Они оба не знали меры во взаимной расточительности души и тела. Находили невыразимый восторг в срывании всех покровов, в обнаруживании всего сокровенного, в нарушении всех тайн, в полном обладании, в усилиях взаимно проникнуться, слиться, образовать одно существо.
— Какая странная любовь! — говорила Елена, вспоминая самые первые дни, свою болезнь и то, как она скоро отдалась. — Я отдалась бы тебе в тот же вечер, как увидела тебя.
Она, казалось, гордилась этим. А возлюбленный говорил:
— Когда в тот вечер, на пороге, я услышал мое имя рядом с твоим, то не знаю, почему, у меня явилась уверенность, что моя жизнь навеки связана с твоею!
Они верили тому, что говорили. Они читали вместе римскую элегию Гете: «Не плачь же, сердце мое, что скоро ты стала моею!.. Верь мне, я не питаю ни одной низкой и нечистой мысли о тебе. Стрелы Амура поражают различным образом: одни едва задевают и, от вкравшегося яда, сердце страждет годы и годы; иные же, хорошо оперенные и окованные острым и живым железом, проникают в мозг и тотчас же воспламеняют кровь. В героические времена, когда любили боги и богини, желание следовало за взглядом, наслаждение за желанием. Ты думаешь, что богиня Любви долго размышляла, когда ей однажды понравился Анхиз в рощах Иды? А Луна? Если б она колебалась, ревнивая Аврора скоро разбудила бы прекрасного пастуха! Гера в разгар празднества замечает Леандра, и воспламененный любовник погружается в ночную тень. Царственная дева Рея Сильвия отправляется за водой к Тибру и бог схватывает ее…»
Как для божественного, элегического певца Фаустины, Рим воссиял для них новым светом. Где бы они ни проходили, они везде оставляли воспоминание любви. Отдаленные церкви Авентинского холма: Св. Сабина с прекрасными колоннами из паросского мрамора, благородный сад Св. Марии Приорато, колокольня Св. Марии в Космедине, похожая на живой, розовый стебель в лазури, — все они знали об их любви. Виллы кардиналов и князей: дивная и тихая вилла Памфили, отражающаяся в своих источниках и в своем озере, где каждая рощица скрывает благородную идиллию и где каменные колонны и древесные стволы соревнуются в своей численности, холодная и безмолвная, как монастырь, вилла Альбани, лес из мраморных фигур и музей вековых пальм, с чьих вестибюлей и портиков кариатиды и гермы, символы неподвижности, созерцают из-за гранитных колонн неизменную симметрию зелени, и вилла Медичи, которая кажется лесом из изумруда, ветвящимся в естественном свете, и несколько дикая, благоухающая фиалками, вилла Людовизи, освященная присутствием Юноны, которую обожал Вольфганг, где в то время платаны Востока и кипарисы Авроры, казавшиеся бессмертными, вздрагивали от предчувствия смерти; все эти княжеские виллы, царственная слава Рима, знали об их любви. Хранилища картин и статуй: зала Данаи в Боргезе, перед которой Елена улыбалась, как бы осененная откровением; и зеркальная зала, где ее образ блуждал среди мальчиков Чино Ферри и гирлянд Марио де Фиори, комната Элиодора, чудесным образом одушевленная самым сильным трепетом жизни, какой Санцио удалось вдохнуть в мертвую стену, и комнаты Борджиа, где великое воображение Пинтуриккио раскрылось в волшебной ткани историй, сказок, снов, капризов, творческих образов и смелых затей, комната Галатеи, где разлита какая-то чистая свежесть и неугасимая ясность света, и кабинет Гермафродита, где, среди сияния благородных камней, поразительное чудовище, рожденное сладострастием Нимфы и полубога, раскрыло свою двусмысленную форму — все одинокие приюты Красоты знали об их любви.
Они понимали громкий крик поэта «Eine Welt zwarbist du, о Rom!» — «О, Рим, ты — мир!» Но без любви мир не был бы миром, сам Рим не был бы Римом. И лестница Троицы, прославленная медленным восхождением Дня, благодаря восхождению прекраснейшей Елены Мути, стала лестницей Счастья.
