Так оно и оказалось — добрые отношения у них наладились, но любви не вышло. Мама была слишком умна, чтобы превратиться в классическую сварливую свекровь, но внутренней отчужденности не преодолела.
Впрочем, мои неожиданные служебные успехи смягчили ее настороженность. Мама все же опасалась, не оправдаются ли предсказания отца, посулившего мне пьянство, разврат, преступления и — как итог — тюрьму. Тюрьмы она не страшилась, в пьянство не верила, но хулиганство и распутство заранее исключить не могла: слишком уж рано, еще не способный быть действительно самостоятельным, я уже требовал формальной независимости — и бесцеремонно перегибал палку. А теперь она успокоилась. Преподавание в вузе — это было очень почетно! Почет удовлетворял неумеренное честолюбие и ограничивал вольность. Я, по всему, стоял на правильной дороге!
Я потихоньку переносил старые книги в свой новый дом (кстати, мама никогда не выражала желания в нем побывать). Они были серьезной гарантией добронравного поведения: внезапно появившаяся жена не отвратила от чтения — стало быть, она не поощряла распутной жизни.
Мама не могла этого не оценить — и понемногу ее отношение к Фире смягчалось. Она даже стала приветливой.
Фирина беременность ускорила этот процесс. Мама обрадовалась, что может помочь невестке, а Фира охотно прислушивалась к ее словам: женщина, которая рожала пять раз, была неоценимой советчицей! Моя жена очень хотела ребенка — и очень боялась родов. Случалось, она приходила к маме даже без меня и все выспрашивала, как ей нужно себя вести. И подробно рассказывала о моих успехах — мама хорошо слушала (особенно если рассказы были такими приятными).
Ей, правда, очень не понравилось, что рожать Фира поедет в Ленинград — она осторожно заметила, что дети благополучно появляются и в Одессе. Даже для такого рискованного дела, как роды, не обязательно мчаться в северные дожди и вьюги. Но Фира объявила, что это мое решение, я уже договорился, что к моей жене отнесутся по-особому (о сеансах гипноза, мы, естественно, промолчали — такого новшества мама не перенесла бы) — и все возражения были сняты.
И о своей будущей театральной карьере Фира старалась не распространяться. Мама, в молодости почти театралка (она даже несколько лет выступала в рабочих музыкальных труппах), все же не считала подмостки лучшим местом для серьезной работы. Это было увлечение, хобби — не больше. Но она услышала от Фиры, что это я настаиваю на театре, и замолчала, приберегая свои возражения для отчима.
Теперь она старалась не спорить со мной — потому что слишком хорошо знала, что переубедить меня очень сложно, а дискутировать и не ссориться удается не всегда. Фира часто объясняла свои поступки и намерения моим категорическим настоянием — этот прием безошибочно срабатывал и в нашей семейной жизни. «Ты ведь сам этого требовал!» — чуть ли не с обидой доказывала она, возвещая об исполнении очередного своего желания. И я терялся, потому что не мог вспомнить, точно ли я этого хотел.
Моя месячная командировка в «Красный Перекоп» в первые же дни ознаменовалось заключением тайного квартирного конкордата[142] между мамой и Фирой. Моя жена поведала, что роды — не единственная причина ее отъезда. Просто она старается как можно лучше и быстрее исполнить желание своего мужа, который хочет переехать в Ленинград.
Впоследствии я узнал, как это происходило.
— Сереже нечего делать в Одессе, — доказывала Фира. — Он ученый с огромным потенциалом — такому человеку здесь не развернуться. Он способен прославиться — но только в больших научных центрах, Ленинграде или Москве. Просто бросить свою квартиру глупо. Нам надо объединиться, жить одной семьей, чтобы не терять жилплощади и получить базу для летнего отдыха. В Ленинграде Сережа собирается только работать, а отдыхать мы с ребенком будем на юге. У вас, в двух маленьких комнатках, это невозможно — значит, надо поменять две наших квартиры на одну большую, чтобы зимой вам с Осипом Соломоновичем было просторно, а летом и нам места хватило.
Правдой здесь было только то, что я мечтал о переезде в Ленинград, но и шага не собирался для этого делать. Фира продумывала наше будущее без меня, не сомневаясь, что убедит меня во всем, что пожелает. В ней уже проявилась огромная сила внушения, которая потом поражала всех и помогала ей справляться с просто запредельными трудностями, если для их преодоления нужно было кого-то в чем-то убедить.
