— Кто больше?
Цифры возрастали. Любители толпились вокруг прилавка. Между «Рождеством» и «Благовещеньем» Джотто, изящное общество предавалось веселым шуткам. Среди запаха плесени и старья, дамы приносили благоухание своих шубок и преимущественно запах фиалок, так как, благодаря этой милой моде, букетик их был в каждой муфте. Благодаря присутствию стольких лиц, в воздухе разливалась приятная теплота, как в сырой часовне со многими верующими. Дождь продолжал шуметь за окном, и свет становился все тусклее. Зажгли газовые фонари.
— Раз! Два! Три!
Стук молотка предоставил флорентийский шлем во владение лорду Хемфри Хисфильду. Аукцион начался снова с мелких вещей, переходивших из рук в руки, вдоль прилавка. Елена осторожно брала их, внимательно осматривала и, не говоря ни слова, клала их перед Андреа. Тут была и эмаль, и слоновая кость, часы XVIII века, золотые вещи миланской работы времен Людовика Моро, и молитвенники, писанные золотом по небесного цвета пергаменту. От герцогских пальцев эти драгоценности, казалось, становились ценнее. Прикасаясь к более желанным вещам, маленькие руки иногда слегка вздрагивали. Андреа смотрел напряженно, и в своем воображении он превращал малейшее движение этих рук в ласку. «Но почему Елена клала каждую вещь на стол, вместо того чтобы передавать ему?»
Он предупредил движение Елены тем, что протянул руку. И с этого времени слоновая кость, эмаль и драгоценности переходили из рук возлюбленной в руки влюбленного, доставляя ему несказанное наслаждение. Казалось, что в них проникла частица любовных чар этой женщины, как железу отчасти сообщаются свойства магнита. Это было действительно магнетическое ощущение блаженства, одно из тех острых и глубоких ощущений, которые переживаются почти исключительно в начале любви и которые, по-видимому, ни физически, ни психически, не приурочены к определенному центру, но таятся в каком-то нейтральном элементе нашего существа, в каком-то, так сказать, промежуточном элементе неизвестной природы, что проще духа, но нежнее формы, где страсть накапливается, как в приемнике, откуда страсть лучеиспускается, как из очага.
«Это еще неизведанное наслаждение», — еще раз подумал Андреа Сперелли.
Легкое оцепенение начинало овладевать им, и мало-помалу он терял чувство места и времени.
— Советую приобрести вот эти часы, — сказала Елена, со взглядом, значения которого он сначала не понял.
Это был маленький череп из слоновой кости с поразительным анатомическим сходством. На каждой челюсти был ряд бриллиантов, а в глазных впадинах сверкали два рубина. На лбу была вырезана надпись: «Ruit hora», на затылке — другая надпись: «Tibi, Hippolyta». Череп открывался, как ящик, хотя смычка была неразличима. Внутреннее биение механизма сообщало этому черепу невыразимое подобие жизни. Эта могильная драгоценность, которую таинственный художник подарил своей возлюбленной, должна была отмечать часы опьянения и своим видом предостерегать любящие души.
Воистину, наслаждение не могло желать более изысканного и более возбуждающего мерила времени. Андреа подумал: «Она предлагает его для нас?» И при этой мысли смутно зашевелились и всплыли из неизвестности все надежды. И, с каким-то энтузиазмом, он вмешался в торги. Ему отвечали два или три соперника, и среди них Джаннетто Рутоло, любовник Донны Ипполиты Альбонико, был особенно привлечен надписью: «Tibi, Hippolyta».
Немного спустя, оспаривали вещь только Рутоло и Сперелли. Цифры стали гораздо выше действительной цены ее, продавцы улыбались. Наконец, Джаннетто Рутоло, побежденный упорством противника, больше не отвечал.
— Кто больше? Кто больше?
Возлюбленный Донны Ипполиты, несколько бледный, крикнул последнюю цифру. Сперелли набавил. Наступило мгновенное молчание. Продавец смотрел на обоих соперников, потом, медленно, не сводя с них глаз, поднял молоток.
— Раз! Два! Три!
Череп достался графу Д’Уджента. Шепот прошел по залу. Сноп лучей проник через окно и озарил золотой фон триптихов, оживил скорбное чело Сиенской Мадонны и покрытую стальной чешуей серую шапочку княгини Ди Ферентино.
— Когда же ваза? — с нетерпением спросила княгиня.
Друзья справились в каталогах. Не было никакой надежды, что ваза странного флорентийского гуманиста будет продаваться в этот день. Благодаря большой конкуренции, продажа продвигалась медленно. Оставался еще длинный список мелких вещей: камни, монеты, медальоны. Несколько антикваров и граф Строганов оспаривали каждый номер. Все ожидавшие были разочарованы. Герцогиня Шерни собралась уходить.