Елена часто любила подниматься по этим ступеням в buen retiro дворца Цуккари. Поднималась медленно, следуя за тенью, но душа ее стремилась быстро к вершине. Много радостных часов измерил маленький, посвященный Ипполите, череп из слоновой кости, который Елена часто детским движением прикладывала к уху, другой щекой прижимаясь к груди возлюбленного, чтобы одновременно слышать бег мгновений и биение этого сердца. Андреа всегда казался ей новым. Порою, она бывала почти поражена живучестью этой души и этого тела. Порою, его ласки вырывали у нее крик, который дышал всем чудовищным мучением существа, подавленного бурей ощущений. Порою, в его объятьях, ее поражало своего рода ясновидящее оцепенение, и ей казалось, что, благодаря слиянию с другой жизнью, она становится прозрачным существом, легким, зыбким, проникнутым нематериальным элементом, несказанно чистым, и в то же время все волнения, в их многоразличии, вызывали в ней образ неисчислимого трепета тихого летнего моря. Равно как, порой, в объятьях, на его груди, после ласк, она чувствовала, как страсть успокаивалась в ней, становилась ровнее, засыпала, как вскипевшая и успокаивающаяся вода, но стоило только возлюбленному или сильнее вздохнуть, или чуть-чуть шевельнуться, как она снова чувствовала невыразимую волну, пробегавшую с головы до ног, трепетавшую все меньше и меньше и, наконец, замиравшую. Это «одухотворение» плотского восторга, вызванное совершенным сродством двух тел, было быть может наиболее сильным проявлением их страсти. И Елене, порою, слезы были слаще поцелуев.
И какая глубокая сладость в поцелуях! Есть женские уста, которые как бы зажигают любовью раскрывающее их дыхание. Окрашивает ли их кровь богаче пурпура, или бледность смерти леденит их, доброта ли согласия озаряет их, или омрачает тень презрения, наслаждение ли раскрывает их, или страдание искривляет, — на них всегда лежит отпечаток загадки, которая смущает рассудочных мужчин, влечет их и пленяет. Постоянный разлад между выражением уст и выражением глаз создает тайну. Кажется, будто двойственная душа проявляется различной красотой: радостная и скорбная, холодная и страстная, жестокая и сострадательная, смиренная и гордая, смеющаяся и насмехающаяся, и двойственность возбуждает беспокойство в душе любящей темные вещи. Два вдумчивых художника XIV века, неутомимых искателя редкого и высшего идеала, два тончайших психолога, которым мы обязаны может быть самым тонким анализом человеческой физиономии, беспрерывно погруженных в изучение и исследование наиболее непреодолимых трудностей и наиболее сокровенных тайн, Боттичелли и Винчи, воспроизвели в своем искусстве все неуловимое очарование подобных уст.
В поцелуях Елены в самом деле заключался для возлюбленного высший эликсир. Из всех телесных слияний это казалось самым полным, наиболее утоляющим. Иногда они верили, что живой цветок их души погибал под давлением их губ, разливая сладостный сок по всем венам, до самого сердца, и порой в их сердцах было мнимое ощущение как бы мягкого и влажного, растворявшегося плода. И их слияние было так совершенно, что одна форма казалась естественным дополнением другой. Чтобы продлить глоток, они задерживали дыхание до тех пор, пока не чувствовали, что задыхаются от недостатка воздуха, а ее руки растерянно дрожали на его висках. Поцелуй обессиливал их больше, чем объятие, и, оторвавшись, они смотрели друг на друга блуждающими в застывшем тумане глазами. И несколько хриплым голосом, не улыбаясь, она говорила: «Умрем!»
Иногда, лежа на спине, он смыкал веки и ждал. Зная эту хитрость, она намеренно медленным движением нагибалась над ним и целовала. И возлюбленный не знал, куда получит поцелуй, который он предчувствовал в своей добровольной слепоте. В это мгновение ожидания и неизвестности все его члены содрогали неописуемое волнение, в своем напряжении похожее на ужас связанного человека, которому грозит опасность быть клейменным огнем. Когда же наконец уста касались его, он с трудом сдерживал крик, и пытка этого мгновения нравилась ему, потому что физическое страдание в любви нередко влечет за собой более горячую ласку. И благодаря этому странному духу подражания, заставляющему любящих точно повторять ласку, Елена хотела испытать тоже самое.
— Мне кажется, — говорила она, закрыв глаза, — что все поры моей кожи превращаются в миллион маленьких ртов, жаждущих твоего рта, рвущихся быть избранными, завидующих друг другу…
И тогда он, для подтверждения, начинал осыпать ее быстрыми и частыми поцелуями по всему прекрасному телу, не оставляя ни малейшего местечка, не замедляя своей ласки. И, счастливая, она смеялась, чувствуя себя облаченной каким-то невидимым одеянием, смеялась и стонала, обезумев от чувства всей силы его порыва, смеялась и плакала, растерянная, не в силах больше сдерживать пожирающий жар. Потом неожиданным порывом обвивалась руками вокруг его шеи, окутывала его своими волосами и держала его, дрожащего всем телом, как свою добычу.
И, усталый, он рад был уступить и остаться в таких оковах. И, смотря на него, она воскликнула:
— Как ты молод! Как ты молод!