Когда я примчался в Невель, моя жена и словом не обмолвилась о своем квартирном соглашении с мамой. Пока это был вариант на будущее. На первый план его выдвинуло крушение моей научной карьеры.
Резкое уменьшение заработков заставило искать дополнительные источники доходов. Фира примчалась в Одессу, уже твердо зная, что нужно делать. Мама увидела внучку, потетешкала ее, погуляла с ней — лучшего довода в пользу своего плана Фира и придумать не могла! Я постепенно привыкал к мысли, что я не только муж, но и отец, и старательно постигал свои новые обязанности — попутно освобождая жену, с головой ринувшуюся в квартирную эпопею, от части домашних дел.
Фира с блеском доказала, что рождена для прохождения административных лабиринтов (если, конечно, у них было хоть какое-то подобие выхода!) Уже через несколько недель мама поменяла свою двухкомнатную квартирку на трехкомнатную в том же доме, стеснилась с отчимом в одной комнате (окно ее выходило во двор), а в оставшиеся две въехали мы трое — Фира, Наташа и я.
В Одессе еще редко пользовались грузовиками для перевозки мебели, но тачки и биндюги — двуконные или одноконные повозки — пока не перевелись. Фира заказала для нас именно такую. Мы с возчиком были единственными грузчиками.
— Теперь у нас есть деньги на первое обзаведение в Ленинграде, — порадовала меня Фира. — Хочешь, я распишу тебе, как собираюсь их использовать?
— Не хочу, — сказал я. — Я ни о чем не спрашивал, когда приносил тебе лекционную зарплату, — и теперь не стану этим заниматься. Не в коня корм, Фируся.
Через две недели моя жена поняла, что ей тяжело жить в новой квартире. Да, конечно, мама помогала возиться с Наташей, но слишком уж отличалась Молдаванка от тех благоустроенных районов, где привыкла жить Фира!
Впрочем, дворовые туалеты, общие для всех жильцов, были нередки даже в «городе». Я привык таскать ведрами воду из уличного крана, привык мчаться через весь двор по любой нужде… Зимой, в метель, такие прогулки были не очень приятными — и мы учились не делать себе поблажек и сдерживаться до самого «не могу» (и, кстати, довольно успешно учились).
— Это непереносимо! — жаловалась Фира. — Зимой я не вынесу такой жизни. Пойми: ребенка нужно каждый день купать, а ванны нет, только тазик.
— Сочувствую, но помочь не могу, — грустно отвечал я. — Постараюсь, конечно, купить тазик побольше, но, боюсь, этим все и ограничится. Ни водопроводом, ни канализацией я не командую.
Однажды Фира объявила, что ей пора уезжать. Если она еще задержится, ее усилия пойдут прахом. Возражать я не смел: все было размечено заранее — не мне было это менять.
Мама и отчим простились с внучкой и Фирой дома, я проводил своих женщин на вокзал.
На перроне к нам присоединились Оскар с Люсей.
— Помни, я жду тебя, — сказала Фира. — И знай: без тебя мне жизни нет.
— Мне тоже, Фируся. Приеду сразу, как позовешь.
Я внес Наташку в вагон и положил ее на нижнюю полку в уже устроенную постельку. Раздался второй звонок. Я вышел из поезда и несколько секунд шел рядом с набиравшим скорость составом. Фира махала мне рукой из окна.
Люся ушла по делам, а мы с Осей решили немного прогуляться. Он сообщил важную новость: наш бывший шеф Пипер, закончивший институт красной профессуры, получил двойное профессорство — московское и ленинградское. Теперь он собирается ездить из одной столицы в другую и руководить двумя кафедрами сразу.
— Он предлагает мне перебазироваться в Ленинград, — сказал Ося. — Уже подобрал доцентуру в педагогическом институте имени Герцена. С одесским обкомом все согласовано: здесь не возражают против моего отъезда, а в Смольном согласны на мой приезд. Пипер сам сказал мне это по телефону. Я спросил о тебе. Леонид Орестович боится, что без согласия одесских руководителей тебя не примут. Он советует переждать, пока страсти не улягутся.
— Буду ждать, — сказал я. — Что мне еще остается? Было за полдень, когда я вернулся домой. Отчим был на работе, мать сидела в киоске. В два окна моих комнаток жарко лилось солнце. Я сидел на диване, оглядывал свое жилье — и словно впервые видел его. Даже книги — больше тысячи нитей, связывавших мою душу с этими стенами, — казались мне почти незнакомыми. Я остался один.