— До свиданья, Сперелли, — сказала она. — Может быть, до вечера.
— Почему говорите, может быть?
— Чувствую себя очень дурно.
— Что же с вами?
Не отвечая, она повернулась и стала раскланиваться с остальными. Но остальные последовали ее примеру, вышли вместе. Молодые люди острили по поводу неудавшегося зрелища. Маркиза смеялась, но Ферентино, казалось, была в самом скверном расположении духа. Слуги, ожидавшие в коридоре, выкрикивали кареты, как у подъезда театра или концертной залы.
— Не поедешь к Миано? — спросила Аталета Елену.
— Нет, еду домой.
Она поджидала, на краю тротуара, свою карету. Дождь стихал, между широкими белыми облаками обнажались полоски синевы, сноп лучей осветил мостовую. И в этом бледно-розовом свете, в великолепном плаще с немногими прямыми и почти симметрическими складками, Елена была прекрасна. И сон предыдущего вечера всплыл в душе Андреа, когда он увидел внутренность обитой атласом, как будуар, кареты, где блестел серебряный цилиндр с горячей водой для согревания маленьких герцогских ног. «Быть там, с нею, в тесной близости, в этой теплоте ее дыхания, среди запаха увядших фиалок, едва различая, сквозь запотевшие окна, покрытые грязью улицы, серые дома, темных людей!»
Но она, не улыбнувшись, слегка наклонила голову у дверцы, и карета направилась к дворцу Барберини, оставив в его душе смутную печаль, неопределенное уныние. — Она сказала «может быть». Стало быть, могла и не явиться во дворец Фарнезе. И тогда?..
Это сомнение угнетало его. Мысль не увидеть ее снова была невыносима: все часы, проведенные вдали от нее, уже тяготили его. И он спрашивал самого себя: «Разве я уже так сильно люблю ее?» Его душа казалась замкнутой в каком-то круге, в котором носились смутным вихрем все призраки возникших в присутствии этой женщины чувств. Внезапно, с исключительной четкостью, всплывали в его памяти то ее фраза, то интонация голоса, то поза, движение глаз, форма дивана, на котором она сидела, конец сонаты Бетховена, голос Мэри Дайс, фигура лакея у дверцы кареты, малейшая подробность, малейший отрывок, — и живостью своего образа помрачали все текущее существование, накладывались на окружающие предметы. Он беседовал с ней мысленно, мысленно говорил ей все то, что после скажет в действительности, в будущих беседах. Предвидел сцены, случайные события, обстоятельства, все развитие любви, как подсказывало ему желание. — Как она отдастся ему, в первый раз?
Эта мысль мелькала в его голове, пока он поднимался по лестнице дворца Нуккари, возвращаясь к себе. — Она, конечно, придет сюда. Улица Сикста, улица Григория, площадь Св. Троицы, в особенности в известные часы, были почти безлюдны. В доме жили одни лишь иностранцы. И она могла бы придти без всяких опасений. Но как привлечь ее? — И его нетерпение было так глубоко, что ему хотелось бы сказать: «Она придет завтра?»
«Она свободна, — думал он. — Бдительность мужа не удерживает ее. Она никому не обязана отчетом в своем отсутствии, как бы продолжительно и необычно оно ни было. Она — госпожа каждого своего поступка, всегда». И тотчас же его душе представились целые дни и целые ночи страсти. Он оглянулся кругом в теплой уединенной комнате, и эта всесторонняя и утонченная роскошь, все — искусство, понравилось ему, ради нее. Этот воздух ждал ее дыхания, эти ковры ожидали поступи ее ног, эти подушки желали отпечатка ее тела.
«Она будет любить мой дом, — думал он. — Будет любить вещи, которые я люблю». Эта мысль наполняла его невыразимой нежностью, и ему казалось, что уже новая душа, сознающая предстоящую радость, трепещет под высокими потолками.
Приказал слуге подать чай, и уселся перед камином, чтобы наслаждаться вымыслами своей надежды. Вынул из футляра маленький, усыпанный драгоценными каменьями, череп и стал внимательно рассматривать его. При свете огня тонкие бриллиантовые зубы сверкали на желтоватой слоновой кости, и два рубина освещали тени в глазных впадинах. Под этим полированным черепом звучало беспрестанное биение времени. — Ruit hora. — Какой художник мог лелеять для своей Ипполиты этот гордый и свободный образ смерти, в тот век, когда живописцы по эмали украшали нежными пастушескими идиллиями часики, которые должны были указывать напыщенным щеголям время свидания в парках Ватто? Скульптура свидетельствовала об опытной, сильной, владеющей своим собственным стилем руке, была во всем достойна какого-нибудь проникновенного, как Вероккио, художника XIV века.