Несмотря на всю испорченность, несмотря на всю расточительность, молодость в нем была стойка, была упорна, как неизменный металл, как невыдыхающийся аромат. Искренний блеск молодости составлял его наиболее драгоценное качество. В великом пламени страсти, как на костре, сгорало все, что было в нем более лживого, более дурного, более искусственного, более суетного. После раздробления сил, вызванного злоупотреблением анализом и отторгнутым от всех внутренних сфер действием, он возвращался к единству сил, действия, жизни, снова приобретал доверчивость и непринужденность, любил и наслаждался по-юношески. Иные беззаветные порывы его казались порывами бессознательного ребенка, иные фантазии его были полны грации, свежести и отваги.
— Иногда, — говорила ему Елена, — моя нежность к тебе становится более тонкой, чем нежность возлюбленной. Я не знаю… Становится почти материнской.
Андреа смеялся, потому что она была старше всего года на три.
— Иногда, — говорил он ей, — слияние моей души с твоей мне кажется таким чистым, что, целуя твои руки, я хотел бы называть тебя сестрой.
Это обманчивое очищение и стремление возвысить чувство являлись всегда в истомные промежутки страсти, когда, с отдыхом тела, в душе появлялась смутная потребность в идеальном. И тогда-то в юноше пробуждались идеалы любимого им искусства, и, ища выхода, в его уме теснились все формы, которые он искал когда-то и созерцал, и его волновали слова монолога Гете: «Что может зажечь природа в твоих глазах? Что может художественная форма вокруг тебя, если твою душу не наполняет страстная творческая сила и не приливает неутомимо к концу твоих пальцев, чтобы воспроизводить?» И мысль обрадовать возлюбленную ритмическим стихом или благородной линией заставила его приняться за работу. Он написал «Симону» и две акварели, «Зодиака» и «Кубок Александра».
В занятиях искусством он выбирал трудные орудия, точные, совершенные, непогрешимые средства: метрику и гравирование, и хотел продолжить и возродить традиционные итальянские формы, во всей строгости, примыкая к поэтам нового стиля и к художникам, предшествовавшим эпохе Возрождения. В основе у него был рассудок Его литературные работы были упражнения, шутки, этюды, исследования, технические опыты, курьезы. Заодно с Тэном он думал, что гораздо труднее сложить шесть хороших стихов, чем выиграть сражение. В структуре своего «Сказания о Гермафродите» он подражал «Сказанию об Орфее» Полициана; и создал строфы чрезвычайной изысканности, силы и музыкальности, в особенности в хорах чудовищ двойственной природы, как Кентавры, Сирены и Сфинксы. Эта его новая трагедия, «Симона» с коротким размером стиха, отличалась своеобразнейшим вкусом. Хотя она была написана на старинный тосканский лад, но казалась вымыслом английского поэта Елизаветинской эпохи по какой-нибудь новелле из «Декамерона», она заключала в себе какую-то часть того нежного и странного очарования, которым дышат некоторые драмы Шекспира.
На заглавном листе Единственного Экземпляра своего произведения, поэт сделал следующую надпись: «A. S. calcographus aqua forti sibi tibi fecit».
Медь привлекала его больше, чем бумага, азотная кислота — больше чернил, резец — больше пера. Уже один из его предков, Джусто Сперелли, занимался гравированием. Некоторые его гравюры, исполненные около 1520 года, глубиной и резкостью штриха, явно обнаруживали влияние Антонио Поллайюоло. Андреа прибегал к Рембрандтовскому способу свободного штриха и меццотинто — излюбленному приему английских художников школы Грина, Диксона и Эрлома. Он воспитывался на всевозможных образцах, изучал искания каждого художника в отдельности, заимствовал у Альбрехта Дюрера и у Пармиджианино, у Марка Антония и Гольбейна, у Аннибала Караччи и Мак Арделя, у Гвидо и Галлотты, у Таски и Жерара Одрана, но его замысел в гравировании на меди заключался в следующем: световыми эффектами Рембрандта осветить изящество рисунка флорентийцев второго поколения XIV века, таких, как Сандро Боттичелли, Доменико Гирляндайо и Филиппино Липпи.
Две новые гравюры, в двух любовных эпизодах, изображали два проявления красоты Елены Мути.
К особенно драгоценным вещам Андреа Сперелли принадлежало тонкое шелковое покрывало полинялого синего цвета с двенадцатью вышитыми по краям знаками Зодиака и готическими подписями: Aries, Taurus, Gemini, Cancer, Leo, Virgo, Libra, Scorpius, Arcitenens, Caper, Amphora, Pisces. Золотое Солнце занимало центр круга, изображения животных, в несколько старинном стиле, напоминавшем мозаику, отличались необыкновенным блеском, вся эта материя казалась достойной покрывать царское брачное ложе. И, действительно, она была в числе приданого Бьянки Марии Сфорца, внучки Людовика Моро, которая вышла замуж за императора Максимилиана.