17
17
Впрочем, это не совсем точно — в Одессе еще был Ося.
Мы снова, как в студенчестве, гуляли по городу. Мы знали, что нам придется расстаться — хотя и не догадывались, что это будет расставание навсегда. Но мы вели себя так, словно не могли наговориться.
Если он не мог ко мне прийти, я шел к нему. Его квартира стала моим вторым домом. Я часами говорил с его женой и его отцом, умным и проницательным стариком. При моем появлении они бросали дела — поболтать со мной было важнее.
Иногда болтовня превращалась в споры — бытовые и политические. Один из них я запомнил навсегда.
В те дни Гитлер дорвался до канцлерства — и я сказал, что у фашистского вождя есть одна сильная и одна слабая черта. Сильная — национализм — вознесет его высоко, ибо немцы фанатики своей страны, лозунг Deutschland über alles[143] не навязан им сверху, он — выражение духа народа. А слабая — антисемитизм — погубит, ибо смешно думать, что такую культурную нацию можно увлечь русским черносотенным лозунгом[144] — «Бей жидов, спасай Германию!» Отец Оскара вмешался в наш разговор.
— Сережа, вы недопустимо заблуждаетесь. Национализм и антисемитизм в Германии неразделимы. Это самая антисемитская страна в мире. Я прожил там пять лет, закончил институт (у немцев нет краткосрочных курсов для зубных врачей, как у нас). И могу вас уверить, что антисемитизм не слабая, а сильная политическая черта Гитлера — именно она отвечает духу народа.
— Не согласен! Столько известно смешанных браков — даже в высших кругах Германии. Сам кронпринц хотел жениться на еврейке…
— Но ведь не женился! А если бы женился, быстро бы перестал быть кронпринцем.
— Кайзер Вильгельм, его отец, полунемец-полуангличанин…
— Полунемец — а не полуеврей! Не связывайте фашизм с антисемитизмом. Фашизм появился в Италии в девятнадцатом году — но вы что-нибудь слышали об итальянских гонениях на евреев? Антисемитизм — не просто форма национализма, как, например, ненависть французов к немцам или англичанам. Евреи живут по всей Германии, на основе немецкого языка они создали свой идиш.[145] Неприязнь к ним — это не отторжение чужого народа и другого языка, это протест против того, что в тебя проникло и чего ты не хочешь принять. Мне страшно, когда я думаю об этом.
— Вы страшитесь, что Гитлер будет поощрять погромы? В культурной Германии? Что за бред!
— Я говорю не об отдельных погромах. Я боюсь, что этот страшный человек попытается физически устранить все чуждое немцам — и в первую очередь евреев.
— Маркс говорил, что евреи расселились в порах польского общества, но отчаянные националисты поляки отлично с ними уживаются!
— Германия не Польша.
Он меня не убедил. Я не жил в Германии и не доискивался, какие подспудные процессы идут в ее обществе. Да, конечно, немцы — народ — обожествляли свою страну. Но я знал великую немецкую литературу, великую немецкую философию. Неужели Гете считал арийцев пупом мироздания? Он был истинным эллином — просто его Эллады уже давно не существовало на свете. Кто осмелится назвать шовинистом Фридриха Шиллера? Только две его пьесы рассказывают о немецкой жизни — «Разбойники» (целиком) и «Коварство и любовь» (частично). Герои остальных — итальянец Фиеско, швейцарец Вильгельм Телль, испанец Дон Карлос, француженка Жанна д'Арк, шотландка Мария Стюарт, русский Дмитрий Самозванец… Разве еврей Генрих Гейне не был великим немецким поэтом, а еврей Мендельсон — одним из любимейших композиторов Германии? Кто станет отрицать, что грандиозная немецкая классическая философия — естественное продолжение и завершение общеевропейской научной мысли?
Только один известный мне факт косвенно напоминал о немецком национализме. Когда Виктор Кузен[146] (он собирался издать философский сборник) попросил Гегеля изложить свои мысли вкратце, популярно и по-французски, тот ответил, что его философию нельзя пересказать ни вкратце, ни популярно, ни по-французски. Впрочем, скорее всего это была просто острота.
Я так и не поверил отцу Оскара, что антисемитизм коренится в натуре немецкого народа. Только когда разразилась Вторая мировая война и мир услышал о лагерях уничтожения, я припомнил пророчества старшего Розенблюма. Нет, я по-прежнему не считал их истинными — я просто задумался.