«Советую вам купить эти часы». Андреа слегка улыбнулся, припоминая сказанные с таким странным выражением слова Елены, после такого холодного молчания. — Без сомнения, произнося эти слова, она думала о любви: она думала о ближайших любовных встречах, вне сомнения. Но почему потом снова стала непроницаемой? Почему не обращала на него больше внимания? Что с ней было — Андреа терялся в догадках. Но теплый воздух, мягкое кресло, умеренный свет, изменчивость огня, запах чая, все эти приятные ощущения увлекли его дух в сладостное блуждание. Он блуждал без цели, как бы в сказочном лабиринте. Мысль приобретала иногда свойства опия: могла опьянять его.
— Позволю себе напомнить господину графу, что к семи часам его ждут в доме Дориа, — тихим голосом сказал слуга, который должен был быть также памятным листком. — Все готово.
Он вышел одеваться в восьмиугольную комнату, поистине самую изысканную и удобную уборную, какую только может пожелать молодой современный аристократ. Его одевание сопровождалось бесконечными мелкими заботами о собственной персоне. На большом римском саркофаге, превращенном с большим вкусом в туалетный стол, в порядке лежали батистовые носовые платки, бальные перчатки, бумажники, ящики с папиросами, флаконы духов и пять или шесть свежих гардений в маленьких вазах из синего фарфора. Он выбрал платок с белой меткой и налил две или три капли розовой эссенции, не взял ни одной гардении, так как найдет их за столом во дворце Дориа. Положил русских папирос в портсигар из кованого золота, тончайшей работы, с сапфиром на выступе пружины, и несколько изогнутый, чтобы прилегать к бедру, в кармане брюк Затем ушел.
Во дворце Дориа, среди разговоров о том и о сем, герцогиня Анджельери, по поводу недавних родов у Миано, сказала:
— Кажется, Лаура Миано и Мути разошлись.
— Может быть из-за Джоржио? — спросила другая дама, смеясь.
— Говорят. История началась еще в Люцерне, этим летом.
— Но Лауры же не было в Люцерне.
— Именно. Ее муж был там…
— Думаю, что это — сплетня, и больше ничего, — вставила флорентийская графиня Донна Бьянка Дольчебуоно. — Джиорджио теперь в Париже.
Андреа слышал все это, хотя болтливая графиня Старинна, сидевшая справа от него, постоянно отвлекала его. Слова Дольчебуоно не могли смягчить мучительнейший укол. Ему хотелось бы, по крайней мере, знать все до конца. Но Анджельери отказывалась продолжать, и другие разговоры смешались с опьяняющим запахом всемирно известных роз Виллы Памфили.
«Кто был этот Джиорджио? Быть может последний любовник Елены? Она провела часть лета в Люцерне. Приехала из Парижа. Уезжая с аукциона, отказалась идти к Миано». В душе Андреа все было против нее. Им овладело упорное желание увидеть ее, говорить с ней. Приезд во дворец Фарнезе начинался в десять часов, и в половине одиннадцатого он был уже там, поджидая ее.
Ждал долго. Залы быстро наполнялись: танцы начались, в галерее Ганнибала Караччи, квиритскии полубогини, соревновались в красоте с Ариаднами, Галатеями, Аврорами и Дианами на фресках; кружившиеся пары благоухали духами, затянутые в перчатки руки дам прижимались к плечам кавалеров, усыпанные бриллиантами головы то опускались, то поднимались, иные полуоткрытые уста сверкали пурпуром, иные обнаженные плечи блестели влажным налетом, иные груди, казалось, вырвутся из корсажа от силы горячего дыхания.
— Вы не танцуете, Сперелли? — спросила Габриэлла Барбаризи, смуглая, как олива, девушка, проходя мимо под руку со своим кавалером, двигая рукой веер, а улыбкой родинку в ямочке у рта.
— Да, позже, — ответил Андреа. — Позже.
Не обращая внимания на приветствия, он чувствовал, как в бесполезном ожидании росла его мука, и бесцельно бродил из зала в зал. Это «может быть» заставляло бояться, что Елена не придет.
«И если она действительно не придет? Когда он увидит ее?» Прошла Донна Бьянка Дольчебуоно и, не зная, почему, он подошел к ней, наговорив много любезностей, испытывая некоторое облегчение в ее обществе. Ему хотелось бы говорить с ней о Елене, спрашивать ее, успокоиться. Оркестр заиграл довольно нежную мазурку, и флорентийская графиня пошла танцевать со своим кавалером.
Тогда Андреа направился к группе молодых людей, стоявших у одной из дверей. Тут был и Людовико Барбаризи, и герцог ди Беффи, и Филиппо дель Галло, и Джино Бомминако. Они следили за танцующими парами и несколько грубовато язвили. Барбаризи рассказывал, что во время вальса видел обе округлости на груди графини Луколи. Бомминако спросил:
— Как же это?
