пошел к Людмиле. Я был уверен, что теперь смогу ее убедить.
Среди тысяч вариантов я не учел одного — того, что произошел в реальности.
Людмила встретила меня в своей комнате. В соседней Крихацкий негромко спорил с женой. Сестры не было — наверное, вышла погулять с ребенком.
Я ужаснулся, увидев Людмилу. Она выглядела больной: пожелтела, похудела. И она не обрадовалась — только поздоровалась тусклым голосом. Еще никогда она не встречала меня так равнодушно.
— Прости, что долго не приходил. Был очень занят.
— Это не имеет значения. — Она не смотрела на меня. — Правда, я ждала тебя: нужно было посоветоваться.
— Давай посоветуемся.
— Уже не о чем.
Я помолчал. Я не решался вновь заговорить о своем плане.
— Случилось что-то важное? — осторожно спросил я.
— Да, случилось, — сказала она пустым голосом. — И важное. Нам нужно расстаться, Сереж.
— Навсегда?
Она сбросила с себя безразличие (потом я сообразил, что ее испугало выражение моего лица).
— Нет-нет, не навсегда! Совсем не навсегда — на время. Только на полгода. Точней — до следующего апреля.
Теперь она говорила торопливо и умоляюще. Она не просто сообщала о принятом без меня решении — она упрашивала на него согласиться. Дать согласие не понимая я не мог.
— Неужели не ясно? — сказала она грустно. — Больше так жить невозможно. Он все время толчется около, если я дома. Он следит за мной, даже когда я иду с мамой на базар. Он подозревает, что ты можешь тайно прийти ко мне. Я бы выдержала, но мама больше не может. Она плохо спит, стала болеть. Сестра тоже нервничает — это отражается на ребенке. Папа категорически объявил, что не собирается жертвовать здоровьем жены и внучки ради моих сердечных несуразностей. Он пошел к отцу Семена, у них был крупный разговор. Семен заявил, что пока ты рядом со мной — и он будет рядом. Он обещал, что с тобой не поскандалит, но не даст нам остаться вдвоем.
Все мои вымечтанные варианты стали пшиком. Я пожал плечами.
— Но ведь это глупо! Если мы будем мужем и женой, он не сможет запретить нам быть наедине.
— Ты, однако, пока не сделал мне предложения, — с упреком возразила она. — Впрочем, этот случай тоже рассматривался. Семен сказал, что не допустит нашей свадьбы — он ни за что не ручается. И папа, и мама, и сестра видят один выход: мы должны расстаться до апреля.