А с Осей мы чаще всего обсуждали наше будущее. Теперь оно казалось нам иным, чем раньше.
Первый раз мы занялись прогнозированием своей судьбы году в тридцатом или тридцать первом. Оскар завершил блестящую работу о неизбежности революции в Испании, я разработал философскую систему чистого капитализма. Я хотел разобраться: каким стал бы этот общественный строй, если бы он был свободен от посторонних социальных включений — сохранившихся элементов феодализма, мелкобуржуазных устремлений крестьянства, анархистских и социалистических потуг рабочего класса. И установил, что только субъективный идеализм может стать его философским зеркалом. Оскар восторженно сказал, что если бы сам Маркс знал об этой работе, он бы охотно включил мои выводы в свою теорию капитализма — как философский эквивалент капиталистической системы. Именно тогда Ося впервые четко разграничил наши интересы.
— Тебя больше привлекает прошлое, Сергей. Раньше ты не выходил за рамки семнадцатого — восемнадцатого столетий. Сейчас двинулся дальше, но даже капитализм тебя занимает только как абстрактно чистая конструкция. Она замечательно тебе удалась — но меня это не захватывает. Я стану разрабатывать философию социализма, теорию его возникновения и победы. Мы будем дополнять друг друга.
— Спасибо за такое лестное разделение, Ося, — засмеялся я. — Ты мне предоставляешь что полегче.
— Нам нужно не только разграничить теоретические интересы, — продолжал Оскар, — но и установить реальные цели, к которым мы станем стремиться. Кем мы собираемся стать — вот главный вопрос.
— Да, кем мы хотим стать, ты прав, Ося. Это — главное. Что ты предлагаешь?
— Мы должны стремиться к власти.
— Какой власти, Ося?
— Большой. Власти в стране. Мы должны стать членами политбюро — это минимум.
И он растолковал мне свой план. В стране создано единовластие, конусная государственная иерархия с верховным владыкой на вершине. Между разными уровнями этого конуса идет непрерывный живой обмен властителями: секретари райкомов становятся секретарями обкомов и крайкомов, членами ЦК и политбюро — верховными иерархическими божествами. Главное в таком устройстве — постоянная поуровневая смена главенствующих. Эти люди меняются ежегодно, ежемесячно, а порой — и чаще. Даже высшие правители, взбираясь на трон, вскоре рушатся. Где всенародный вождь — Троцкий? Где сменившие его Зиновьев и Каменев? Где явившиеся вместо этих двух Бухарин и Рыков? Сейчас властвует Сталин и его окружение. И если сам Иосиф Виссарионович пока держится крепко, то этого не скажешь о его команде. Состав политбюро меняется не только от съезда к съезду, но и от пленума к пленуму. Посмотри на тех, кто рушится вниз, на тех, кто выкарабкивается наверх. Это же интеллектуальная серятина, мы с тобой гораздо умней и талантливей любого из них!
— Это еще ничего не значит, Ося.
— Это значит все, Сергей. Скажи, ты мог бы заменить в политбюро таких, как Андреев, Косиор, Куйбышев?
— Ну, этих любой может заменить…
— Вот тебе и причина, чтобы подниматься наверх.
— Причина для действия — это еще не возможность действия. Сейчас я как раз разрабатываю проблему диалектического движения — в статье о теории основного звена, так блестяще придуманного Лениным.
— Наше интеллектуальное превосходство и есть то основное звено, потянув за которое мы сможем вскарабкаться наверх. Или ты не хотел бы стать членом политбюро?
— Очень хотел бы. Хорошая цель. Методы ее достижения — вот вопрос.
Но у Оскара уже был готов ответ. Пока мы совершенствуемся как преподаватели вузов, у нас большие успехи — нас ценят, с нами считаются. Это хороший путь, но косвенный — боковушка, а не магистраль. Нужно, пользуясь уже приобретенным багажом, постепенно выбираться на торную дорогу. Ему, Оскару, предлагают стать членом обкома комсомола. Это будет первым шагом. Дальше следует подниматься по комсомольской лестнице, на каком-то этапе перепрыгнуть на партийную — и продолжать идти вверх уже по ней. Разве тебя не увлекает такая картина?
— Нет. Я планирую другое завоевание.
— Завоевание чего?
— Науки. Я хочу стать крупным философом. Если в конце этой дороги расположена Академия наук, сочту себя удовлетворенным. Не хочу повелевать людьми — хочу открывать законы мира.
— Ты только что говорил, что не прочь стать членом политбюро.