— Попробуй. Стоит только опустить глаза в корсаж. Уверяю тебя, не раскаешься.
— Обратили внимание на подмышки г-жи Хризолорас? Посмотрите!
Герцог Ди Беффи указал на одну из танцующих, над белым, как лунийский мрамор, лбом которой пылали рыжие пряди волос, на подобие жрицы кисти Альмы Тадемы. Ее корсаж был соединен на плечах одной лишь простой лентой, и подмышками виднелись два слишком густых красноватых хохолка.
Бомминако стал рассуждать о своеобразном запахе рыжих женщин.
— Тебе хорошо знаком этот запах, — лукаво заметил Барбаризи.
— Почему же?
— А госпожа Мичильяно…
Молодому человеку явно было лестно слышать имя одной из его любовниц, он не возражал, но смеялся. Потом обратился к Сперелли:
— Что с тобой сегодня? Тебя искала, недавно, твоя кузина. Теперь она танцует с моим братом. Вот она!
— Смотрите! — воскликнул Филиппо дель Галло. — Альбонико вернулась. Танцует с Джаннетто.
— И Мути вернулась, с неделю, — заметил Людовико. — Что за красавица!
— Она здесь?
— Я еще не видел ее.
Сердце у Андреа дрогнуло: он боялся, что из одного из этих ртов вырвется что-либо дурное и про нее. Но внимание друзей было отвлечено появлением принцессы Иссэ под руку с датским посланником. Тем не менее дерзкое любопытство толкало его на продолжение разговора о возлюбленной, чтобы узнать что-нибудь, открыть, но он не посмел. Мазурка кончалась, группа начала расходиться. «Она не придет! Она не придет!» Внутреннее беспокойство росло с такой силой, что он думал, было, оставить залы, так как прикосновение с этой толпой было ему невыносимо.
Обернувшись, у входа со стороны галереи он увидел герцогиню Шерни под руку с французским послом. В одно мгновение он встретил ее взгляд, и в это мгновение глаза их обоих, казалось, слились, проникали, впивались друг в друга. Оба почувствовали, что он ищет ее, а она ищет его, оба почувствовали, одновременно, что среди этого шума на душу снизошло безмолвие, что как бы раскрылась некая бездна, куда, силой единственной мысли, исчез весь окружающий мир.
Она шла по расписанной Караччи галерее, где толпа была меньше, волоча длинный шлейф из белой парчи, тянувшийся за нею по полу, как тяжелая волна. Такая белая и простая, мимоходом она отвечала на множество поклонов, принимая усталый вид, улыбаясь с легким видимым усилием, морщившим углы ее рта, тогда как под бескровным лбом ее глаза казались еще больше. И не только лоб, но и все черты лица приобретали, от крайней бледности, почти духовную утонченность. Это уже не была женщина, сидевшая за столом у Аталета, или у прилавка на аукционе, или стоявшая одно мгновение на тротуаре Сикстинской улицы. Ее красота имела теперь выражение высшей идеальности, которая еще больше сияла среди остальных дам, с их разгоряченными танцами лицами, возбужденных, слишком подвижных, несколько судорожных. При взгляде на нее, некоторые мужчины становились задумчивыми. Даже в самых тупых и плоских умах она пробуждала смущение, беспокойство, неопределенный порыв. Чье сердце было свободно, тот с глубоким волнением представлял себе ее любовь, у кого была любовница, тот испытывал неясное сожаление в своем неудовлетворенном сердце, мечтая о неведомом опьянении, а кто таил в себе вскрытую другой женщиной рану ревности или измены, тот чувствовал, что мог бы исцелиться.
И она двигалась так, среди приветствий, под взглядами мужчин. В конце же галереи присоединилась к группе дам, оживленно размахивая веерами, разговаривавших под картиной Персея и окаменевшего Финея. Здесь была Ферентино, Масса Д’Альбе, маркиза Дадди-Тозинги, Дольчебуоно.
— Что так поздно? — спросила последняя.
— Долго колебалась, ехать ли, потому что чувствую себя не совсем хорошо.
— В самом деле, ты бледна.
— Думаю, что опять появится невралгия лица, как в прошлом году.
— Боже упаси!..
— Посмотри, Елена, на г-жу Буассьер, — сказала Джованелли Дадди своим странным хриплым голосом. — Разве она не похожа на одетого кардиналом верблюда, с желтым париком?
— Молодая Вэнлу теряет сегодня голову из-за твоего брата, — сказала Масса Д’Альбе княгине, при виде Софии Вэнлу, проходившей под руку с Людовико Барбаризи. — Недавно я слышала, как она, после польки, умоляла его подле меня: «Ludovic, ne faites plus da en dansant; je frissonne toute…»[7]