Нагота Елены, в самом деле, не могла найти более богатого украшения. Порою, когда Андреа находился в другой комнате, она быстро раздевалась, ложилась в кровать под это изумительное покрывало и громко звала возлюбленного. И когда он прибегал, она представлялась ему божеством, облеченным в полосу небесного свода. А порою, желая подойти к камину, она вставала с кровати, увлекая за собой покрывало. От холода она обеими руками прижимала к себе шелк и шла, босая, маленькими шагами, чтобы не запутаться в обильных складках. Солнце ярко сверкало из-под распущенных на спине волос, Скорпион кусал ей грудь, длинный край Зодиака влачился за нею по ковру, захватывая розы, если она их рассыпала раньше.
Гравюра изображала Елену спящей под небесными знаками. Женский образ выступал из складок материи, голова откинулась несколько за край кровати, волосы ниспадали до земли, одна рука свесилась, другая лежала вдоль тела. Незакрытые части: лицо, верхняя часть груди и руки — сияли ослепительно, и резец художника, с большой мощью, передал блеск узоров в полутени и тайну символов. Высокая, белая борзая собака, Фамулус, — двойник той, что положила голову на колени графини д’Арундель на картине Рубенса, — смотрела на госпожу, протянув к ней шею, стоя на четырех лапах. Задний план комнаты был глубок и темен.
Вторая гравюра относилась к большому серебряному сосуду, который Елена Мути получила в наследство от своей тетки Фламинии.
Это был исторический сосуд: и назывался Чашей Александра. Цезарь Борджиа подарил ее княгине Бизенти перед своим отъездом во французскую землю для передачи Людовику XII буллы о разводе и разрешении на брак, она, вероятно, находилась среди баснословных сокровищ, с которыми Валентин вступил в Шинон, как это описано у Брантома. Рисунок фигур, которые окружали сосуд, и тех, которые выступали над краем на обоих концах, приписывался Рафаэлю.
Чаша называлась именем Александра потому, что была сделана в память той удивительной чаши, из которой, на шумных пирах, обыкновенно обильно пивал Македонец. Ряды стрелков тянулись по бокам сосуда, с натянутыми луками, в замешательстве, в удивительных позах, в которых Рафаэль изобразил обнаженных стрелков, стреляющих в Герму, на фреске в зале Боргезе, расписанной Джованом Франческо Болоньези. Они преследовали большую Химеру, в виде ушка, поднимавшуюся над краем у одного конца сосуда, тогда как на противоположной стороне стоял юный стрелок Беллерофонт с луком, наведенным на чудовищное детище Тифона. Узоры по дну и по верхнему краю отличались редкой красотой. Внутренность была вызолочена, как внутренность дарохранительницы. Металл был звучен, как музыкальный инструмент. В нем было триста фунтов весу. Форма была безупречна. Часто, причуды ради, Елена Мути принимала в этой чаше свою утреннюю ванну. Она могла хорошо погружаться в нее, впрочем, не вытягиваясь всем телом, и воистину, ничто не могло сравниться с благородной грацией этого тела в воде, отсвечивавшей, благодаря позолоте, неописуемо нежными отблесками, так как в цвете металла серебра еще не было, а золото исчезало.
Восхищенный тремя, по-своему изящными, формами — женщиной, чашей и собакой — гравер подыскал сочетание прекраснейших линий. Женщина, нагая, стоя в вазе, опираясь одной рукой о выступ Химеры, а другой — о Беллерофонта, наклонилась вперед и дразнила собаку, последняя же выгнулась дугою на вытянутых передних лапах и задних прямых, как готовый к прыжку хищник, и с хитрым видом, вытянула к ней свою длинную и тонкую, как у щуки, морду.
Никогда Андреа Сперелли не наслаждался с большим жаром и не мучился столь глубоким волнением художника, следящего за слепым и непоправимым действием кислоты, никогда не трудился с большим жаром упорным острием над трудностью оттенков. Как Лука Лейденский, он, воистину, был рожден гравером. Он обладал удивительным знанием (может быть, редким чувством) всех малейших особенностей времени и степени, необходимых для бесконечного разнообразия действия азотной кислоты на медь. Не только опыт, прилежание, не только знание, но главным образом это почти безошибочное врожденное чутье подсказывало ему надлежащее время, точное мгновение, в которое вытравливание давало ту точную степень тени, какую, по замыслу художника, должен был иметь оттиск И в этом господстве духа над грубой силой и в способности как бы сообщать ей дух искусства, в этом чувстве какого-то скрытого соответствия меры между биением пульса и последовательным разъеданием кислоты, он черпал свою опьяняющую гордость, свою мучительную радость.